Опубликовано в журнале Новая Русская Книга, номер 2, 2001
СПб.: Дмитрий Буланин, 2000. 80 с. Тираж 500 экз.
Работа М. М. Крома, решенная в жанре «пособия к лекционному курсу», — одна из первых отечественных книг по уже не «молодому», но тем не менее перспективному научному направлению на стыке исторической науки и культурной антропологии. Более того, как целостный обзор эта книга — действительно первая. Хотя московские историки тесно связанной с французскими «Анналами» школы А. Я. Гуревича — Ю. Л. Бессмертного активно популяризировали антропологический подход в сборниках «Одиссей» и даже провели в 1997 году в РГГУ научную конференцию «Историческая антропология: место в системе социальных наук, источники и методы интерпретации», концептуальным представлением и анализом его специфики, методов и истории российские гуманитарии до сих пор не располагали.
Книга Крома включает в себя очерк предыстории и становления исторической антропологии в Европе (Франция, Великобритания, Германия), в котором французский контекст явно доминирует (семь страниц из семнадцати); представление классических текстов данного направления; краткую историю автономизации антропологии внутри историографии; характеристику места исторической антропологии на карте социальных наук; «панораму современных историко-антропологических исследований» с тематической (антропология физическая или биологическая, экономическая, социальная, религиозная и политическая, история народной культуры) и географической (Италия и Германия) точек зрения; анализ исторической антропологии России, американской по преимуществу, и итоговую оценку возможностей, открываемых антропологическим подходом к истории, и его пределов.
Оформление исторической антропологии в самостоятельное методологическое направление автор относит к рубежу 1960-1970-х, в то же время указывая на ее великих предшественников — основателей школы «Анналов» М. Блока и Л. Февра. Причины поворота французских, английских и, в меньшей степени, немецких историков к социальной (или культурной) антропологии он усматривает в постановке под вопрос экономического детерминизма, ставке на маждисциплинарность, структуралистском «вызове», росте мирового авторитета «Анналов», деколонизации и критике европоцентризма. В чем состоял этот поворот? По мнению Крома, согласного здесь с известным французским историком Б. Лепти, особенности «импорта» из одной научной дисциплины в другую объясняются внутренней ситуацией «импортера». Историки читали Э. Дюркгейма, М. Мосса, А. ван Геннепа, М. Фуко, П. Бурдьё и К. Гирца по собственным правилам: чаще всего привлекали местный или даже чуждый «этнографический материал» ради восполнения пробелов в наличных источниках или сравнения, значительно реже — заимствовали концептуальный аппарат. Последнее автору представляется наиболее рискованным, поскольку грозит эклектикой (историк далеко не всегда профессионально разбирается в концептуальных различиях между школами культурной антропологии) или пренебрежением собственно историческим измерением анализа.
Таков «первый» этап в развитии исторической антропологии — этап заимствования. Затем в процессе историзации антропология превращается либо в историю «ментальностей» [означающих и массовое мировоззрение («картины мира» А. Я. Гуревича), и «умственный инструментарий эпохи» (Л. Февр), и «коллективные» эмоции, и воображаемое — но с акцентом на «автоматических формах сознания и поведения», «коллективном бессознательном»], либо в «намеренно качественные исследования» особых случаев (case studies) и истории малых сообществ, сделанные по принципу гирцевского плотного опиания «в терминах норм и категорий» данного общества с особым вниманием к «символизму повседневной жизни» (П. Бёрк). Представители первого направления, отождествляемого автором с французской «новой исторической наукой», понимают под ментальностями структурные феномены большой длительности в то время, как апологеты второго [«одного из направлений социальной (социокультурной) истории»] превращают историческую антропологию в индивидуализирующую микроисторию. Однако, по мнению Крома, историки обоих течений междисциплинарно ориентированы, заняты созданием «образа другого» и сконцентрированы на изучении «символики повседневной жизни».
Говоря о национальных школах, отечественный историк находит возможным объединить под одной рубрикой итальянскую microstoria, немецкую Alltagsgeschichte, американскую new cultural history. Все они либо вдохновлялись моделями, разработанными на этнографическом материале, либо теоретически обобщили собственные подходы, реагируя на формирующуюся историческую антропологию. Так, итальянские микроисторики определяли свою позицию в полемике с текстуализирующими социальную реальность К. Гирцем и его последователем в историографии Р. Дарнтоном, с одной стороны, и со структурно-функционалистским анализом «картин мира», с другой. И в том и в другом случае они настаивали на необходимости социальной дифференциации анализа и ставили под вопрос «бессознательность» социального поведения представителей «низов» общества. Споря с «функционалистами», итальянцы особо указывали на моменты дисконтинуитета в реальной истории, на «некогерентность нормативных систем». Немцы, в свою очередь, перечитывали микроисториков и историка английского рабочего класса Э. П. Томпсона. В любом случае и первые, и вторые, и третьи работали над образом «другого»: их персонажами были «маленькие люди», рабочие, различные маргиналы.
