рассказы
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2017
Некрасова Евгения Игоревна родилась в 1985 году в городе Капустин Яр
Астраханской области. Выросла в Подмосковье. Окончила Московскую школу нового
кино. Прозаик, сценарист. Публиковалась в журналах «Знамя», «Волга», «Урал»,
«Искусство кино», «Сценарист». Живет в Москве. В «Новом мире» печатается
впервые.
КОСА
Утром заплетал ей косу. Чуть сутулилась, сидела на стуле и смотрела на его работу в зеркало мимо себя — собой, по-обычному, была недовольна. Бережно водил от корней к кончикам у лопаток. Ладони танцевали от дрожи, тогда чуть наклоняла голову на бок и спрашивала: ну ты чего? На чуть-чуть успокаивался. Перед тем, как вонзить гребень, придерживал сверху прядь, по которой потом шел деревянный гребень. Без этого жаловалась, что больно. Совсем не любила расчесываться! Встречался колтун, выпрямляла спину и кричала: возьми ножницы, вырежи его! Распутывал-продирался — расчесывал дальше. Нечего кромсать такой многолетний труд тела. Оседала, снова сутулилась, хмыкала.
Закончил чесать, начал заплетать. Коса — песнь песен, с внутренней рифмой, с внешней формой, получалась по умению автора. Плести любил, но боялся очень. Просила не туго, но и не свободно, иначе коса распускалась, и день не складывался. Приходилось переплетаться самой где-нибудь на бегу в туалете у зеркала — с открытым ртом, чтобы не дышать носом. Или вовсе ходить простоволосой бабой-ягой. Растрепано-да-молодо-красиво, но летом жарко, а в другое время застревают в пасти железной собачки-молнии. Старались сделать хорошую косу с самого утра.
У моей Танюши русая коса,
Шаль-шаль-шаль-шаль…
Доплел до середины, руки ходуном, пряди туда-сюда, одна за другую.
Русая коса.
У моей Танюши длинная коса,
Шаль-шаль…
Стой! — кричала — петухи!!! И правда, сидела на макушке троица взъерошенных птиц. Две крупных, одна — мельче. Забылась с мыслями, забылся в косостроении — что наверху пропустили. Те, что халтурщики гребнем петухов назад загоняют, прячут на затылке, — нет уж! Обратная перемотка — пряди одна за одной — распустил… и все сначала.
Ходил гребнем, аккуратно придерживал верхушки в качестве обезболивающего. Чесал-старался: ни узелка, ни колтуна. Одна по струночке прямая присказка-прическа. Начал прясти заново. Два оборота сделал, как парикмахер, повернул крутящийся стул и посмотрел на макушку — хорошая макушка: ни узелка, ни колтуна, ни петуха. Строго поглядела, лоб заморщинила. Не можешь быстрее? — совсем опаздываю. Обратно перевернул, принялся плести дальше.
У моей Танюши русая коса,
Шаль-шаль-шаль-шаль,
Русая коса…
Пряди туда-сюда, одна за другую цепляются, снова роднятся целый день вместе жить.
У моей Танюши длинная коса,
Шаль-шаль, шаль-шаль,
Длинная коса.
До самого огрызочка доплел, снял с руки приготовленную резинку, закрепил косу. Вскочила, заодевалась, заобувалась, поцеловала. Сбежала по лестнице, выскочила из подъезда. Стукнул по лицу ветер, прорычала слева машина, замельтешили впереди в промежности квартала люди-тараканы по проспекту, матюгнулась синяя куртка на той стороне двора. Задрожали поджилки, закусали зубы губы, заметалось сердце. Зачем туда — неизвестно куда? Встретить то, неизвестно что?
Заскочила обратно в подъезд, побежала по ступенькам, не освобождая кончика, на бегу растаскивала плетенку в разные стороны и мешала, мяла, путала волосы руками. Открыл дверь — стояла на пороге растрепанная, колтуны с узелками и петухами вразнобой орали:
У маааа-ей Танюши русая коса,
Ой-ой, ой-ой,
Длинннннная коса!
Видишь, — сказала, — уже расплелось! — и зашла домой.
НАЧАЛО
Гора
Галя — гора ходячая. На улице над людьми возвышалась, за людьми — расширялась. На улице вывески загораживала, двух мужиков перекрывала. Двух с половиной, если юноши. Красивая-некрасивая, кто поймет. Не разглядишь. Ясно — большая. Гора из пейзажа, фон для главных.
