стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2017
Кублановский Юрий
Михайлович родился в
1947 году в Рыбинске. Выпускник искусствоведческого отделения истфака МГУ.
Поэт, эссеист, публицист. Живет в Москве и в Поленове.
Старая фотка
Я не вижу рябь
на твоих руках, на твоих щеках —
ведь на вдруг обретённой фотке
ты всё ещё та, с какой
мы учились вместе.
И плавились в огоньках
променад и стрелка по-над рекой.
Кто тебя без спросу заснял во
сне,
не посмев иначе вспугнуть,
согреть,
как она попала потом ко мне,
не могу помыслить, уразуметь…
В выходные танцы по вечерам.
Поножовщина в городском саду.
Разрывался было напополам
меж мольбертом и строчками на
ходу.
Ты ждала заступника, мужика,
в череде занятий идя в отрыв,
а меня за маменькина сынка
и щенка держала, глаза скосив.
Но куда-то передо мной, щенком,
простиралась жизнь, а далёкий пик
её был непаханым ледником.
Лишь любовь к тебе была боль,
тупик.
Пронеслось полвека с тех пор, и
вдруг
я увидел, словно пришёл к ручью,
самую заветную из подруг,
безмятежно спящую и ничью.
10 мая 2016
Вариация
Была пора бравурных песен,
стукачества и новояза,
когда по городам и весям
распространялась, как зараза,
атеистическая ересь.
А я был по уши влюблённый.
И выцветал над нами, перясь,
в лазури след инверсионный…
Полуохрипшим дедом, то-то,
гляжу на выцветшую фотку.
Ты спишь ко мне вполоборота
и, спящая, берёшь за глотку.
Что виделось тебе в том раннем
сне — не умею догадаться.
Покуда в Лету мы не канем,
друг с другом лучше не
встречаться.
К субботним танцам и спортзалу
имея тягу без утайки,
спи с прядью, сброшенной к овалу
спортивной юношеской майки.
Но, может быть, Земля — Солярис
не дозволяющий проснуться
тебе — к которой я, состарясь,
ещё надеюсь прикоснуться.
Возраст
Сумеречность сознания
сравнима с сумерками окрест,
когда к далёким низовьям,
ершась, по реке сплавляются
огоньки тёмных, словно
замаскированных,
сухогрузов.
Мерцательная аритмия волжского
судоходства…
За давностью лет
середина прошлого века
напоминает белёсый зной
с вкраплениями светлых лиц,
даже неотчётливых голосов
тех, кто теперь перетлел в земле.
А вот в дне вчерашнем
просто не за что ухватиться,
не знаешь, за какую ниточку
потянуть.
Тем паче сегодня утром:
твой голос в трубке —
предыханье, скороговорка
—
расспрашиваешь, а я теряюсь,
как слепец,
нащупывающий предметы на расстояньи руки…
И уже не помню,
когда вернёшься.
1 июня 2016
Вдогон Б. С.
Исправно и ежечасно,
сразу даже незаметно для глаза
время слизывает людей.
Спохватишься, спросишь про того
ли, другого,
и оказывается, их давно уж не
существует.
Кажется, только-только
кипятился, ковал
мировоззренческий климат,
твёрдо знал сторону света,
куда наше опускается солнце,
как раз туда старался нагнуть
страну,
а сегодня и след простыл,
и никто не знает адреса,
где лежит…
Поварскую запер мираж высотки.
У ключа стесалась
резьба бородки.
Кто теперь мне, тёртому ветерану,
напоследок желчью омоет рану?
Перстень
Полгода минуло.
Зачем-то нашу встречу
жизнь отодвинула.
Нет-нет, я не перечу.
Сквер в майской зелени.
Снабдив своим рассказом,
твой сын мне передал
твой перстенёк с топазом.
Ни грамма пошлого —
сей в меру драгоценный
трофей из прошлого,
твой оклик из вселенной.
Хоть вечность целая
прошла, а всё ты близко,
по духу белая
и тоже монархистка.
Ветра летейские
тогда нам, помнишь, пели
про дни злодейские
в вандейской цитадели,
как будто плакали
над спелой ежевикой,
скупясь полакомить
и нас её толикой.
Пусть в толще времени,
что с океанской схожа,
родясь из семени,
считай, с царёва ложа,
при погружении,
не потускнев в оправе,
ведь суть в служении,
а не в одной забаве,
вовек не илится,
не взятый водолазом,
как тот ни силится,
твой перстенёк с топазом.
Титаник
Хотя по временам спелёнуты
бывают с возрастом колени
и ржавчиной местами тронуты
початки буйные сирени,
я не забыл про потускневшую,
но миловидную в итоге
попутчицу, в окно глядевшую
плацкарта северной дороги,
о Спасе с разорённой ризницей
смертельным в куполе проёмом,
к которому не даст приблизиться
союз крапивы с буреломом,
про баржи с огоньками тёмные,
шпаны послевоенной нравы,
про лодочные и паромные
медлительные переправы…
Речник не в первом поколении,
но по ночам, проснувшись рано
и словно проверяя зрение,
я всматриваюсь в затемнение
окна —
как в толщу океана.
