Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2017
В
марте 2017 года центр исследований России и Евразии (Uppsala
Centre for Russian and Eurasian
Studies) старейшего скандинавского университета (Уппсала, Швеция) провел международную конференцию с
показательным названием Languages of
Utopia: (Geo)political Identity-Making in Post-Soviet Russian Speculative Fiction.
Speculative Fiction — довольно удобный термин, объединяющий «фэнтези»,
«научную фантастику» и «альтернативную историю», от высоких образцов жанра до
массовых поделок. Этот род литературы многими критиками и литературоведами
воспринимается пренебрежительно (мол, какая-то фантастика!), да и само слово
«фантастика» благодаря нашей, отечественной авторской и издательской
неразборчивости тоже уже стало чуть ли не ругательством. И вот вдруг — казалось
бы, неожиданно — этому «низкому» жанру
оказалась посвящена целая конференция. Да еще где! В одном из старейших университетов Европы.
На самом деле эта самая Speculative
Fiction (литература условности) — прекрасный
индикатор того, что называют «умонастроениями масс». Возможно, более
информативный, чем так называемые реалистические тексты (где реализм выступает
в качестве инструмента). «Научная фантастика» ХХ века помогала современникам
адаптироваться в быстро меняющемся мире, фэнтези — приспосабливаться к эпохе
глобализации (Марк Липовецкий[1],
в частности, говорит о том, как благодаря произведениям с неантропоморфными
героями массовое сознание осваивает образ другого). Потому
неудивительно, что наряду, скажем, с докладами о «Лавре» и «Авиаторе» Евгения Водолазкина (Muireann Maguire), «Теллурии» Владимира Сорокина (Марк Липовецкий) и «ЖД» Дмитрия Быкова (Sofya
Khagi) рассматривалась, например, «конвентная литература» — от запорожской вольницы «Звездного
моста» (Matthias Schwartz)
до вальяжно-имперского «Бастиона» (Михаил Суслов) и «проектная» литература — в
частности, серия «Этногенез» (Ирина Коткина).
Хороша ли, плоха ли наша фантастика — именно она оказалась зеркалом той картины
реальности, которая выстраивается в умах народонаселения, и в этом смысле она
интереснейший объект исследования.
Но
вернемся к теме конференции, обозначенной ее организатором Михаилом Сусловым
как «Языки Утопии».
Дело
в том, что ни одна из рассматриваемых здесь конструкций не является в полном
смысле слова утопической. Марк Липовецкий, в
частности, для описания лоскутного (в том числе и стилистически,
лингвистически) пространства «Теллурии» воспользовался термином «пост-утопия»,
вероятно в силу того, что утопия в чистом виде, как и антиутопия в чистом виде,
сейчас, рискну сказать, невозможны; одна из них то и дело оборачивается своей
противоположностью.
Как
результат, современные утопические построения то и дело подвергаются критике со
стороны адептов «чистой утопии» (упоминавшаяся на той
же конференции Ордусь Рыбакова и Алимова, при
существующей на ее территории практике публичной порки, несомненно
проект утопический). На деле утопия (и не только современная) — на чем сошлись
участники конференции — это то-что-утопией-полагает-автор. В конце концов,
максима «все будут богаты и свободны и у каждого будет
по два раба» — тоже утопия.
Именно
зазор между утопией как-ее-видит-автор и ее реализацией — это та щель, в
которую втискивается антиутопия. Борис Ланин в докладе «Clash
of Civilization in Modern Russian
Anti-Utopia» недаром утверждает, что антиутопия — это
судьба одного, отдельно взятого человека, попавшего под маховик реализации
утопического проекта.
Попытки
выстроить антиутопию «от противного», то есть обрушить в нее утопию, доведя
утопические положения до абсурда, уже предпринимались в отечественной
литературе. Владимир Тендряков в своем «Покушении на миражи»[2]
описал ту чудовищную тоталитарную антиутопию, в которую превратился — путем
простой экстраполяции — Город Солнца Кампанеллы. В любой утопии — даже самой
прекраснодушной — прорастают зерна антиутопии, и в этом смысле Ордусь, где отечески секут на городской площади за пьянство
и хулиганство, до какой-то степени честнее, хотя больше говорит от авторах и о читательских
запросах, чем дает рецепт построения жизнеспособной модели. Хотя, как я уже тут
заметила, жизнеспособных моделей утопий практически не существует.
