Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 1, 2002
Иногда чтение книги начинается до того, как открывается первая страница. Зачастую этому способствуют рекламные «врезки» на обложке, призывающие потребителя отринуть покровы и предаться наслаждению от текста. Эффектные цитаты из предлагаемой книги соседствуют здесь с восторженными или провокативными отзывами критиков и коллег. Если художественная продукция, питаясь интересом «широкого» читателя, вполне обоснованно рвется использовать любые средства убеждения, то с научной дело обстоит вроде бы иначе. Если обложку научного издания и украшает какой-то «бонус», то обычно это либо редакторская аннотация, либо концептуально насыщенная цитата, по возможности выражающая сущность авторского подхода. Содержательные требования определяют правила оформления. Россыпи похвал и глубокомысленных признаний здесь как-то не в чести. Когда читаешь что-то подобное, возникает первое подозрение — тебя обманывают.
Монография Игоря Чередниченко ликвидирует досадное отставание научной литературы от художественной, — во всяком случае, в том, что касается образа автора, встающего с четвертой страницы обложки и прямиком отправляющегося в первые ряды научных реформаторов. Приведенные здесь отзывы интригуют потенциального покупателя, и без того заинтересованного заголовком. Д-р филол. наук, проф.1 С. А. Мегентесов уверенно заявляет, что работа «выполнена в русле самых современных идей и установок в методологии гуманитарных наук». Вторит ему и д-р филос. наук, проф. И. В. Кондаков, полагая, что «оригинальные идеи автора должны стать достоянием широкой научной общественности и войти в научный оборот современного гуманитарного знания». Д-р филол. наук, проф. В. П. Раков сближает «когнитивный стиль
Работа состоит из двух глав, которые помещены в двойное обрамление: «Предварение» и «Введение» в начале и «Заключение» с «Послесловием» в конце. Не знаю, насколько осознанно, но расположение частей заранее обнаруживает склонность автора к уточнениям, разъяснениям, маргиналиям, призванным реализовать его стратегию целостного и «конечного» описания тартуской «структурно-семиотической» методологии. Да и сам этот терминологический гибрид свидетельствует о желании достичь исчерпывающей точности в проведении границ между предметом исследования и его возможными омонимами. По мысли Чередниченко, тартуская школа исследовала семиотические объекты, тогда как «структурные» методы могут прилагаться и к незнаковым феноменам» (нелишне было бы намекнуть, к каким). В то же время тартуская школа акцентировала аспект отношений между знаками, тогда как возможно и чисто субстанциальное их изучение (с. 8). Поправка в целом небесполезная, однако можно было хотя бы обмолвиться о традиции такого изучения. Выходит, что речь идет пока только о возможностях, тогда как единственной реальностью остается «подаренное миру» тартуской школой «тайное» сообщение, которое «еще предстоит разгадать» (с. 6)2. В этом и состоит задача исследования, компенсирующего вопиющее отсутствие итогового свода теоретических положений «последнего уникального направления в истории русской гуманитарной науки» (с. 5). Автор горько сожалеет о его недостаточной востребованности, ссылаясь на «смехотворное мнение умствующих профанов» о «мертвости» и «непригодности» структурно-семиотической методологии (там же), но не опускаясь до того, чтобы раскрыть их имена. Возможно, подразумевается коллективное мнение той среды, где автору пришлось задыхаться в ожидании благословения столичных профессоров. Не знаю, где Чередниченко состоялся как ученый, однако выдвижение себя в роли первопроходца отдает интеллектуальным провинциализмом. Причем место дислокации здесь роли не играет.
«Предлагаемое исследование можно считать первой попыткой системного анализа и феноменологической критики метода тартуской школы» (с. 8). Этим дело не ограничивается: ниже делается заявка на моделирование альтернативных путей изучения художественной литературы. Ясность цели определяет конкретность задач, которые «формулируются и решаются автором». В их число входит «выявление новизны тартуских идей», критический анализ методики, выявление методологических презумпций и наконец, «моделирование возможностей развития структурно-семиотического метода, а также альтернативных (антисциентистских) путей изучения литературы и текстов, сущностно соответствующих механизму естественного восприятия» (там же; курсив мой. — Я. Л.). Последний пункт представляется наиболее «ударным» и вызывает оторопь самим фактом своего появления.