У Гали подружка переднего плана — Света, для которой Галя — удобный задний. Женихов притянуть — самой засиять на фоне горы, женихов отогнать — себя выключить, с горой слиться или вовсе — за нее спрятаться. Женихи гор боятся. Хорошо дружить с горой.
Мама Гали — пила. Пила иногда и пилила дочь про замуж и прочее обязательное, на что горы совсем не способны. Галя-гора не жила с мамой, а ходила в комнату на Нагорной на ночь и в выходные. Вне комнаты Галя расставляла товары в гипермаркете, упиравшемся в горизонт. С ее ростом-то и без лестницы — ладно. Зачем горе лестница? Света Гале не льстила, ругала ее за низкую работу, потому что сама без карьерной лестницы не могла.
Галя любила гипермаркет за постоянную жизнь, его широты и высоты. У метро надела на себя мороженную маршрутку, потряслись по кочкам, по пробкам. Не погуби — это Вика из не-Москвы молит орла-водителя. Вика, Артем и Константин Андреич ютятся в треугольничке, оставшемся вне горы. Мастеровые по полкам. Галя — уши красные — сняла шапку, голова держит ржавый потолок. Атланты в уборах не вмещаются.
По полкам по полкам
По закоулкам
Растащили мы наши радости,
По полу по полу
По половицам
Размазали мы наши надежды,
Проворонили наши желания,
Забыли, кем должны были проснуться.
Зеркало
В комнате Галя обычно спала, ела спасенное с кухни, переодевалась и смотрела на себя в зеркало, снова ела. Был ноутбук, да украли полгода назад. Загадкой влезли через окно пятого. Все соседи в пострадавших, в молодой семье напротив Галиной комнаты — вскоре завелись деньги, а через пару месяцев — дети, сразу двойня. Жильцы думали-думали и надумали молчанье, друг с другом тоже теперь ни слова. Гале-горе слишком хлопотно, она и так раньше с соседями не говорила. Радовалась, что зеркало не тронули. О пяти стеклах, о пяти разных зеркал сколочено вместе — чтобы всей поместиться. В первом: ноги и дальше по пояс, во втором — живот и грудь, в третьем и четвертом — боковых — руки-плечи, в пятом — всей горе голова. Красивая, некрасивая. Кто разберет, кто оглядит. Горе бы — художник с налаженной перспективой, рассказал бы другим.
Если меня выжать,
То ничего не останется на полу,
Даже мокрого места.
Если меня разорвать,
То ничего не останется в руках,
Даже мятой одежды.
Потому что я — пустота в форме человека в форме горы,
По крайней мере так рассказывает зеркало.
Веселье
Галя-гора взята Светкой на вечеринку в Марьино в качестве фона. Марьино — но и Марья — край сегодня больших надежд. Светкин путь — выйти замуж до двадцати-девяти-господи-не-подведи. На Бога надейся, а Галя не плошает. Галя работала четко, вокруг Светки контур и три потенциальных мужа. Уж почувствовала момент — женихи стали побаиваться горы, тогда попятилась, попятилась в угол, к еде. Пять раз врезалась в гостей: языками сцепленных барышень, танцующих-целующихся, танцующих-ссорящихся, о кино спорящих и новый телефон рассматривающих. Пять раз сказала извините, на пятый — телефон извернулся в руках у владельца-гаджета и слетел на пол. Пальцы тряслись, гладили шрам-трещину экрана. Рана на телефоне, рана на душе, до секунды назад был нов. Выл бы, если бы не все. Галя-гора доедала третью курицу вилкой. Светка определилась на развилке, обняла кандидата в танце, недостаточные женихи пришли жалеть треснутый экран. Его хозяин предложил основать трест против Гали-горы. Женихи огляделись — заняться нечем, объединились. Галя-гора объела куриную ногу, запила кислятиной и ушла в туалет. Наткнулась на кису, чуть не раздавила. Светка веревочкой вилась вокруг избранника, куда ей.
