Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2017
В
марте, как водится, с опозданием почти на год, доехали до нашего проката два
«главных» фильма прошлогоднего Каннского фестиваля: победитель — «Я, Дэниэл Блейк» ветерана британского
пролетарского кино Кена Лоуча («Золотая пальмовая ветвь») и аутсайдер —
расхваленный до небес «Тони Эрдманн» сорокалетней представительницы «берлинской
школы» Марен Аде, не получивший от Каннского жюри никаких призов.
Сегодня,
посмотрев обе картины вместе, понимаешь, что обе заслуживают особенного
внимания, поскольку бескомпромиссно, хотя и с разных концов, репрезентируют
системный кризис современной цивилизации.
Где-то
примерно лет десять назад в мире началась ползучая социальная революция. Она
охватила сначала Северную Африку (Тунис, Ливия, Египет), затем Восточное
Средиземноморье (Сирия, Турция), Причерноморье (Украина, Россия — пока что в
основном в форме контрреволюции)… Пока это называлось (условно) «Арабской
весной» и касалось зажившихся и/или зарвавшихся авторитарных режимов — западные
элиты смотрели на второе «восстание масс»[1] пусть и
без восторга, но с пониманием… Но когда почва затряслась уже у них под
ногами, когда Британия внезапно проголосовала за Брексит, а в Америке «пролы»
избрали президентом откровенного клоуна — Трампа, — стало ясно, что и первый
мир не застрахован от потрясений. Аналитики растерянно залепетали что-то про
популизм, про электоральные цензы, про то, что «эти идиоты» готовы поверить в любые
сказки и сами не понимают, чего хотят…
Так
вот, фильм Лоуча дает абсолютно ясный и внятный ответ на вопрос: чего хотят эти
люди? Им нужно, чтобы уважали их человеческое достоинство.
Скажите
пожалуйста!
Да
кто они вообще такие?
Герой
фильма — Дэниэл Блейк (Дэйв Джонс), лысый, как коленка, честный плотник
предпенсионного возраста. У него умерла жена, он перенес инфаркт, ему положено
пособие по инвалидности. Но он своей сварливой, нетерпеливой горячностью
умудрился раздражить медицинского клерка, который опрашивал его тупо по
телефону, и в пособии бедолаге отказано. Возможна апелляция, но сроки законом
не установлены. Можно получать пособие по безработице, но для этого нужно
усердно искать работу. А работать Дэниэл Блейк не может. И человек проваливается
в итоге в кафкианскую щель, в безысходное блуждание по кругам бюрократического
ада, где на каждом шагу ощущает свою унизительную беспомощность. Усугубленную
еще и тем, что с компьютером Дэниел Блейк не дружит и «зайти на сайт» или
«заполнить анкету онлайн» для него — нечеловеческий подвиг.
Героиня
Кэтти (Хейли Сквайрс) — мать-одиночка с двумя детьми, без образования, без
профессии, без поддержки семьи. Да, ей положено пособие, но какая-то сука —
социальный работник (Шэрон Перси) вздумала ее наказать за двухминутное
опоздание в собес; и вот Кэтти без денег, с чужом городе, в разваливающейся
халупе, где отключено электричество, дует из всех щелей, течет бачок и рушится
кафель. Социальные магазины с бесплатной едой (притом что, к примеру, прокладки
для молодой женщины благотворительностью не предусмотрены), дети в сто раз
заклееенных, дырявых кроссовках, над которыми издеваются в школе… Что ей
остается? Воровать? Идти на панель? Она идет. Беспросветное унижение!
Лоуч,
не смущаясь, сгущает краски и жмет изо всех сил на педаль сентиментального
пафоса. Чего стоит эпизод, когда Дэниэл Блейк полдня проводит с автоответчиком
из колл-центра, слушая механический голос, перемежающийся с издевательской
музычкой, злясь, смиряясь, впадая то в ярость, то в безмысленное оцепенение,
чтобы, вконец измотанный, — услышать «ответ специалиста»: «Ждите, вам
позвонят». Или сцена, где он воюет с компьютером в публичной библиотеке, чтобы
кое-как, с помощью сидящих рядом цветных подростков заполнить анкету; и в тот
момент, когда остается только нажать «отправить», — компьютер зависает,
оплаченное время закончилось.