Здесь, однако, я хочу остановиться не на утопии, неизбежно
оборачивающейся антиутопией (единственное утопическое построение, выдержавшее
испытание на прочность, — «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова — потребовало радикальной
переделки человеческой психологии, не только отказа от «смешного», от «карнавализации», но даже от естественного материнского
инстинкта). Я хочу остановиться здесь на двух текстах, которые заявлены
как антиутопии, но постфактум не то чтобы стали утопиями, но, пожалуй, близки к
этому. По крайней мере с моей точки зрения.
Это
роман Станислава Лема «Возвращение со звезд» (1961) и
повесть Аркадия и Бориса Стругацких «Хищные вещи века» (1965).
Простят
меня фанаты, знающие все и без меня, но напомню коротко содержание «Возвращения
со звезд».
Космонавт
Халь (Эл) Брег, вернувшись на Землю после 127 лет
полета к системе Фомальгаута и обратно, потерявший нескольких друзей и много
претерпевший, обнаруживает на Земле достаточно стабильное и цветущее общество,
которое, однако, никакими космическими полетами больше не интересуется. Это
бесполезная трата человеческих сил и драгоценных человеческих жизней, говорят
его нынешние современники, зачем летать к звездам, рискуя всем, навсегда теряя
родных и близких из-за эйнштейновского парадокса, когда есть автоматы, которые
сделают все то же самое, только лучше?
Полетами
к звездам дело не ограничивается — «новые люди» предпочитают не рисковать,
как-то измельчали и проводят время во всяческих развлечениях…
Кто хочет работать — работает, получая дополнительные бонусы и
социальный статус, но социальная система такова, что можно прожить месяц, не
потратив ни копейки (ну ладно, ни одного ита). Эти
люди приветливы, доверчивы, с точки зрения Халя и его
друзей-космонавтов, беззащитны, но главное — они ничего не боятся. Они живут
в мире, лишенном страха.
Первая реакция Халя на новый (не
столько brave, сколько oversafe)
мир напоминает реакцию советского или раннего постсоветского человека,
попавшего совершенно без всякой предварительной подготовки, ну, скажем, в
Японию. Все сверкает, двигается, ничего непонятно — даже как сесть в транспорт,
который идет в нужную тебе сторону; или как есть эту совершенно непривычную на
вид еду, все улыбаются и вроде бы готовы помочь, но говорят непонятное.
Адаптируется он, однако, (космонавт же!) очень быстро и так же быстро
разгадывает тайну этой новой цивилизации; ее граждане физически (психофизиологически) неспособны на убийство вследствие бетризации, особой прививки, которой все (все жители земли!)
подвергаются еще в младенчестве. Мир этот тем самым абсолютно безопасен.
Халь, надо сказать,
попервоначалу отторгает новый порядок (он-то, не привитый, представляет для
местных нешуточную опасность), но вскоре принимает этот мир, влюбившись в симпатичную
и неглупую женщину, яростную защитницу нового человечества. Действительно,
это и вправду мир, где «все во имя человека, все во благо человека», где,
прежде чем завести детей, будущие родители сдают серьезный экзамен (воспитание
нового человека не менее серьезное и ответственное дело, чем любое занятие,
требующее профессиональной квалификации), где детей изначально воспитывают в
толерантности и умении учитывать интересы другого, где каждый практически с
рождения имеет неограниченные возможности самосовершенствования. Они,
правда, никогда не полетят к звездам — незачем.
И
вот это серьезный аргумент. Однако «дух поиска», потребность в
самопожертвовании, героизме — то, чем прикрывается Халь
и его друг Олаф, обсуждая эти, глобальные перемены, на самом деле, если
вдуматься, лишь маска очень простого биологического инстинкта.