Галю-гору схватили у двери, волоком на кухню, волчьей стаей обступили. Сейчас стол сломает! Поржали, раздели ниже пояса. Какие у гор расщелины-великаны! Галя-гора молчаливая, боится не боится, не ясно. Завалили герои гору, руки связали. Герои гор не боятся. Мы все теперь повязаны победой над горой. Оравой постояли, поржали, посмотрели. Какие у гор расщелины-великаны! Разбиться-провалиться! Никто не рискнет. Залились смехом и разошлись.
Потом сложились в машину: Светка с женихом, не-женихи, хозяин треснутого экрана, одни-бывшие-танцующие на коленях друг у друга и Галя-гора рядом с подругой молчаливой привычкой. Едут-едут, волчья стая перемигивается, Светка шутит-вертится ящерицей, Галя молчит между ней и дверцей. Едут-едут, Марьино лучше бы Марье оставалось, Москва, ты — большая ледяная глыба.
Мама
Мама-мама,
Муж — армагеддон,
Благородный дон — один на район,
И не твой — хоть ты вой,
Хоть ставь кормушку-приманку.
Дон разлился морем по колено,
Пей сама, пей до дна,
И купи мороженце
Младшей в поколенце.
Вырастет большой,
Вырастет горой,
Тебе лакомство вспомнит.
Мама-мама,
Муж — не-амор, а мор,
Неблагородный дон — знает весь район,
Не-свой — его бы под конвой,
Хоть ставь заборчик-проволочку.
Дом развалился мамой на кусочки,
Пью сама, пью до дна,
И куплю ботиночки,
Любимому скотиночке.
Вылетит другой,
За чужой женой,
Ни тебя, ни Галеньку не вспомнит.
Потоп
У Гали-горы зазвенело в бедре во время расстановки товара. Новости: мама — за Бога сработала, сотворила потоп. Галя потопала к администратору зала — отпрашиваться правдой: управдом сказал, что мама вроде создателя — смыла живых людей. Администратор ступал важно, министром или Людовиком Четырнадцатым, товары, полки — золотые канделябры, парики, зеркала. Повелеваю и разрешаю, ибо гипермаркет — это я.
Мама — раздавленная ягода, улыбалась ну-да-вот-так-вот-дочкой. На гору кинулась русалка-соседка с плечами в мокрых волосах. Русалка-ругалка орала на Галю-гору, получая эхо. Оставила хозяйничать мать-алкоголичку, которая оставила кран! Мама не то что Бог, она — Иоанн-креститель, Вареньке двух месяцев от роду, воду в колыбель пустила, а если бы кипяток?! Слыхали, село-пяток-домов-Давыдково, мама Гали-горы теперь Вареньки крестная мать?! Оставила хозяйничать мать-алкоголичку, которая оставила кран! Второе дите, в церкви крещеное, — Луку семи лет — чуть было не треснуло током из мокрой розетки. Оставила хозяйничать мать-алкоголичку, которая оставила кран! Кого заставить отдавать за новорожденный ремонт: потолки летящие, пол-стелящийся ногами-любимый, мебель-дерево на заказ?! Русалка ревет, плачет сиреной. Прокляну-наколдую. Галя-гора молчит, эхо копится, твердеет, кусками сыплется. Мать-раздавленная ягода, улыбается. У русалки когти, красные глаза, сейчас-cейчас вцепится, утащит сейчас к себе в пучину на пятый этаж, раздерет на куски и поминай, как звали. Галя-гора.
Полубог
Два шажочка не дотягивал до Бога. Первый: вымок в потопе, от него не спасся (целый Бог, неполовинчатый, бы спасся), рубашка мокрая под пальто и джинсы мокрые до щиколоток. Второй: женатый. Откуда у Бога жена? Дети — куда ни шло, не жены ж. Запыхался — Луку и Вареньку к бабушке на семейной машине. Часто дышит, кадык пляшет, венка на шее бьется. Жену Дашу успокоил одним движением. Русалку-ведьму смыло, осталась красавица. Всех рассадил в комнате, как садовник. Гали-горы маминой неуборкой не побрезговал. Говорил, спрашивал, чудо творил: мама сделалась трезвой и приятной, и гора сама обрела дар речи. Расцвели.
