Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2016
Андрей Аствацатуров.
И не только Сэлинджер. М., «АСТ (Редакция Елены Шубиной)», 2015, 312 стр.
Чтобы начать разговор о
новой книге Андрея Аствацатурова, имеет смысл
последовать его примеру и сделать небольшое отступление.
Стояли мы как-то во
дворике филфака, и разговор почему-то зашел о бабочках.
— А бабочки вообще
кусаются? — спросил у меня Андрей Алексеевич Аствацатуров,
стряхивая пепел с сигареты.
— Ну, вообще-то есть один
вид… — начала я.
— Да! — тут же перебил Аствацатуров. — Когда я был маленьким, меня в Крыму один
раз укусила бабочка, практически в самый глаз! Она была огромная! (Показывает
руками: бабочка выходит у него с небольшую собаку). До крови укусила!
— Андрей Алексеевич, таких
бабочек не бывает, я вам это как биолог говорю, — попыталась я его урезонить.
— Да? — искренне
огорчился Аствацатуров. — А вы в этом точно уверены?
В принципе, если просто
ходить за Аствацатуровым и записывать, то вполне
можно написать еще несколько книг в дополнение к тем, что написал он сам, и
персонажа-рассказчика не придется придумывать, разве что гадать — оставить ему
имя реального прототипа, избрав таким образом жанр мемуарной прозы, или же
назвать как-нибудь иначе, обратившись к прозе чисто художественной. Андрей Аствацатуров — филолог, писатель и литературный персонаж,
причем все эти три ипостаси настолько неотделимы друг от друга, что порой не
очень понятно, Аствацатуров ли пишет текст или текст
пишет Аствацатурова: вот он начал рассказывать какую-нибудь
историю, на ходу ее сочиняя, увлекся и сам поверил в свой рассказ, так что
слушатели воочию увидели крымское побережье, чистый песчаный пляж, белые
барашки волн, горы вдали, и на фоне всего этого — громадных бабочек, лениво
взмахивающих крыльями и обозревающих мирный пейзаж, высматривая свою добычу —
скромных интеллигентов в толстых очках.
Про Оскара Уайльда
современники говорили, что его тексты не передают и десятой доли образности и
остроумия его живой речи: так это или нет, проверить уже невозможно, но что
касается текстов Андрея Аствацатурова, то можно с
уверенностью считать их вполне адекватным отражением речи рассказчика. Сборник
эссе про английских и американских писателей я, признаюсь честно, очень ждала:
его идея родилась из курсов литературного мастерства, которые автор ведет
совместно с писателем Дмитрием Ореховым, и, видимо, в целом — из курсов лекций
по английской и американской литературе, которые Андрей Аствацатуров
читает на филологическом факультете СПбГУ. Нужно сказать, что лекции Аствацатурова — при всей их академичности — в точности
соответствуют максиме, сформулированной Плутархом: «Ученик — это не сосуд,
который нужно наполнить, а факел, который нужно зажечь». Человеческая память
устроена таким образом, что остается в ней лишь та информация, которая вызвала
яркие эмоции, в самом простом случае — рассмешила. Мы забываем, чему нас учили
в школе и в институте, но десятилетиями помним какие-то забавные фразы
преподавателей.
Филолог, имея дело с
областью своего профессионального интереса, вроде бы должен смотреть на
литературу отвлеченно и строго, и Андрей Алексеевич — все же прежде всего
филолог, написавший не одно строгое научное исследование. Но с литературой, как
ни старайся, быть совсем уж беспристрастным либо не получается, либо получается
плохо: все-таки романы Уильяма Фолкнера, Джона Апдайка
или Генри Миллера — не какие-нибудь минералы со строго заданным химическим
составом и четкой кристаллической структурой, а живая, подвижная магма текста,
к тому же неотделимая от своих создателей: не встретил бы, к примеру, Миллер
загадочную японку Хоки — не написал бы он своего
главного произведения «Бессонница, или Дьявол на воле». Из лекций Андрея Аствацатурова помнятся многочисленные литературные анекдоты
и истории из жизни писателей, к которым лепятся важные даты и основные вехи
творчества (тот самый мнемонический феномен, но пущенный в работу уже
сознательно), но к этому прилагается желание слушателя прочитать и перечитать
тексты — это, пожалуй, самое главное.
Один из секретов преподавательского
мастерства заключается в том, что, рассказывая о других, преподаватель
рассказывает прежде всего о самом себе. Правда, не в привычном
эгоистически-бытовом смысле, а в прямо противоположном: лишь став по-настоящему
интересным самому себе, человек становится интересен другим, в конце концов,
любое познание — методами науки или методами искусства — это познание себя и
самовозрастание, в противном случае, сколько ни старайся, получится унылая
рутина.
«Всерьез я начал
заниматься Сэлинджером около десяти лет назад. Кстати, сам Сэлинджер остался бы
решительно недоволен этой фразой. На моем месте он назвал бы более точный срок,
скажем, „девять лет и десять месяцев”. Или, что еще вернее, уточнил бы дату
начала работы — 8 октября 2003 года». Примерно в таком духе начинается каждое
из десяти эссе, вошедших в книгу: «Письма Асперна»
Генри Джеймса привлекли внимание автора потому, что герой повести — филолог;
рассказывая про писателя и путешественника Джозефа Конрада и его «Сердце тьмы»,
Аствацатуров вспоминает, как сам в детстве, маясь от
скуки взрослых разговоров, с интересом разглядывал громадную географическую
карту, висевшую на стене в коридоре бабушкиной квартиры; рассуждая о Голдинге и романе «Повелитель мух», рассказывает
полуфантастическую историю, приключившуюся с ним в самолете, летевшем рейсом
Москва — Назрань, и так далее. Такой зачин лекции/эссе вызывает у
слушателя/читателя ощущение сопричастности, вовлеченности в сам процесс письма,
что в данном случае принципиально — Аствацатуров ведь
рассказывает о том, чему начинающий автор может научиться у того или иного
признанного мастера, или, как выражается он сам (опять же
вызывающе-неформально), «украсть, оставшись при этом непойманным».