Каждый
вид стремится к расширению области обитания, это залог не только его
процветания, но и самого его существования. Человек в этом смысле —
единственный вид, стремящийся расширить ареал своего обитания за пределы
биосферы, за пределы Земли. Пожалуй, именно в этом и состоит его отличие от
других животных. Человек космический (и к этому словосочетанию
мы, да, еще вернемся) готов, терпя чудовищный дискомфорт, вызванный
неестественной окружающей средой, расселяться по другим мирам — с дальним,
очень дальним прицелом.
Возможно,
кстати, оправданным. Поскольку Земля не вечна — отсылаю к тем же бессмертным
«Последним и первым людям» Олафа Стэплдона,
перетащившим остатки земной биоты на газовые гиганты
и в преддверии очередной глобальной катастрофы рассылающим по вселенной «семена
жизни». Однако, лишившись этого изначального, примитивного инстинкта, не
переходят ли «новые люди» Лема на иную, высшую
ступень развития; за которой, вероятно, последуют следующие шаги по изменению
человеческой природы вплоть до полного отказа от человеческого.
Этот новый вид (уже отказавшийся от «обезьяньего» в
человеке), несомненно, выйдет в космос (для игры, как людены
Стругацких, или для самосохранения, как «последние люди» Стэплдона),
но уже на принципиально иной основе. Иными словами, весьма вероятно, мы
здесь имеем дело не с антиутопией, а с тщательно замаскированной утопией.
Ну
и чисто по-житейски.
Для
нашего, измотанного постоянными страхами, невротизированного
социума, где основную опасность для человека представляет именно человек
(террорист, бандит, маньяк, бытовой насильник, диктатор любого масштаба, солдат
враждебного государства и т. п.), общество, лишенное страха и в то же время предоставляющее все возможности для творческого
развития личности (о бытовых удобствах, обо всех этих автоматах, обо всех
апартаментах, реакреации и социалке
я уж и не говорю), отсутствие исследовательских дальних космических полетов (Луну
там освоили, на нее ходят рейсовые катера), не будет такой уж большой печалью.
Тем более, летают в космос одни, а пользуются плодами этих полетов (пока что
весьма косвенно, путем новых технологий и «космических» разработок) совершенно
другие, не испытывая по этому поводу никакой благодарности к первооткрывателям.
Да и вопрос осмысленности жертвы недаром поднимается в том же романе. К тому же
сейчас, более чем полвека спустя после выхода романа, отношение к космическим
стартам у нас заметно изменилось. Здесь можно, пожалуй, вспомнить о выходе из
отряда космонавтов ветерана Падалки, но я, пожалуй, не буду.
В сравнении с амбивалентной антиутопией/утопией
«Возвращения со звезд» «Хищные вещи века»[3]
— антиутопия, как бы выворачивающая наизнанку утопию. Вот мы всех одели, обули,
накормили. Вот лотки с консервами и блузками «растопырочкой»,
бесплатно, в обеспечение первичных потребностей. В «стране
дураков», куда прибыл в качестве засекреченного наблюдателя ООН герой
«Стажеров», бывший космонавт Иван Жилин, обеспечены все базовые потребности,
процветает сфера услуг, в том числе и легализованных сексуальных (салоны
хорошего настроения), дешевая (а то и бесплатная) синтетическая пища избавила
от необходимости зарабатывать каждый кусок хлеба в поте лица своего, то есть
обстановка примерно как в «Возвращении со звезд» с поправкой на более
узнаваемый, более приближенный к современности антураж. «Новая философия»
призывает наслаждаться и проводить время в праздности, а индустрия развлечений,
в том числе и легализованные легкие «волновые» наркотики, призвана эти
наслаждения обеспечить. Космос при этом осваивается, и
весьма интенсивно, хотя этими достижениями здесь мало кто интересуется.
