Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 1, 2002
I
При всем желании определить литературоведение как науку, нельзя не признать, что эволюция этой дисциплины напоминает эволюцию своего объекта — литературы, или моды. Логика отрицания отрицания, диалектика «отцов — детей — внуков» заставляет обращаться через поколение назад, к тем, кого отрицали последние по времени «отрицатели». Интерес к «эстетическим» постструктуралистам закономерно сменяется интересом к «научным» постcтруктуралистам и поздний (точнее «поздний историко-культурный») Лотман соотносится с этим вкусовым поворотом. Показательно, что именно на «постструктурного» Лотмана ссылается С. Козлов во введении к переводам из «новых историков»1 и А. Зорин в теоретическом обосновании своей версии гирцевской культурной антропологии2. Столь же уместным было бы обращение к таким работам, как «Декабрист в повседневной жизни» или «Беседы о русской культуре» при разговоре о микроистории Карло Гинзбурга, или о принстонских «занимательных» историках Роберте Дарнтоне и Натали Земон-Дэвис.
II
Однако логика поля («отрицание отрицания») и совпадение с западным критическим дискурсом не являются достаточным объяснением того, почему именно эти — и подобные им — работы оказались, по крайней мере сейчас, самым актуальным в наследии Лотмана. Самого Лотмана несомненно заинтересовал бы критический взгляд: объяснение «изнутри», в терминах собственно научной логики, и оценка разных сторон его творчества с точки зрения критерия научности.
При этом нельзя забывать о том, что сама «научность» является проблемой, а не данностью — и имплицитное определение научности в трудах Лотмана и его единомышленников не только эволюционировало во времени, но и видоизменялось в зависимости от типа исследования. Поэтому, во избежание терминологических недоразумений, имеет смысл попытаться разобраться с возможными смыслами «научности» в гуманитарном дискурсе.
Прототипическая, неоспоримая «научность» — свойство точных или естественных наук. Из них содержание концепта экспортируется в науки об обществе и, далее, в гуманитарные науки. При этом сущность и единство научного метода в естественных науках так же является проблемой, но трудности с определением научности не мешают функционированию этих наук.
Литературоведение (как и остальные гуманитарные дисциплины и науки об обществе) представляет собой конгломерат субдисциплин с неравным эпистемологическим статусом. Научность дескриптивных филологических дисциплин (таких как текстология, стиховедение, палеография, традиционная история литературы) так же как в естественных науках, не является проблемой самих этих дисциплин: специалисты в соответствующих областях отделяют научное от ненаучного пользуясь имплицитными — но общепризнаными — критериями.
В интерпретационных филологических дисциплинах (т. е. в том, что по-английски и по-французски называется критикой) научность становится проблемой3, так как никакого консенсуса о природе получаемого знания не существует и соответственно трудно или невозможно обосновать критерии качества: чем хороший интерпретатор отличается от плохого.
Понимания гуманитарной научности можно расположить внутри континуума образованного дильтеевским противопоставлением герменевтического знания (т. е. Verstehen, «понимание») естественно-научному знанию (т. е. Erklaren, «объяснение»). В порядке нарастания «естественнонаучности» можно выделить четыре позиции:
эстетическая герменевтика: гуманитарные практики; область мнения, а не знания, и критерии качества в них — эстетические;
рациональная герменевтика: и метод и предмет гуманитарного знания отличается от метода и предмета в естественных (или точных) науках; тем не менее в них действуют специфические рациональные критерии качества (интерпретация может быть верной или ошибочной, более или менее полной, адекватной и т. д. — то есть является формой знания);
сциентизм4: предмет гуманитарных наук сущностно отличается от предмета точных или естественных наук; но научный метод и конкретные объяснительные процедуры (дедуктивные, каузальные и т. д.), применяемые в обеих областях, едины;
редукционизм: между «более точными» и гуманитарными науками нет сущностной разницы ни в том, что касается метода, ни в том, что касается предмета.
III
Общий вектор эволюции «научности» у Лотмана можно представить как движение снизу вверх по этой таблице: от редукционизма к сциентизму и рациональной герменевтике5. Однако все эти три позиции сохранялись у него на протяжении всей жизни, проявляясь по-разному в разных исследованиях.
В работах 1960-х и начала 1970-х годов преобладающее понимание научности у Лотмана — редукционистское. Эксплицитно это выражено в программной статье 1967 года «Литературоведение должно быть наукой»:
«Литературовед нового типа — это исследователь, которому необходимо соединить широкое владение самостоятельно добытым материалом с навыками дедуктивного мышления, вырабатываемого точными науками. … Он должен приучить себя к сотрудничеству с математиками, а в идеале совместить в себе литературоведа, лингвиста и математика».