Что касается неведения автора относительно изобилия предшествующих ему критических исследований (в списке литературы фигурирует только монография Энн Шукман 1977 года), то здесь ему можно позавидовать. Так завидуют студенту, который на экзамене по истории русской литературы вдруг обнаруживает, что не читал того или иного программного текста, — ведь у него еще все впереди. Но остается лишь развести руками относительно отождествления феноменологического подхода с поиском описания механизмов «естественного» восприятия. Видимо, данная версия феноменологии еще незнакома научной общественности. Ей ведь подавай ссылки на растиражированные теории, будь то Э. Гуссерль, М. Хайдеггер или М. Мерло-Понти, который, впрочем, фигурирует в списке литературы под именем Merlean-Ponty3, но в самом тексте так нигде и не упоминается. Таким образом, автор оказывается новатором не только в тематическом, но и в методологическом отношении. Более того: «Целый ряд терминов впервые вводится в научный оборот, ряд других переосмысливается. Так, под восприятием-1 понимается рецепция текста в читательском режиме, под восприятием-2 — рецепция текста в научном (аналитическом) режиме. «Картина» — образно-концептуальное представление, возникающее в сознании реципиента в процессе чтения» (с. 9; курсив автора). И далее в том же духе.
В первой главе Чередниченко обращается к анализу терминосистемы тартуской школы, а по сути дела, рассматривает понятия, которые использовались и развивались в работах Ю. М. Лотмана: текст, функция текста, внетекстовые структуры, художественное произведение, художественная литература. В ходе этой ревизии автор наконец-то ловит кондового структуралиста на том, что тот не интересовался фактом «соотнесенности текста и воспринимающего сознания» (с. 27), а «представление о двух уровнях анализа текста … не сумел логически выразить» (с. 31), ограничивая свое внимание внутренней структурой текста. Автор убедительно констатирует ограниченность структуралистской ориентации Лотмана в его «Лекциях по структуральной поэтике», игнорировавших «антропологизированного субъекта» (с. 36). Попадание не в бровь, а в глаз. Много сил тратится и на то, чтобы доказать нежелание структурализма пережить общий с автором анализируемого текста «эстетический опыт» (с. 66). Присоединяясь к эпигонам М. М. Бахтина, Чередниченко клеймит установку тартуского подхода на «монологизм» и вновь напоминает о необходимости учитывать сознание носителей традиции, абстрагирование которого ведет к утрате подлинного опыта. Вдруг выясняется, что семиотика не сумела «разгадать тайну эстетических эмоций», и потому «вообще исключила их воздействие на процесс восприятия произведения» (с. 64). Вновь абсолютно бесспорное утверждение — она к тому и не стремилась. Эти инвективы мало связаны с феноменологией, разве что с перекроенным на свой манер Л. С. Выготским. Зато они напрямую отсылают к дискуссиям об «ученом сальеризме» и драматичном поединке алгебры с гармонией, периодически появлявшимся в «Воплях» в 1960-1970-е годы. Хотя с источниками не все ясно. Среди навязчивых призывов воздать должное субъекту в какой-то момент попадается загадочная ссылка: «Исследователь совпадает с «субъектом», (т. е. читателем, носителем культуры), по терминологии М. Токиэда, что является методологически нежелательным, поскольку «уменьшает» объективность разграничения — «идентификации» (с. 80). Попытки выяснить, кто это, и почему он является автором термина «субъект», к успеху не привели. Отсутствие данного имени в списке литературы и его наличие в тексте заставляет заподозрить в нем исполняющего обязанности Мерло-Понти.