Конечно, книгу Андрея Аствацатурова будут читать не только люди, стремящиеся
овладеть азами писательского мастерства. К тому же, впрямую перенять те или
иные авторские приемы едва ли возможно. «И не только Сэлинджер» в практическом
смысле скорее занимательный учебник чтения для искушенных, открывающий новое в
уже знакомых текстах или служащий путеводителем для неофита; если Уильяма Голдинга и Уильяма Фолкнера читало большинство читающих
людей, то Джозефа Конрада и Шервуда Андерсона — уже едва ли. С другой стороны,
можно читать новую книгу Андрея Аствацатурова как
один из его романов, где персонажами выступают не родственники, друзья и
коллеги автора, а, если так можно выразиться, объекты его исследования —
забывая, что за легким, игровым текстом стоят годы исследовательской работы.
Сборник эссе «И не только
Сэлинджер» действительно получился похожим на роман в рассказах: в лучших
традициях американской литературы. Несколько выбивается из общей картины
заключительная глава, посвященная Генри Миллеру: она получилась более
академичной и громоздкой, чем другие. Возможно, потому, что творчество Миллера
особенно долго занимало Аствацатурова-филолога; ему
была посвящена объемная монография «Генри Миллер и его „парижская трилогия”»
(М., «Новое литературное обозрение», 2010). Остальные девять эссе оказались не
столько рассказами о литературе, сколько самой литературой и игрой с
литературой: в сущности, чтобы читать эту книгу, вовсе не обязательно знать
«материал»: возможно, больше повезет тем, кто получит возможность впервые
прочесть «первоисточники» по ходу или после «…Сэлинджера» — а значит, тут же,
по горячим следам соглашаться или спорить с интерпретациями автора.
Интерпретации у Андрея Аствацатурова, нужно сказать,
порой весьма своеобразные, по большей части серьезные, но иногда — шуточные,
почти пародийные. Взять хотя бы «анализ» басни Крылова «Ворона и лисица»,
которую автор приводит в качестве иллюстрации к своим рассуждениям о
воображении в творчестве Джона Апдайка: «Ворона — это
не дятел-передовик, не идиотская синица и не маразматическая чеховская чайка.
Она демоническая вещунья. И если каркает — то пророчит, предсказывает будущее,
и, стало быть, ей по статусу положено „призадуматься”, предаться пророческому
воображению». И далее в том же духе. Аствацатуров
периодически как бы вскрывает логику филологического исследования, доводя ее до
полного абсурда. Это подход в духе Джеймса Джойса, весь роман «Улисс» которого
построен на обнажении различных литературных техник и обнаружении их
внутреннего устройства. Сам Джойс — писатель, для Андрея Аствацатурова
явно значимый, — в сборнике отсутствует по понятной причине: разговор о нем
потребовал бы, очевидно, еще двух таких же книг.
Об отборе материала нужно
сказать особо: помимо упомянутых Джерома Дэвида Сэлинджера, чье имя вынесено в
заголовок (который, кстати, можно прочитать и так: «Андрей Аствацатуров
и не только Сэлинджер»), Генри Джеймса, Джона Апдайка,
Генри Миллера, Уильяма Фолкнера, Томаса Элиота, Джозефа Конрада и Уильяма Голдинга, в книгу вошли тексты о творчестве Амброза Бирса и Шервуда
Андерсона. Что общего у этих десяти совершенно не похожих друг на друга
писателей? Полагаю, что не сильно ошибусь, если в качестве основной
объединяющей их черты назову недоверие к рациональным схемам, которые человеку
свойственно прикладывать к мироустройству (в терминах автора книги очень удачно:
«набрасывать на реальность»), и последовательное разрушение этих схем
средствами литературы. В эссе о Бирсе Аствацатуров пишет: «…Бирс
опережает свое время, преодолевает границы эстетического, подводя
художественное высказывание к собственному отрицанию и к фигуре умолчания». Это
утверждение с теми или иными оговорками можно применить к текстам всех
перечисленных авторов, хотя их художественные методы принципиально различны:
если Голдинг, оставаясь в рамках вполне традиционной
стилистики, указывает на шаткость рацио посредством
сюжета, скрещивающего утопическую робинзонаду с античной трагедией и
превращающего ее в абсолютный кошмар, то Фолкнер строит сложнейшую композицию с
как будто отсутствующим центром. Томас Элиот показывает, что мир скроен из ужасающего
количества цитат, а Конрад и Миллер расщепляют свои тексты на иррациональные
потоки образов и ассоциаций, заставляя читателя совершить путешествие к истокам
языка.
По всей видимости, у
книги «И не только Сэлинджер» будет продолжение: после ее прочтения остается
ощущение, что художественно-филологический эксперимент автора только начат и
что эксперимент этот уже удачен. С другой стороны, остается и чувство некоторой
незавершенности: книга, построенная из фрагментов, сама воспринимается как
фрагмент более крупного повествования.