За этим определением стоит убежденность в том, что природа литературного произведения (и любого культурного артефакта) исчерпывается текстуальностью или информативностью. Редукционистскому пониманию научности у Лотмана соответствуют работы по структурному анализу поэтических текстов, слабостью которых было несоответствие произведенной работы и результатов: метод (подробный лингвистический или информационный анализ) перевешивал в них результат (например, вывод о том, что сложность структуры или непредсказуемость объясняют эстетическое воздействие разбираемого текста).
Сциентистский подход у Лотмана6 преобладает в наиболее абстрактных, обобщающих работах — как ранних, так и поздних. Здесь научность выражается в построении масштабных каузальных теорий. Однако тотальность семиотического подхода («все в культуре — семиотика») приводила к необходимости объяснять семиотическое семиотическим же. Каузальные теории строились чаще всего по следующей схеме:
— сначала описывается некоторое абстрактное — чаще всего бинарное — отношение, например «риторическая — стилистическая ориентация культуры», «коммуникации Я-Я — Я-Он», «дуальность — тренарность» или «передающая — принимающая культура»;
— затем это отношение проецируется на историю — чаще всего как смена одного члена оппозиции другим: «риторическая ориентация сменяет стилистическую», «принимающая культура становится передающей»;
— наконец, эти процессы смены возводятся в ранг каузальных принципов, то есть дескриптивный анализ превращается в каузальный: описание (или даже просто переназывание, как в случае с «принимающими и передающими культурами») предлагается как объяснение7.
В этих работах результаты (широкомасштабные обобщения) перевешивали метод (дескриптивные таксономии).
С моей точки зрения, наиболее актуальны в наследии Лотмана те работы, в которых представлено понимание научности, тяготеющее к центру приведенной выше таблицы, к пограничной области между Verstehen и Erklmren, сциентизмом и рациональной герменевтикой. Сюда относятся «Беседы о русской культуре», работы по поэтике бытового поведения и т. д. — историко-культурные интерпретации равноудаленные от микро- и макро- уровней лотмановского анализа. Именно в этих работах Лотман достигает полной гармонии метода, предмета и результата.
IV
Эти работы Лотмана совпадают с наиболее перспективным, на мой взгляд, вектором развития современной гуманитарной мысли в целом. Гуманитарные дисциплины (прежде всего интерпретационное/теоретическое литературоведение — англо-французская критика) претерпевают внешний и внутренний дисциплинарный кризис.
Внешний кризис связан с объективной утратой интереса к литературе и высокой культуре, с уменьшением общественной значимости самого объекта литературоведения. В этой ситуации естественной реакцией становится расширение объекта, включение более актуальных зон, т. е. экспансия текстуальных методов анализа на «бесхозные» (но уже общественно ценные) объекты или объекты, традиционно принадлежавшие соседним дисциплинам. Именно в этом состоит дисциплинарный смысл «нового историзма», cultural studies, исследований в области массовой культуры и масс-медиа — и, конечно, семиотической парадигмы.
Внутренний кризис связан с уже упомянутой методологической неразберихой. Увлечение крайней герменевтической позицией привело к утрате внутренних критериев и, как следствие, к герметизации и маргинализации дисциплины. Отличной иллюстрацией этого положения дел явился знаменитый «розыгрыш Сокала»8: нью-йоркскому физику удалось напечатать в одном из самых престижных американских критических журналов преднамеренно абсурдную, пародийную статью. С другой стороны, обращение к методам смежных («более научных») дисциплин угрожает потерей дисциплинарной идентичности: например, литературоведение может стать социологией литературы и, следовательно, уступить социологии свой собственный объект.
Наиболее перспективным выходом из этой ситуации как раз и является программа, реализованная как modus operandi в самых интересных сейчас, на мой взгляд, работах Лотмана: выработка специфической гуманитарной научности на границе между «собственно научностью» и рациональной герменевтикой9. Только так можно защитить внутренние критерии качества и границы дисциплины и в то же время обосновать претензии на новые или «чужие» предметные области.
1 С. Козлов. На rendez-vous с «новым историзмом» // НЛО. 2000. № 42. С. 5-13; ср. особенно с. 9-10 о схождениях между Лотманом и «новыми историками» и о «блаженном возвращении в 70-е годы».
2 А. Зорин. Кормя двуглавого орла… М., 2001. С. 15-17.