Отдавая должное систематизаторским усилиям Крома, я не могу не высказать ряд критических замечаний в адрес его стратегии и тактики. Провозгласив, вслед за Б. Лепти, примат «импортирующей» дисциплины (истории), автор почему-то едва упоминает о собственно историческом в исторической антропологии — темпоральности. Например, во Франции рефлексия о «временах» истории во многом предопределила особенности антропологического поворота: «анналисты» продолжили поиск больших длительностей и даже впали в «грех» неподвижной истории, допустив contradictio in adjecto. Влияние же этнологии 1 на институционально сильную «новую историческую науку» на первых порах ограничивалось списком новых объектов исследования. С другой стороны, представители microstoria и Alltagsgeschichte сосредоточили свое внимание на времени «реальных» перемен, на изменениях в жизни выходцев из все тех же «архаичных» и «консервативных» низов, вновь погруженных в конкретизированный мир окружавших их вещей и людей. И когда, в новой конъюнктуре 1990-х, французские историки вновь обратились к событию, они заключили альянс с итальянской микроисторией. Так что под покровом исторической антропологии разыгрывалась война неподвижной и событийной историй. Чтобы это обнаружить, взгляд на антропологию с позиций истории должен быть темпоральным. Почему этот «сильный взгляд» не направлял работу Крома? Не потому ли, что история в России все еще не является самостоятельной социальной наукой, рефлексирующей над собственными основаниями?
Другой важный аспект присвоения историками новой проблематики тоже остался за кадром и, по-видимому, по сходным причинам: конкуренция в поле социальных наук и внутри самой истории. Автор лишь вскользь упомянул о структуралистском вызове 1960-х и вспомнил о К. Леви-Стросе. Но это ключевой момент! Во всяком случае для Франции и Италии. Для «анналистов» институционально слабая антропология не представляла опасности на фоне стремительно расширявшейся империи Ф. Броделя. Более того, империализм «Анналов» проявил себя в сравнительно легком поглощении антропологической сферы неподвижной историей. При этом «империалисты» играли на разных досках: историзированное «коллективное бессознательное» позволяло реагировать на лакановский психоанализ, анализ дискурса в исполнении альтюссерианцев или Фуко и бурдьёвский габитус одновременно. В условиях т. н. «смерти субъекта» неопределенность категории «менталитет» была им только на руку. Развитие «истории менталитета» связано и со сменой поколений в «Анналах»: Бродель, сохраняя в своих руках стратегическое руководство, разумно допустил «молодежь» к научной политике. Этот поворот предполагал и уход от поверхностного географического и экономического детерминизма в сторону максимально строгого, но «нейтрального» описания равновеликих феноменов. Неоднозначной была и ситуация внутри третьего поколения «Анналов». Попытки Ж. Ле Гоффа и Р. Шартье вытеснить или ограничить «историю менталитета» с помощью «исторической антропологии» были вовсе на так безобидны, как это кажется Крому. Эти историки безусловно дистанцировались от неподвижной истории Леруа Ладюри с ее консервативными политическими обертонами. Кроме того, Р. Шартье теснее прочих был связан с социологией экс-этнолога Бурдьё, центрированной на анализе различия/различения.
В случае немецкой «истории повседневности» та же ошибка: невнимание к институциональному контексту привело к скрытому противопоставлению Х. Медика А. Людтке, плывших на самом деле в одной антиистеблишментской лодке 2. И Медик, и Людтке работали в одном и том же Институте Макса Планка и вместе издавали основополагающие методологические работы, вокруг которых группировались исследователи нового направления.
Наконец, слабое внимание к политическому контексту работы ученых-интеллектуалов помешало автору разобраться как в «образе другого», так и в отдельных дебатах между «историческими антропологами». «Другой» — совсем не обязательно неевропеец: это и человек «низовой» культуры, и женщина, и представитель этнического или сексуального меньшинства. Тема «другого» тесно связана с проблематикой «сопротивления». Организованный по-другому текст историка призван «воссоздать» утраченную альтернативу. Критика итальянскими историками текстоцентризма и логоцентризма в этом смысле характерна вдвойне: она предполагает, что их собственные тексты создаются не только ради чтения и кабинетного толкования. В этой оптике и микроистория, и «история повседневности» оказываются историзирующей рефлексией о другом рациональном действии.
Однако слабости авторской «социологии науки» не помешали Крому дать читателю более или менее целостное представление об этом странном феномене современной историографии — исторической антропологии. Будем ему за это признательны. Возможно, тем самым сделан еще один шаг на пути превращения отечественной истории в социальную науку.
АЛЕКСЕЙ МАРКОВ
1 Так во Франции называют культурную (социальную) антропологию.
2 См. об этом прекрасное исследование: M.Lepetit, Un regard sur l’historiographie allemande: les mondes de l’Alltagsgeschichte // Revue d’histoire moderne et contemporaine. Vol. 45. № 2. P. 466-486.