Чего
стоит сцена на благотворительном складе, где, получив бесплатную банку
консервов, оголодавшая Кэтти тут же, руками, принимается есть из нее фасоль, а
потом рыдает на глазах у сочувствующих дам-волонтеров и собственной,
потрясенной маминым унижением дочери. Или в магазине, где Кэтти ловят на
воровстве, и мужик-менеджер достает у нее из сумочки прокладки, бритвенные
станки и дезодорант… Или в борделе, куда подружившийся с Кэтти Дэниэл Блейк
приходит увещевать ее: «Не надо этого делать!» Разговор происходит на заднем,
кирпичном дворе. Холодно. Кэтти в накинутом пальто, с голыми икрами… Ее
колотит. Она твердит: «Ты только уйди, пожалуйста! Пожалуйста, уйди! Не надо
ничего говорить! Мне не нужна твоя любовь, она меня сломает!» Актеры играют на
разрыв… Зритель (я, к примеру) — льет слезы. Диккенс пополам с Достоевским!
Нет,
нынче, конечно, не XIX век. С голоду помереть не дадут и на улице не оставят.
Да и систему можно пробить, если хватит терпения (хотя все издевательства тут
не случайны; государство подленько экономит, затрудняя доступ к пособиям). Но в
«оранжевом»[2]
по преимуществу, конкурентном и жестком социуме человек на пособии в любом
случае ощущает себя гражданином второго сорта. Кто-то решает за него, где ему
жить, что есть, что делать, на что тратить время… И число людей, попадающих в
этот социальный «мусорный бак» обречено расти по мере неуклонного сокращения
востребованности неквалифицированного труда.
Вилка.
Ловушка. Самосознание, претензия на персональную значимость у каждого
отдельного человека растет — это общий вектор развития цивилизации. И при этом
то же самое развитие глобальной цивилизации — с ее трендами унификации,
роботизации, оптимизации, экономической экспансии и проч. — объективно обрекает
все больше людей на социальное унижение. И что им делать? Бунтовать, громить
магазины, устраивать гражданскую бойню? Самый доступный способ —
воспользовавшись избирательным правом, взять и проголосовать за какую-нибудь
заведомую херню. Назло! И пусть эти «итонские» снобы побегают!
Правильно,
в общем. Проблему решать, по любому, — им. Только придется для этого стать не
снобами, а людьми.
Фильм
«Тони Эрдманн» — про то, как возможно подобное превращение.
«Дэниэл
Блейк» — прямая и честная социальная драма. Автор бескомпромиссно давит на
чувства и главную мысль формулирует большими буквами граффити на стене, а потом
еще вслух — в виде предсмертной записки-завещания, которое Кэтти, обливаясь
слезами, читает на похоронах не выдержавшего мытарств и умершего от сердечного
приступа Блейка: «Я — Дэниэл Блейк! Я — человек! И я требую к себе уважения!»
«Тони
Эрдманн» — картина, ускользающая от готовых жанровых определений. Что это?
Синема верите, картинки из жизни колоритного посттоталитарного захолустья (дело
в основном происходит в Румынии)? Да. Но не совсем. Для этого в фильме слишком
много «неместной» семейной драмы и дурацких, театральных приколов. Комедия? Да.
Только какая-то не смешная и с отчетливым оттенком депрессии. «Голливудская»
сказка вроде «Красотки» Гэри Маршалла, где в роли «проститутки с золотым
сердцем» склонный к нелепым розыгрышам папа-лузер (Петер Симонишек), а в роли
перевоспитывающейся «акулы капитализма» — его несчастная дочь-трудоголик
(Сандра Хюллер)? Да, и это тоже. Недаром в Голливуде немедленно затеяли делать
римейк с Джеком Николсоном и Кристен Уиг. Однако же по Голливудским стандартам
«Тони Эрдманн» — картина невероятно затянутая (фильм идет 2.40, на час больше,
чем «Я, Дэниэл Блейк») и какая-то вязкая. Тут от шутки к шутке, от аттракциона
к аттракциону, от инсайта к инсайту идешь как по вспаханному полю —
утомительно… И при этом нет ощущения, что из фильма можно что-то
безболезненно вырезать. Все связано очень плотно. Короче, это какое-то другое
кино.