3 Отношение к дисциплинам формируется еще и языковой стратификацией: по-русски и по-немецки литературоведение — наука: на сущностное сходство с естественными науками, например с физикой, указывает тот факт, что и то другое называется одним словом. Совсем иначе обстоит дело в англо-американской традиции: здесь само собой разумеется сущностное отличие humanities от наук и словосочетание human sciences воспринимается как маркированное. То есть если бы Лотман писал статью 1967 года в Америке и по-английски, то он, вероятно, назвал бы ее не «Литературоведение должно быть наукой», а «Литературоведение должно стать наукой».
4 См. подробный анализ эпистемологических предпосылок сциентизма и редукционизма в гуманитарных науках: Roy Bhaskar. The Possibility of Naturalism: A philosophical Critique of the Contemporary Human Sciences. New York, 1998.
5 Логика этой эволюции, по крайней мере отчасти, связана с противоречием в исходных предпосылках: одной из таких предпосылок был научный утопизм [ср. свидетельство М. Л. Гаспарова, о том, что Лотман определял свое кредо как «продвижение от ненауки к науке» (М. Л. Гаспаров. Ю. М. Лотман: наука и идеология // М. Л. Гаспаров. Избранные труды. М., 1997. Т. 2. С. 493)]. С другой стороны, избранные Лотманом и его единомышленниками «донаучные» метафоры (литература и культура как текст, сообщение, система знаков, кодов, сознание как перевод) — помещают исследователя в позицию интерпретатора (переводчика, толкователя, дешифровщика) и соответственно предполагают тяготение к герменевтическому полюсу. А. Зорин описывает эту эволюцию как движение от структурализма к семиотике: » …интеллектуальный континуум заявленный словосочетанием «структурно — семиотический», все же в неявном виде включает в себя представление о двух полюсах метода. Эволюцию самого Лотмана от «Лекций по структуральной поэтике» до учения о семиосфере и увлечения философскими идеями И. Пригожина можно, несколько огрубляя, рассматривать как движение от одного полюса к другому» (Кормя двуглавого орла… С. 15).
6 Экспликацию сциентистского взгляда на гуманитарную научность — и, возможно, следы влияния Поппера и Лакатоса — находим у позднего Лотмана: «Глубина … и значительность научных идей, во-первых, определяется их способностью объяснять и соединять воедино факты, до этого остававшиеся разрозненными и необъяснимыми, то есть сочетаться с другими научными концепциями, и, во-вторых, обнаруживать проблемы, требующие решения, в частности там, где предшествующему взгляду все казалось и так ясным. Эта вторая особенность означает сочетание с будущими научными концепциями» (Ю. М. Лотман. Внутри мыслящих миров. М., 1996. С. 5).
7 Интересно, что с точки зрения сциентистского критерия гуманитарной научности некоторые каузальные теории формалистов окзываются более научными, чем у структуралистов: например, диалектика остранения и автоматизации предпочтительнее в качестве объяснительного принципа, так как объясняет культурное через психологическое. Классический анализ применения каузального принципа за пределами точных наук см.: Carl G. Hempel. The Function of General Laws in History // Aspects of Scientific Explanation and Other Essays in the Philosophy of Science. New York, 1965. P. 231-243.
8 Статью Сокала и материалы продолжающейся по сей день дискуссии о значении этого розыгрыша можно почитать в сборнике: Sokal Hoax: The Sham That Shook the Academy. University of Nebraska Press, 2000. В России взгляды Сокала близки право-лево-радикальному критику М. Вербицкому. Ср. cочувственные рассуждения о Сокале в недавно опубликованном «Антикопирайте» Вербицкого: http://imperium.lenin.ru/LENIN/32/C/c2.html#rms7
9 О дисциплинарном кризисе в американских humanities и о необходимости сформулировать специфически гуманитарное понимание научности (в частности, предполагающее признание статуса знания за интерпретацией ) см.: John Guillory. The Sokal Affair and the History of Criticism // Critical Inquiry. Winter 2002. Vol. 28, № 2. P. 470-508. Ср. также рассуждения о необходимости эпистемологической дисциплины в лингвистике и о разных версиях линвистического сциентизма в статье Р. М. Фрумкиной «Самосознание лингвистики — вчера и завтра» (Известия РАН. Сер. лит. и яз. 1999. Т. 58. № 4. С.28-38) и эпистемологический анализ научности в литературоведении и критике в теоретических главах монографии М. Макеева «Спор о человеке в русской литературе 60-70-х гг. XIX века: Литературный персонаж как познавательная модель человека» (М., 1999).