Полубог — видит не все, но многое. Понял, какие соседи люди, ничего-не-взять люди. Им старший ничего и не дал, чтобы отнимать. Понял и простил. Бог прощает, и Полубог прощает. Из вежливости, из формальности, из любви к жене: про работу, краны, сантехника. И тех успокоил, и Дашу. Все отдышались, успокоились, как будто и горя не знали. Мама учуяла, что прощены. Галя учудила-попробовала улыбку, горы говорят, горы улыбаются. Она сразу узнала Полубога, что тут не-ясного. Глаза ясно-византийские, с икон, язык грамотный, радостью светится, красоты небесной.
Разговор
М а м а. Ты чего?
Г а л я. Ничего. Я — начинаюсь.
Начало
Начинка из любви — главного концентрата жизни. Начало Гали. Нечаянное рождение, праздник Рождества. До Полубога Галя — гора, после Полубога — человек. Любяще-дышаще-понимающий. И что теперь делать человеку?
Могла бы организовать себе мающееся счастье. Переехать к маме. Терпеть перечень ее бутылок, воней (вон отсюда, если тебе пахнет!) и скандалов. В кандалах обязанностей, оскорблений и забот. Зато близко к Полубогу. Полуслучайная лестница, полувыглядывания в окна. Лечь на линолеум, различать шаги и речи. Гладить холодный линолеум. Ладить с растущими детьми и даже Дашей. Через десять лет научиться здороваться с Полубогом небормотанием. Обменяться с матерью комнатами через сто тысяч ругательств и слушать, как стонут по ночам в спальне. На пальцах считать дни до окончаний отпусков и на память полубожьи — седые волосы. И душу отдать одним днем с Полубогом. Счастье же? Наивысшее, наибольшее, наитяжелейшее счастье для Гали-горы.
Но где это видано, чтобы горы жили над богами, даже над полубогами; и даже после-горы — новорожденные люди? С такой любовью — даже отдельно от Полубога дышать можно. Разве ж это отдельно, когда на одном свете, под одним солнцем?
Разговор
Т е л е ф о н. Дзын-дзын-дзынь! Дзын-дзын-дзынь!
С в е т к а. Привет. Настроение херовое. Телефон расколола. Пойдем в кино? Меня пригласили.
Г а л ь к а. Нет.
С в е т к а. В смысле?
Т е л е ф о н. Пинь-пинь-пинь…
После
Гора распалась на гальку. Гальке омываться морем любви и скитаться на волнах по миру. Нет, вначале, после Начала — Галька все расставляла товары на полке, тряслась в маршрутке-холодильнике, перемигивалась с зеркалами, щупала свое тело. Когда весна заерзала на улице, сосед-бука, подмосковный ИП, вдруг спросил Гальку, отчего она четыре дня не ела — на кухню не ходила, сидела в комнате как прикованная. Уволили или еще что? Галька, глядя на лилию на календаре за спиной спрашивателя, ответила, что забыла есть и ходить на работу.
Одним мартовским четвергом, когда черти почесывали копытца и подслушивали пятничные планы через алюминиевые кружки (бывшая гора их не интересовала, у нее, по их разумению, была тухло-зевотная жизнь), Галька сделала круг по своей комнате, оделась, посмотрела в затылки и лбы соседей в коридоре-и-кухне — только ИПэшник дернул шеей в порыве повернуться — и вышла из квартиры. В арке двери Галька зацепилась завязкой за ручку — трешка-вредина не отпускала или куртка-трусиха не желала покидать квартиру из-за предчувствия, что уже не вернуться. Галька дернула край куртки раз — ничего, дернула два — шмотка скрипела молнией-зубами-сражалась, дернула три — завязка порвалась в протертыше. Все — совсем народилась — перерезала пуповину.
Чудо-юдо
Гора распалась на гальку. Галька морем любви омывается и скитается на волнах по миру. Любви-не-морем-даже — океаном. Он повсюду: внутри-снаружи. Чудо-юдо рыба-любовь. И рыба, и вода — в одно время. Полощет сердце, матку, мозги и всякое другое. Полощет-ласкает, явит Полубога и всю всесветную любовь вместе взятую. Оттого тепло, смело и сытно.
Галька — галька скитающаяся. Не ест, не пьет ничего, кроме дождевых капель (попавших случайно в рот), не испражняется, не потеет, не грязнится почти — правда-ложь — так свидетельствовали видевшие ее. Двое — галько-свидетелей пытались привести-прикрепить ее в церковь, чтобы уберечь. Юродивые — они же при церкви часто. Юродивые, это кто? С Юрой родные? Полубога Юрием звали, если что. Галька еще пуще теперь рыбой молчащая неожиданно: зачем мне, когда такая любовь?