Памятник ученому и космолетчику Юрковскому на главной
площади поставлен, поскольку тот, играя в местном казино, сорвал в рулетку
небывалый куш, а дама, раздраженная отсутствием датских пикулей на лотке у
лоточника-библиофила, весьма символично заворачивает свою покупку в обложку,
сорванную со взятого с того же лотка журнала «Человек
космический». В этом смысле жители «страны дураков»
(как именует их Жилин) мало чем отличаются от бетризованных
людей Лема. Есть однако
разница: «этих» людей мучает чудовищная скука (люди из «Возвращения со звезд»
работают, развлекаются, скучают и страдают от конфликтов примерно как мы с вами
— разве что конфликты эти разрешаются мирным путем и вообще черно-белому
предпочитаются полутона и нюансы).
Скука эта — следствие не столько глупости,
сколько духовной неразвитости, поощряемой сверху. «Дурак» — удобный гражданин и
послушный избиратель, а следовательно объект манипуляции.
Быть чересчур умным подозрительно; интеллектуалы, считающие, что такое
существование унизительно и вообще тупик в развитии человечества, записываются
в «демагоги-очернители». Именно скука толкает жителей «страны дураков» равно на разрушение и саморазрушение. «Рыбари» —
адреналиновые наркоманы — пускаются в самоубийственные эскапады в развалинах
метро; меценаты ловят свой кайф, уничтожая шедевры
живописи (привет «Манараге» Сорокина); а «слегачи» уходят в мир воображения, доводя себя до истощения
и смерти, как крысы с электродами, вживленными в центр удовольствия. На
Поступок здесь решаются только интели-террористы,
пытающиеся сплотить толпу в народ хотя бы на почве ненависти к себе.
Здесь,
пожалуй, на минутку остановимся и подумаем.
На самом деле ведь эта «страна дураков»
не так уж плоха. Перед нами что-то вроде скандинавского социализма; социальная
защищенность, укороченный рабочий день, размеренная жизнь (двадцать лет по
телевизору крутят сериал про и для
парикмахеров!). Депрессии и самоубийства в благоустроенном мире, который
позволяет человеку, освобожденному от непосильного, изматывающего труда на
выживание, задуматься об экзистенции, о смысле и,
следовательно, тщете жизни, — обычное дело. Тут, конечно, могла бы удержать
семья, любовь, но именно в таких щадящих условиях, когда нет нужды плечом к
плечу выгрызать светлое будущее, семья — штука не слишком стабильная. Девушка Вузи и ее брат Лэн, а также Рюг, у которого «не бывает родителей», предоставлены сами
себе — возможно, потому, что их родители ушли в наркотические грезы. К
отсутствию родительского инстинкта мы еще вернемся, но если отбросить эту, явно
подчеркнутую, педалированную (слезинка ребенка!)
особенность жителей «страны дураков», то окажется, что
вообще-то «эта страна» не так уж плоха. Она толерантно относится к слабостям и
странностям. Здесь не запирают двери на ночь. Здесь нет голодных и, кажется,
бездомных. Вообще-то, если учитывать, что в любом обществе при любом раскладе
соотношение энергичных, честолюбивых и одаренных или, напротив, ленивых,
асоциальных и бездарных людей в принципе одно и то же, вроде бы не очень
понятно, с чего бы вдруг вся страна предалась безудержному потреблению и
гедонизму. Книжки-то на лотках лежат в обеспечение тех же первичных
потребностей бесплатно, и хорошие, дефицитные книжки (что такое книжный дефицит
во времена Стругацких, наверное, объяснять не надо), университеты наверняка
есть. Государству, каким бы оно зажравшимся ни было, нужна элита, и оно эту
элиту поощряет и выращивает. Да, асоциальные адреналиновые наркоманы — гопота,
проще говоря — занимаются самоистребительным спортом
в заброшенных тоннелях метро. Да, наверное, их лучше бы перевоспитать и
приспособить к какому-нибудь хорошему делу, к тому же покорению космоса,
например, ко всяким рисковым профессиям, она вообще-то довольно симпатичная у
Стругацких получилась, эта гопота. Но вот чем эти самые рыбари хуже, скажем,
покорителей Эвереста? Почему залезть на самую высокую точку планеты, обморозив
себе руки и ноги, — это круто, а перепрыгнуть через двадцать киловольт, сто
ампер — нет?