Исследование Чередниченко напоминает непомерно раздутую курсовую работу, чьи бесконечно раскрывающиеся скобки иногда забывают закрываться в пылу героических нападок на «Литературный Энциклопедический Словарь» (с. 76). На таком фоне недолго присвоить себе роль первооткрывателя научной методологии. Во второй главе, посвященной систематизации и верификации тартуской научной методики, а также моделированию ее альтернатив, автор предлагает свои «операциональные» определения: «Метод -сложная стратифицированная система, состоящая из ряда подсистем (слоев): терминосистемы, совокупности основных постулатов, методики и др.» (с. 106). В особенности примечательно «и др.»: то ли это свидетельство полного погружения в материал и нечувствительности к собственным темнoтам, то ли прикрытие растерянности. Аналогично исполнены и «определения» таких понятий, как методика (подсистема метода), презумпция, принцип, операция (все — классы элементов методики), прием (подкласс класса операций).
С помощью этой сетки автор пытается применить к структурализму его же собственные приемы и претендует на метаописание аналитической методики, выработанной в тартуской школе. Феноменология хотя и вдохновляет автора, пытающегося по невыясненным критериям воссоздать процесс восприятия субъектом текста-объекта, однако полученная в результате модель представляет собой кустарную пародию на структуралистский сциентизм. Из нее следует, что «задача структурно-семиотического анализа состоит в поликонтекстной «информационной» дешифровке текста» (с. 112), т. е. дешифровке с привлечением всей совокупности внетекстовых структур. Все это затем рьяно и дотошно дополняется многочисленными вставками в круглых скобках, внутри которых появляются вставки в квадратных скобках, и так до бесконечности. По-видимому, постоянные оговорки и уточнения призваны не столько прояснить, что имеется в виду, сколько скрыть тривиальность авторских положений: «Учитывая новаторство тартуской методики анализа поэтического (художественного) текста, мы представили ее (в некоторой степени) как текст: последовательность применения приемов (операций) субъектом во время анализа (описываемого нами) будет представлять собой синтагматическую ось этого текста, а возможный (в тот или иной момент анализа) выбор из ряда допустимых альтернатив — парадигматическую» (с. 110). В результате чтение превращается в битву с текстом. «Исчерпывающее» объяснение понимается автором буквально — как исчерпывающее апперцептивные способности читателя.
По правде говоря, иногда удается прорваться сквозь построенные автором «умственные плотины» — инструмент цензурирования читателя. Так, например, одно из удачных мест касается рассмотрения вопроса об обусловленности семиотики письменной культурой, при которой само восприятие текста как иконического знака стало возможно только благодаря его пространственной фиксации (с. 130). Но сразу за этим следует курьезный вывод о необходимости исключения из сферы семиотики текстов устной традиции, фольклора — якобы с целью соблюдения методологической корректности (с. 131). Остается гадать, чем же в тартуской школе занимались московские языковеды и фольклористы на протяжении стольких лет. Или метод Лотмана — это принципиально отдельное, абсолютно уникальное явление?
Самый любопытный замысел автора — это заявленное построение альтернативной модели, призванной вывести из тупика современную гуманитарную мысль. Как удалось установить, структурализм несостоятелен в силу своей культурной и психологической обусловленности, а также неспособности выявить концептуальные особенности культур в силу абсолютизации формальных признаков, что и препятствует адекватному описанию «реального семиотического существования изучаемых объектов» (с. 140-141). Абстрактному дедуктивизму, ложному объективизму и статичности подхода противопоставляется его «органический синтез» «с методами антропологически ориентированных парадигм» (с. 153). Таковы финальные строки «Заключения». Но склонность к уточнениям и исчерпанию всех концептуальных ресурсов заявленной темы берет свое. Посвятив сорокастраничное «Послесловие» необходимости учета содержания при анализе художественного текста, Чередниченко приходит к следующему глубокомысленному заключению: «Теперь уже ясно, что современной науке необходим не анализ текста (обреченный на манифестацию обуславливающей его исследовательской точке зрения), а определение феномена, который следует считать «текстом как он есть» (т. е. следует найти и методологически обосновать точку зрения, «схватывающую» истинный образ текста как культурного феномена)» (с. 194; курсив на всякий случай мой. — Я. Л.)