Полубог первые секунды просыпания мял пустыню во рту и давался-диву, вспоминал снившуюся Гора-девицу, соседкину-дочку, мажущую грязью на стенах надписи. Жалел, что нет рядом ручки, чтобы записать текст. Ревнивые ресницы сонной жены попали в глаза Полубогу, и Гора-пишущая-девица проваливалась на дно памяти. Качал Вареньку, напевал колыбельную-самоделку, вылетали из полубожьих уст настенные строки. Пел — сам удивлялся. Пел и держал Гальку в глазах, а потом заново падал в дочкины синие.
Настенные песни Гальки в исполнении Полубога
1
Женщина-гора,
Горит дотла,
Оравой смыслов,
Пепел — коромыслом.
2
Явь не трону,
Без урона,
Отломлю кусочек сна,
Что у краешка утра.
3
Поклоны бью,
Тебя люблю;
Целовал бы
Лоно, локоны,
Муки вокруг да около.
4
Бог — один,
Разобралась,
Полубог — один,
Разобрали.
5
Доброе утро, доброе,
Чувство внутриутробное,
Чудо внесоборное,
Лавина моя горная,
Сыплешь и славишь,
Я начинаюсь,
Я просыпаюсь.
Любовь.
Другие еще не приснились, но уже Галька старается.
Счастливо
Мать очнулась, кинулась искать Гальку, много куда ходить, чтобы плакать, просить и ругаться. Галько-свидетели протоколили свои с Галькой полувстречи. Вроде она — вроде нет, вроде утро — вроде вечер, вроде пела — вроде молчала, вроде мазала стену — вроде танцевала с воздухом. Мать вылезла из запоя вброд, потом и вовсе выкарабкалась. Заходила в церковь и полюбила полубожьих детей, особенно Луку, дарила ему кораблики из берестяной коры. Плакала, что чуется как родной внук, которого Галька не родила.
Светка в двадцать-восемь-лет-пять-месяцев-девятнадцать-дней вступила замуж в недостаточного жениха из волчьей стаи, что шутила над горой. Выносила дочку, выбросила лестницу. Лестницу взял Толя — новый работник зала, раб гипермаркета вместо Гальки. Нагорная комната сдалась помощнице ветеринара Венере, и ее Рома вынес многоликое зеркало на свалку.
Где Галька-галька, бывшая Галя-гора, одному Богу известно. Дышит-бродит — и оттого нам — то неплохо, то счастливо.
ЛИЦО И ГОЛОВЫ
Косте было два года и четыре месяца, когда он потерял мать. Он часто тягался с памятью, хотел вытащить материну внешность на поверхность, особенно образ ее лица. Помнил только, как его голову ласкали ее руки. Еще собственное ожидание матери у ворот. Она всегда приносила ему какую-нибудь сладость c рынка. Помнил действия: приходила, подбегал, тянулся вверх, поднимала, держала, обнимала. Руки длиннопальцые, с острыми косточками, жесткими жилами и синими подкожными нитками. Позже он узнал, что такие руки хороши пианистам. И соломенную его голову гладили замечательно.
Восьмилетним потом стоял в очереди под тоже очень хорошими руками. Меньше, чем у матери, но тоже острыми и длиннопальцыми. Взял запястье, подтянул к своей голове, принялся гладить себя чужой ладонью. Хозяйка дернулась от удивления и, не успев успокоиться и помочь Косте, вдруг отвлеклась, чтобы ругаться с пытающейся влезть без очереди, и забрала руку.
Костину мать убили. У убийцы были черные рога, стертые копыта и мощной кистью хвост. До черта виновнику Костиного полусиротства не доставало разума. Но почти по-человечьи хватало страха и сбитого инстинкта. У новой коровы не получилось ужиться с матерью. Любимые Костей острые длинные пальцы казались корове ножами, которыми ее обязательно зарежут. Когда мать пришла доить, корова увидела — как ярко-оранжево задается сегодня, муху-самолет, пролетающий на фоне заляпанного неба, и вдруг поняла, что сейчас ее убьют. Она атаковала самым острым, что у нее было, — рогами — в то мягкое, из чего обычно женщины доили себя — в грудь. Мать полежала два дня и умерла. Корову, как та сама предчувствовала, зарезали, но следующим вечером. Отец сразу продал убийцу за полцены на мясо.