Различие,
конечно, есть. Оно находится в области социально-биологического и состоит,
вероятно, в том, что любое, даже символическое (на вершине или на полюсе жить
нельзя) освоение неосвоенного пространства наши инстинкты приветствуют как
действие, направленное — причем с риском для собственной жизни — на все то же
расширение ареала нашего биологического вида.
На
самом деле Стругацкие в «Хищных вещах века» представили нам модель рая. Только
рай этот вполне земной. Называется он «Вселенная 25» и объявлено о нем
человечеству было через три года после выхода в свет «Хищных вещей века».
Это
выстроенная в 1968 году этологом Джоном Кэлхуном
«утопия для мышей» — загон с 256 ящиками-гнездами, где первопоселенцам — 4
парам мышей предоставлялись неограниченные материальные блага (пища, вода,
строительный материал для строительства гнезда) при полном отсутствии контроля за размножением — и при полном отсутствии
«сопротивления» окружающей среды. Популяция тем не
менее не достигла расчетных величин — количество мышей остановилось на
определенной численности, потом стало снижаться, и в конце концов популяция
погибла, причем в ходе эксперимента были замечены отклонения в поведении
животных (скажем, появись мыши-гедонисты, которые отказывались принимать
участие в социальной жизни, а лишь ели, спали и ухаживали за своей шкуркой,
немотивированная агрессия — в том числе и самок по отношению к своему
потомству, падение рождаемости, как результат — полная потеря интереса к
жизни)… Сам Кэлхун описал распад мышиного общества
как «смерть в квадрате» (death squared),
при этом отмечая, что «первую смерть», смерть духа, мыши переживали еще при
жизни[4].
Ничего не напоминает?
Если отбросить перенаселение (которого,
кстати, не было, «Вселенная» рассчитана на несравненно большее количество
животных), то основным стрессирующим фактором здесь
оказалась как раз стабильность — зрелые и старые мыши не желали уступать свои
высокие социальные позиции, вытесняя молодых на периферию; и отсутствие
необходимости добывать пищу «в поте лица своего», иными словами — отсутствие
дозированного риска и сопротивления окружающей среды. Эксперимент был
поставлен, напомню, позже, чем вышли «Хищные вещи века», — хотя о нажимающих на
«рычаг удовольствия» крысах Стругацкие уже были осведомлены и упоминают о них в
повести.
Коллеги-этологи,
надо сказать, к эксперименту Кэлхуна придираются.
Четыре пары мышей-прародителей означают впоследствии минимум генетического
разнообразия и близкородственное скрещивание со всеми сопутствующими аберрациями,
в том числе и поведенческими, норы-ячейки чистились раз в неделю, что при таком
росте численности слишком редко, температура и влажность в помещении
«Вселенной» были выше нормы за счет опять же распада продуктов
жизнедеятельности и неубранных мышиных трупиков и так далее…
Однако, полагаю, будь все условия соблюдены
досконально, результат был бы тот же.
Смерть
духа. Смерть тяги к познанию. Mors ontologiсa (если воспользоваться
термином другого классика speculative fiction).
Все
так, но какие предлагаются альтернативы — причем именно человечеству? Мы же
все-таки не совсем мыши.
Тут,
наверное, надо вспомнить финал повести.
Ивану
Жилину на последних страницах романа было нечто вроде видения. Выросшие дети — Лэн и Рюг (а дети для Стругацких
— это будущее, отвергающее мир взрослых и строящее свой, лучший, см. «Гадкие
лебеди», например) приходят, чтобы сказать, что они уезжают строить Трансгобийскую магистраль. Иван, благословляя их, в ответ
им цитирует отрывок из «Дороги на океан» Леонида Леонова (которая, судя по
всему, и вдохновила их на это решение и которую они, надо полагать, читали
по-русски). Но вот — вмешиваюсь тут я — а насколько вообще оправдано это
строительство трансгобийской магистрали? Романтика
«больших дел» — целина или позже строительство Байкало-Амурской магистрали —
была, с одной стороны, безопасной канализацией пассионарного
молодого порыва, с другой — чистейшей воды экспансионизмом. С целинными степями
не очень-то хорошо получилось — плодородный слой распаханной, лишенной
защитного травяного покрова земли степные жестокие ветры размели в несколько
лет; с БАМом, кажется, тоже не очень ладно вышло. Зачем эта самая Трансгобийская магистраль нужна цивилизации, уже освоившей
межпланетные перелеты? Почему нельзя перевозить грузы по воздуху? Зачем железным
драконам пожирать «старую монгольскую кумирню и кости двугорбого животного»?