Остается задаться наивным вопросом: что значат все те благосклонные отзывы, которыми автор не постыдился украсить издание своего труда? Возможно несколько непротиворечивых версий. Первая: желание рецензентов отвязаться. Вторая: нежелание портить с автором отношения, по тем или иным причинам ценные. Третья: поточное рецензирование рукописей, автоматизм которого сыграл с авторами нехорошую шутку. Очень не хочется подозревать параллели с «когнитивным стилем Поля Рикера» в той или иной степени осмысленности. Не хотелось бы, впрочем, и автора считать полностью ответственным за написанное, пусть на языке и вертятся слова Мигеля де Унамуно, вложенные в уста одного из его персонажей: «Нет ничего коварнее невинности».
В заключение — о причинах, заставивших столь бурно изливаться по ничтожному поводу. В одном из ранних номеров «Нового литературного обозрения» появилась рецензия на «Избранные труды» академика М. Храпченко, с изданием которых ИМЛИ подоспел аккурат вовремя. Редакция ограничилась фразой «НЕТ СЛОВ». Не помню, чтобы кто-то не смеялся. Можно было придумать что-нибудь подобное. Можно, и может быть, нужно было вообще не реагировать. Но потешаться над почившим функционером — одно, а иметь дело с живым человеком — совсем другое. Книжку Чередниченко нельзя оставить без внимания, поскольку она претендует на место в актуальном научном процессе и представляет собой значимый прецедент. Самородная сила этого текста состоит не только в адаптационных способностях его создателя, но и в их полной неосознанности. Когда неискушенный автор по незнанию подсовывает аудитории «куклу», заручившись благословением авторитетов, неизбежна дезориентация читателя в состоянии проблемы4. Принцип sapienti sat выручает далеко не всегда. В списке литературы, из лучших побуждений профанирующей русскую семиотику и возможности ее критического осмысления5, рецензируемая работа займет одно из лидирующих мест, поскольку доходит до имитации осмысленного ревизионизма. Соблазнительно видеть в ней опоздавшее, но неожиданно радикальное воплощение постмодернистского проекта. Оно, вероятно, состоит в том, что наблюдатель, напрочь забывший про свою позицию, сталкивается с продвинутыми Храпченками, рядящимися под феноменологов и присягнувшими на верность субъекту и «тексту как он есть». Anything goes, как сказал бы Фейерабенд.
P. S. Возвращаясь к «раскрутке» начинающего автора силами передовой научной общественности, выскажу предположение, что комбинация высказываний на последней странице обложки можно рассматривать как пример иронического обрамления с ложной мотивировкой. Прошу прощения за реставрацию формализма, но в данном случае это работает.
1 Здесь и далее регалии приводятся в соответствии с оригиналом.
2 «…научная система, созданная школой, … открывается как замысловатая логико-грамматическая фигура, тревожащая познающий дух своей загадочностью и совершенством» (там же).
3 Переворачивание буквы u в фамилии Merleau-Ponty одновременно по вертикали и по горизонтали если и не наполняет банальную опечатку глубоким смыслом в духе Деррида, то, по крайней мере, сообщает ей онтологическое измерение.
4 В этом отношении тем более изумляет снисходительно-комплиментарный отзыв на книгу, принадлежащий одному из глубоких знатоков структурализма С. Зенкину (НЛО, 2002, № 53).
5 Ср., например, раздел о Лотмане и его школе в: Баршт К. А. Русское литературоведение XX века: Учеб. пособие в 2 частях. СПб., 1997. Часть 2. Также ср. работу, целиком посвященную семиотике в России: Почепцов Г. С. История русской семиотики. М., 1998; М., 2001. Как видно, надежда на слабое распространение подобных текстов не оправдывается — откуда в таком случае берутся переиздания?