Костя не достоял очередь, ушел. Мачеха с ног до головы упеленала его ругательствами и отняла ужин. Отец поспешил жениться на стерве со взрослой дочерью. Хотел ласки и заботы пяти оставшимся полусиротам. Матерью новая жена отца была только своей дочери, а падчерицам получилась настоящей мачехой. Ее лицо Костя зачем-то помнил хорошо. Круглое, тонкогубое, с вечно нерадостной гримасой и тяжелым лбом, обрамленное по-зверски жесткими волосами. Кость в горле — назвала мачеха Костю. Его особенно не любила, потому что ему, как самому позднему, полагалось от нее более всего внимания.
Сестер он не просил класть ладони себе на голову, потому что их головы были такими же непокрытыми, как и у него. Сделав с первой своей женщиной то, что хотела от него природа, Костя взял мягкую еще руку и принялся гладить ею себя по темени. Женщина была щедрая и принялась самостоятельно ласкать его желтые волосы. Костя зажмурился и попытался вынуть из жижи памяти мать — не смог. Со своей женой он пытался проделывать то же самое, в молодости она много гладила его голову, думала — помогает думать главному инженеру-конструктору. Но потом забегалась в хлопотах и перестала. Ее глаженья все равно не помогали.
В церкви Костя всегда всматривался в образа женских святых, пытаясь по ним сконструировать образ лица матери. Святые то ли улыбались, то ли смотрели обреченно, но мать не напоминали. Косте снились кошмары: длиннопальцые руки с острыми косточками, жесткими жилами и синими нитками ласково гладили его макушку, он смотрел вверх и видел женщину с головой коровы или мачеху. Последняя пугала страшнее: а корова была почти родная, потому что являлась убийцей матери.
В детстве Костя боялся коров, они давали жизнь целым семьям, а у него одна из них по глупости забрала мать. Потом страх высох, Костя приезжал к сестрам в увольнительную и сам доил их коров не длиннопальцыми руками с острыми косточками и синими нитками, а крепкими коренастыми ладонями с мощными фалангами и крепкой, непрозрачной кожей.
В кошмарах голова мачехи вместо образа матери также похотливо улыбалась, как она не стеснялась улыбаться приходящим к отцу мужикам в его же присутствии. При виде коровы Костя начинал мычать, чтобы проснуться, а при виде гнусно улыбающейся мачехи он орал: «Верни обрез, стерва!» Стерву Костя повторял за отцом, тот сам звал так новую жену из-за частых скандалов, которые она делала ему и падчерицам. Бороться с ней не умел, был пришиблен смертью любимой жены и уже почти стар. На момент второй женитьбы ему исполнилось 55. Во сне Костя то ли путал обрез с образом, то ли вспоминал историю о четырех чемоданах.
Старший брат Степан вернулся с четырьмя чемоданами тканевых обрезов. Ничего про то, откуда пришло добро и как брат получил его, Костя не знал, понятно было только, что все это передарила война и что это ее право. Чемоданы спрятали за русскую печь, и Степан уехал в деревню направо жениться на школьной учительнице. Дочь мачехи вернулась с остриженной косой и вышла замуж за засохшего матроса в деревню налево. Остальные дети разъехались. Костя учился в городе: сначала из-за еды, а потом из-за законов Ома и из-за того, почему работают двигатели.
Через коровник (с новой женой появилась новая корова), по крыше, через сеновал, в дом пробрался человек. Он, как и Костина мать, не показывал лица, пришел в маске и сразу полез домовым за печь. Отец хотел защитить сыновий трофей, но получил удар в плечо и был слишком стар, чтобы стараться биться дальше. Мачеха вовсе не испугалась и даже не стервозила на вора. Из всего получалось, что она знала человека под маской, а он знал, где искать чемоданы.