Я
для себя назвала это «фильм-тренинг», «фильм-трансформация» — демонстрация
некой то ли шаманской, то ли психотерапевтической процедуры, в результате
которой у человека происходит смена системы ценностей. Это не случается по
волшебному щелчку, как в «Красотке». Для этого недостаточно «осознать»,
взглянуть по-новому, поменять лозунги у себя в голове. Это — таинственный и
небезболезненный процесс рождения нового «я»; точнее, высвобождения
единственного, живого, неповторимого «я» из плотного пузыря токсичных установок
и агрессивных защит, в котором это самое «я» загибается. Тут важно, чтобы было
«по-настоящему». Недаром фильм снимался своеобразным, «этюдным» методом: за пару
месяцев наснимали 200 часов, а потом Марен Аде два года все это монтировала
(успев при этом, кстати, родить второго ребенка).
Душевная
трансформация — процесс непростой. Требует времени. Нужно последовательно
обесточить, отключить все привычные, автоматически срабатывающие паттерны
поведения, чтобы заработали новые. И главным инструментом такого отключения
служит в фильме чувство неловкости, ощущение дискомфорта, когда ты делаешь
привычный шаг и наталкиваешься лбом на препятствие: черт! Сначала режиссер предлагает
нам размяться, потренироваться, посмотреть, как это работает. Минуту нам
показывают закрытую дверь, камера подрагивает, ничего не случается. Потом в
кадре появляется почтальон с посылкой, звонит, из двери высовывается рыхлый,
седой, заросший бородой папа Уинфрид (Петер Симонишек), долго мямлит, что
посылку, видимо, заказал его брат-взрывник, который только откинулся… Потом
Уинфрид появляется уже в образе террориста-брата в черных очках, обмотанный по
голому телу ремнями от портативного тонометра, сильно смахивающими на пояс
шахида. На туповатом лице почтальона — сложная гамма чувств. И тут Уинфрид
наконец колется: все это — розыгрыш; компенсирует неудобство купюрой… Ему
скучно? Да нет… Просто жизнь вокруг какая-то слишком застоявшаяся, малоподвижная… Старая собака. Старая
мама… Школа (он — учитель музыки).
Ученики — тоже какие-то вялые… Хочется все это как-то растормошить. И
он чудит, разгуливает по городу в хэллоуинском гриме, разыгрывает почтальона,
дразнит ученика… Престарелое чудище не у дел.
Потом
появляется Инес и возникает дело. Она — его девочка, некрасивая, плоская,
ухоженная блондинка за тридцать — птица высокого полета. Пролетом из Бухареста
в Шанхай (или наоборот), служит топ-менеджером в международной корпорации,
занятой оптимизацией процессов нефтедобычи в нищей Румынии. Мама, отчим, соседи
— все собрались заранее отпраздновать ее день рождения, но Инес, не отрываясь
от мобильного, ведет деловые переговоры в саду. Уинфриду удается лишь неловко
обнять ее, испачкав гримом пиджак. Но Инес ему сильно не нравится, что-то с
ребенком не так.
И
потому, проводив в последний путь вовремя «ушедшего за радугу» пса, Уинфрид
летит в Бухарест спасать и вытаскивать Инес. Сначала у него ничего не выходит.
Два дня под крышей дочкиной съемной квартиры — сплошная мука. Она молчит, она
ускользает, торчит в компьютере, дежурно-фальшиво реагирует на его расспросы,
предложения и подарки. Все в ее жизни фальшь — ее работа, ее наигранная
любезность, ее отталкивающая самоуверенность, готовность унижаться и унижать…
«Ты вообще человек?» — спрашивает папа.
Он
уезжает. Двухминутная сцена томительного прощания возле лифта; взмах рукой
вслед отъезжающему такси, неожиданные рыдания. Ей больно — поранила ногу,
складывая за папой диван. Ей неловко, что он вызывает у нее лишь досаду и
раздражение. Она испытывает облегчение: наконец-то уехал!