Неужто в развитом, цивилизованном обществе — антитезе «стране дураков» — настолько пренебрегают прошлым, да и настоящим,
уничтожая уникальную экосистему Гоби?
Дело
в том (или беда в том), что единственным способом противостоять застою духа
оказывается здесь экспансия. Экстенсивное развитие. Но в этом случае каждая
индивидуальная и массовая цель по мере достижения просто будет сменяться
следующей — менее достижимой; эдакая эволюционная морковка перед совокупным
носом социума, который способен развиваться только
создав себе, пускай искусственно, трудности и препятствия, поставив перед собой
искусственные цели — то же освоение космоса, например. Жизнеспособность
человечества как биологического вида обеспечивается вечным противостоянием,
противодействием внешней и внутренней угрозе или недружелюбной среде (интели, швыряющие бомбы в толпу веселящихся людей, выбрали
в этом смысле вполне вменяемую стратегию). Честно говоря, сомнительная
альтернатива.
Но
остановка, отказ от этой бесконечной гонки означает «Вселенную 25». Смерть
духа, а затем полное вымирание. Впрочем, бетризованным
людям Лема, кажется, удалось этого избежать. Хотя
вернувшихся космонавтов и раздражает инфантильный с их точки зрения, немужественный,
точнее, не пацанский склад жизни бетризованных землян, на самом деле они оказались в сложно
устроенном обществе, которое считает инфантилизмом как раз проявления агрессии,
попытки решать все споры и конфликты кулаками. Здесь, как я уже сказала, мы
имеем дело с искусственно, сознательно измененной, пускай и не слишком
радикальным, но все же сущностным образом, человеческой природой, с новыми,
хотя пока и не слишком внятными перспективами.
Собственно,
радикальная сознательная переделка человека, отказ от «обезьяньей» биологии, в
том числе от агрессии, — и есть альтернатива и экспансионизму и «смерти духа».
Тем более что она, вероятно, означает экспансионизм на новом витке, с новыми
целями (ефремовское «Великое Кольцо разумов» — вполне
достойная и не экспансионистская, вернее, иначе экспансионистская цель).
Поскольку все другие способы избегания «смерти духа» как бы отбрасывают
человечество назад, к поддержанию огня, охоте и собирательству, к жизни, цель
которой и есть выживание, преодоление сопротивления окружающей среды; то, на
что человечество в силу своей животной природы нацелено глубинно и
инстинктивно. Не потому ли таким успехом пользуются всяческие робинзонады и постапокалиптические романы выживания?
[1] Липовецкий
М. В защиту чудищ. — «Новое литературное
обозрение», 2009, № 98, стр. 194 — 202.
[2] Впервые
в журнале «Новый мир», 1987, №№ 4, 5.
[3] Тут,
наверное, уместно напомнить, что название романа — цитата из стихотворения
Андрея Вознесенского о бунте машин «О хищные вещи века! / На душу наложено
вето…» (1961).
[4] Calhoun
John. Death Squared: The Explosive Growth and Demise of
a Mouse Population. — «Proceedings of the Royal Society of Medicine», 1973,
vol. 66, № 2, р. 80 — 88. См. также: Хок Роджер. 40 исследований, которые потрясли психологию.
Перевод с английского Е. Бугадовой, А. Боричева, О.
Голубевой и др. СПб., «Прайм-ЕВРОЗНАК»,
2003, стр. 330.