После грабежа семья совсем развалилась, и мачеха уехала к дочери и ее мужу шить новые занавески на окна. Отец существовал несколько месяцев один. Костя нашел его печальным, нерасчесанным и необстиранным — посреди неживого хозяйства. Мачеха-стерва все же работала у отца женщиной. Восьмидесятилетний Костя помыл посуду, вытер пыль своей старой футболкой и точно вспомнил лицо отца в тот день, когда вернулся в родительский дом после учебы. Две недели назад Костя оставил на кладбище жену и тоже мучился один, хотя, в отличие от отца, не имел такого сложного быта и многое умел делать сам. Подумал, что это их специальная судьба оставаться без женской заботы. А еще решил, после смерти женщины попадают в отдельный от мужчин рай, чтобы навсегда отдохнуть от домашней работы.
Костя перевез отца к старшей сестре и спросил у нее, как выглядело лицо их матери. Сестра пододвинула к Косте зеркало. То моргнуло от солнца и показало две одинаковых небольших головы с голубыми глазами, курносыми носами и волосами-соломой. Сестра улыбнулась брату, уверяя, что вот он — образ лица матери, особенно если он тоже улыбнется. Костя не согласился: в стекле — это они, а у матери было другое, свое, отдельное лицо. Он поссорился с сестрой, хотя раньше не сказал ей ни одного грубого слова и привык никогда ни с кем ругаться.
Той ночью два кошмара сговорились против Кости, и длиннопальцые руки с острыми косточками, жесткими жилами и синими нитками ласково гладили его макушку, потом вдруг сгребли желтую его копну в железный захват и потянули на себя. Он посмотрел вверх и увидел там белоснежную, заплеванную веснушками голову в каске рыжих волос. Веснушечье корчилось от усердия, азарта и ненависти. Близко расположенные серые глаза широко открывались и закрывались, будто дышали, в густой рыжей оцинковке.
Голова немецкого летчика немедленно отделилась от тела, резко взлетела вперед, развернулась и понеслась на Костю. Он побежал по открытому полю. Рыжая начала пикировать и плевать в Костю пули. Просвистев над макушкой, она залетела далеко вперед, развернулась, снова полетела на Костю с оглушающим свистом. Тот врос ногами в землю, часто задышал и принялся смотреть на приближающуюся голову. Она стреляла, плевки ложились в поле совсем рядом. Тут рыжая спикировала так низко, что стало заметно красную родинку у мочки уха. Костя рванул к лесополоске под своим лбом. Сзади в его сторону снова полетели пули-плевки. «Это же он так играл со мной. Но разве интересно в догонялки восемнадцатилетней голове с восьмилетней, да еще когда у той — маленькой — нет вот таких железных плевков? Я так не играю». Костя пробежал мимо глухой коровы, спокойно жующей в поле, ее голова не тронула — заодно с коровой и мачехой.
Костя ворчал, зачем ему ребенком, мужчиной и стариком знать, как выглядели та корова, мачеха и рыжий летчик? Почему помнить наистрашное, а забыть наилучшее? Зачем он так безласково провел много лет и зачем сейчас опять один? Вдруг Костя сильно обиделся на весь женский мир. С могильных камней по-обычному смотрели жена и сестра. Он сел на кованую лавку, погладил себя по белой голове и посмотрел вверх. Вдруг все заботливое, материнское, сестринское, любящее и любовное, что нашлось в мире в ту секунду, — затянуло небо и улыбнулось ему.
Оно сказало, что закончившийся век был самым неженским, потому что датировал собой слишком много смертей детей и мужей. Что женскому так же тяжело пришлось без отцов и мужчин, как и Косте без матери. Что про наплывающее столетие тоже никто не уверен, боится загадывать и гадать. Что образ материного лица, который Костя так хочет отнять у памяти, воссоздать нельзя. И жаль, что Евдокия Кукушкина (женское любит помнить девичьи фамилии) была так занята во время жизни, что не сходила к фотографу. Но, говорило женское, лицо матери это и есть лицо жены, когда Костя узнал ее в первый раз, это и есть лицо только что родившегося сына, а потом — внука. Что образ лица матери — это желтоцветное поле, несущее в себе реку в том самом любимом месте, неподалеку от песчаного карьера. Что образ лица матери — это первая и единственная Костина легковушка, улыбающаяся ему у завода после пятилетней очереди. Что… Дальше женское не сумело продолжить, потому что расселось по всему миру делать свою обычную бытовую работу. Костя протер могильные камни, посидел еще немного и тоже поехал домой — готовить себе обед.