Уехал,
конечно, — чтобы спустя полдня вновь войти в ее жизнь в качестве ночного
кошмара под именем Тони Эрдманн. Этот сумасшедший господин в нахлобученном
сикось-накось каштановом парике и с лошадиными накладными зубами,
представляющийся бизнес-тренером известных шишек, станет преследовать ее,
появляясь исключительно невпопад и влезая в беседы с подругами, начальством,
заказчиками и подчиненными… Он видит ее насквозь, безжалостно подставляет,
вгоняет в краску… Он так методично крушит ее жизнь и с такой ловкостью
ускользает от любых попыток изгнать его вон, что ей становится интересно. Она
же все-таки папина дочка. В глазах помимо раздражения и досады появляется тень
азарта. Она подхватывает реплики, как бы нехотя отфутболивает репризы… А
после жутковатой «любовной сцены» — своеобразного акта каннибализма с поеданием
сперматозоидов вместе с пирожным, на которое она стервозно заставляет кончить
невзначай задевшего, обидевшего ее шестерку-любовника, — Инес и сама понимает,
что тонет. Папа — нужен.
Она
устраивает так, что его приглашают на вечеринку. Он наблюдает, как она нюхает
кокаин, как ее мужчина разливает дамам шампанское, пристроив бутылку к
гульфику, как она одинока, как жизнь ее чудовищно похожа на смерть… Утром он
является к ней с лепешками к завтраку. Ничего умнее не выдумывает, как
спрятаться в шкаф. Пугает до смерти. Пытаясь замять неловкость, в шутку
надевает наручники… Ключа от наручников нет. Приходится просить
водителя-румына везти их на какой-то цыганский рынок, где местный мачо со
связкой золотых колец в ухе освобождает их друг от друга… Но Инес уже
закусила… Она — в игре. Теперь она уже норовит использовать папу в своих
служебных многоходовках. Везет его на
нефтеприиски и представляет ушлому, неподдающемуся оптимизации местному
«олигарху» — господину Илиеску (Влад Иванов) — как опытного зубра-нефтяника,
прибывшего из России. Илиеску глядит — матерый мужик, такой же, как он; нелепые
лохмы, дорогая рубашка, галстук, огромные зубы, дикий, тяжелый взгляд…
Покупается: каким же и быть нефтянику из России? Везет, короче, на буровую.
Вся
эта сцена на буровой — «встреча господина Писсаро с инками» — полна такого
зубодробительного сарказма и такой щемящей человечности, что хочется рыдать от
восторга! Холмы, долины, сады с кривыми заборами, солнце, качалка… Важный
господин Тони Эрдманн в каске инспектирует скважину, делает замечание — рабочий
без рукавиц. Рабочего тут же увольняют, несмотря на все протесты инспектирующей
стороны. Папе становится нехорошо; он спешит за ближайшую изгородь, снимает
штаны… Но там живут люди. Его жестами приглашают в сортир — вполне, кстати,
цивильный… Дают бумагу… Гребаный стыд! На прощание ему удается всучить
хозяевам пару евро, а хозяевам папе — кулек с яблоками из сада.
На
обратном пути в машине они с Инес ругаются, то бишь идейно спорят на равных:
«Как мы можем наладить здесь жизнь, если ты падаешь в обморок от каждого
увольнения?» — «Помолчи, а?» — «Твои три евро ничего не изменят!» — «А ты все
делаешь так, как будто тебя заставляют!» И тут же он тянет ее (точнее, она сама
за ним тянется) продолжать знакомство с туземной жизнью. Приводит в гости к
каким-то интеллигентным дамам, с которыми познакомился на приеме, выдав себя за
посла Германии. Большая квартира. Много книг. Много людей. Хозяева красят яйца.
Вербное воскресение. Общая неловкость, как топор, висящая в воздухе. Уинфрид
представляет Инес как свою секретаршу — мисс Шнук. Помыкает ею. Заставляет
изучить технологию покраски яиц. И под конец спеть: «Должны же мы сделать хоть
что-то по-человечески!» Он аккомпанирует. Она поет старый хит Уитни Хьюстон из
фильма «Телохранитель». Поет все отчаяннее, все громче, вырываясь,
выпрастываясь из удушья, из душевного небытия, из пелен смерти. Это — момент
рождения настоящей Инес, первый крик ее новорожденного «я».
Все!