Ведь ненадёжная механика
в груди любого анонима —
пиита, воина, ботаника —
с иллюминацией Титаника
вдруг гаснущей
сопоставима.
Июнь 2016, Рыбинск
* *
*
В тебе, чей пепел теперь на
Волковом,
имперский дух был в ладу с
левацким.
На древней фотке ты в блузе
шёлковой
с квадратным воротом азиатским.
Доселе та вереница дней
в их совокупности дивной греет
сусеки старой души моей.
И, отцветая, сирень рыжеет.
Вдруг кто-то нам помахал с кормы,
затарахтев перед этим в спины,
покуда двигались мимо мы
каре державинской домовины…
Там белой ночью верны миры
всем не отбрасывающим тени.
И на рассвете всегда мокры
бывают пандусы и ступени.
Последние звёзды
Последние звёзды на посветлевшем
небе,
словно свежие капли на линзе
иллюминатора
в высоком тулове корабля…
Жаль, что лучшее время жизни —
время между волком и соловьём —
мы обычно проводим в спячке,
да ещё нередко приняв на грудь,
и не видим их —
ясных, многообещающих и
прощальных.
Но покуда катится к ойкумене
хорошо, должно быть, знакомый Ною
океанский вал с бахромой и пеной,
вырастающий за спиною,
нас зовут к себе, заставляя
зренье
обострять за слёзною пеленою,
эти малочисленные вкрапленья —
на излёте ночи над головою.
Устюг, 1992
И. Ю.
В давнюю пору
местной копеечной авиации,
когда перелёт из Вологды в Устюг
стоил не дороже бутылки,
а снег и бескрайний ельник
подрагивали за иллюминатором
под
крылом,
летел и видел:
между нами ничего не угасло.
Сердце — к сердцу.
Но уже начинали
расползаться, превращаясь в малину
воровскую, родные веси,
как пятно под затылком жертвы.
А мои дружбаны
по жизни,
братья по лирическому подполью
принимали за свежий — воздух,
прослоённый враждой и кровью.
…Встретились и сидим на кухне
за достойной трапезой небогачки,
я ещё и шкаликом старки,
вспоминая первые встречи
у лазоревых в проплешинах фресок,
слыша благовест Прокопьевской церкви.
2 июля 2016
На закате
Прежде, от нашествий оберегая,
ухом прикладывались к земле.
Вот и мы сумерничаем, родная,
в красноватой, с древним оттенком
мгле
посейчас не гаснущего заката.
Глянец неба гладок без бороны.
И пятно светила ещё пернато,
словно взмыл сигнальный огонь
куда-то
вдаль — с изборской
выщербленной стены.
Сентябрь, 2016
* *
*
Ветви старой яблони плодоносят,
а на соседних — седой лишай.
Какой будет эта осень,
сама решай.
Давай поверим её посулам,
хитросплетеньям тернистых дуг,
покуда ветер внезапным гулом
не переполнил окрестность вдруг.
Зимою космос зазывней станет
свои пространства приоткрывать.
А мы, лесковские
соборяне,
всё беспокойнее будем спать.
Как будто вызнать взялись пароли
в преддверье первого мартобря
у террористов «Земли и воли»
и так спасти своего Царя.
При этом даже не представляя,
как нам дойти на заре скупой,
вскользь по льду реку пересекая
с уже завьюженною тропой,
туда — где сделает так Создатель,
чтоб стало многое по плечу,
чтоб ставил бывший бомбометатель
в своём приходе за нас свечу.
Сентябрь, 2016
Ледяной дождь
О чём бы мне ни накуковали,
я честно думал, что доживу
остаток жизни без аномалий
ни в предрассветье,
ни наяву.
И сберегу от всех в секрете
сквозь непромытые линзы слёз
при малосильном ноябрьском свете,
когда затих набежавший ветер,
разлёт и свежесть твоих волос.
Но вдруг недавно прошли впервые
в глухих уездах дожди у нас,
не настоящие — ледяные.
Так что же это, подстава, сглаз?
И блёстко
оледенились мрежи
ракит Тарусы и Вереи.
Лишай запущенных яблонь, бреши
небес, кажись, остаются те же,
что и когда-то…
Но не мои.
1 декабря 2016
Иерусалимские миражи
До янтарного глянца
отшлифованные подошвами
несметных
паломников
мостовые иерусалимских пассажей.
Дуплистые оливы на взгорьях
умножаются от вибрации зноя
и контрастно серебрятся в
предгрозье.
И свои вещдоки, свои святыни
здесь в невидимых ризницах
берегутся:
тёмный пот,
уксусный дух кислотный,
кровавые слёзы,
ток ключей ледяных, глубинных,
выхода не ищущих на поверхность.