А дальше обратного хода нет. Снова в сброшенную кожу, в защитный скафандр не
залезешь. В прямом смысле. Дальше в фильме идет вечеринка по поводу дня
рождения Инес. У нее дома. Начальство выразило пожелание: надо командный дух
поддержать, с партнерами сблизиться… Нанятые люди из фирмы украшают квартиру,
доставляют еду, накрывают изысканный стол. Инес втискивается в узкое платье,
застегивает молнию при помощи вилки; но туфли в этом платье уже не наденешь.
Приходится платье снять. Звонок в дверь. Она голая. Хватается за одно, за
другое. Потом идет открывать, храбро скинув по дороге еще и трусы. На пороге —
босс. Да — она голая. Она решила устроить голую вечеринку. Стоит с гордо
поднятой головой. Щеки горят, но она держится. Без одежд. Без защиты. Как есть.
Диктует правила: только тот, кто разденется, переступит порог. И они, важные
гости, — идут на это… Не все, но некоторые. Рискуют оказаться людьми. А
главное, рядом маячит поддержка в лице папы, превратившегося совсем уже в
чудище. Болгарская маска ряженого — двухметровое волосатое нечто с длинной
башкой без лица, но с кокетливо свисающими с макушки шерстяными помпонами. В
присутствии такого монстра нагота — тьфу. Все как-то освобождаются от понтов и
зажимов, становятся собой. Процесс трансформации завершен. Убедившись, что
дочка справится, папа уходит. И Инес в халатике, босиком несется за ним, чтобы,
нагнав его в парке, на детской площадке с благодарностью повиснуть на шее и
утонуть надолго, на целую минуту, в длинной, волшебной шерсти… Уходит. Папа
валится наземь. Тяжело дышит. Реанимация Инес далась ему нелегко.
В
общем, что получается? Доминирующий в первом мире, «оранжевый», основанный на
культе успеха цМем духовно уже не соответствует нуждам развивающейся
цивилизации. На повестке — массовый переход к «зеленому», который (переход)
возможен не просто в результате смены лозунгов и пропаганды
толерантно-мультикультуралистских ценностей, но путем достаточно радикальной
личностной трансформации. Этот процесс трансформации и воссоздан в картине
Марен Аде благодаря актерскому подвигу Сандры Хюллер-Инес и не менее
самоотверженной актерской работе Петера Симонишека, сыгравшего папу — клоуна,
коуча, доброго духа, сакральное чудище, — того, кто сопровождает рождение «я» и
делает этот мир мало-мальски пригодным для его обитания. Трансформация — то,
что, по идее, должно и может случиться с каждым. Тут не вопрос политики,
культуры, психологии, ценностных деклараций… Это вопрос жизни и смерти — для
личности, для планеты, для цивилизации, для всего человечества. И то, что не
самый простой по структуре высказывания фильм «Тони Эрдманн» попал в Канн, всем
пришелся там по душе (хотя и не получил призов), был выдвинут на «Оскар» (хотя
и «Оскара» тоже не получил), куплен во многие страны мира и собрал денег в разы
больше, чем стоил, свидетельствует, что подобная постановка вопроса для зрителя
понятна, естественна и почти что банальна.
Что
мне лично внушает сдержанный оптимизм.
[1] «Восстание
масс» (1929) — знаменитый труд испанского философа и социолога Хосе
Ортеги-и-Гассета (1883 — 1955), посвященный культурным и социальным
последствиям освоения массами новой для них городской среды. См.: Ортега-и-Гассет Хосе. Восстание масс.
Перевод с испанского А. Гелескула. М., «АСТ», 2016.
[2]
«Оранжевый» — понятие, заимствованное из «Спиральной динамики» американского
психолога Клера Грейвза (1914 — 1986), который сформулировал теорию развития
(индивидуального и коллективного) по спирали преобладающих на том или ином
этапе ценностных мемов (цМемов): бежевый — выживание, малиновый — родовая
солидарность, красный — разбойный анархизм, синий — закон, оранжевый — успех,
зеленый — взаимопонимание, ценность личности, охрана окружающей среды и т. д.
«Зеленый» цМем — последний на нижнем витке спирали. Далее следует новый виток,
где «ценности выживания» сменяются «ценностями бытия».