Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 2016
Олег Юрьев. Стихи и хоры последнего времени. Вступительная статья М.
Галиной. М., «Новое литературное
обозрение», 2016, 256 стр. («Новая поэзия»).
…Здесь будет город сейчас заложен
Мглы стремящейся стеной.
Олег Юрьев
В детстве мы представляли, что
Петербург находится под водой: не в том смысле, что он когда-то утонул, как
Атлантида, но в том, что это его естественное состояние, и что петербургская
земля — на самом деле закатанное в асфальт речное дно, а кроны деревьев Летнего
сада раскачиваются не от ветра, а от речного течения. Лучи света, изредка
пробивающиеся сквозь плотные облака, тоже напоминали свет, рассеивающийся в
толще воды: свет в Петербурге особенен тем, что его, во-первых, очень мало, а
во-вторых — он почти осязаем. В предисловии к книге Мария Галина замечает, что
в поэтическом словаре Олега Юрьева слово «свет» употребляется наиболее часто:
«…вместе с производными оно встречается свыше восьмидесяти раз — в том числе
и в оксюморонном, но неоднократном сочетании
„светло-черный” и в связке с „ослепительный”, „ослепленный”, „слепой”, что
может косвенно свидетельствовать об интенсивности этого света»[1]. Тут нужно сказать,
что применительно к свету северного города сочетание «светло-черный» едва ли
является оксюмороном: в петербургских предутренних или вечерних сумерках иногда
может показаться, что воздух распадается на множество мельчайших колеблющихся
черных точек. Может быть, физике или физиологии известно название этого
феномена. Фотографы говорят, что фотографировать в Петербурге очень сложно:
этот рассеянный осязаемый свет никак не поймать в объектив фотокамеры и на
снимках все выходит серым, тонет в туманной хмари.
Олег Юрьев пишет не о Петербурге —
вернее, не всегда о Петербурге, — но поэзия запечатлевает местность иначе,
нежели фотография, ей доступна более тонкая оптика, способная уловить движение
и предчувствие, и в стихотворении часто запечатлевается какая-то особая память
местности: может быть, той местности, где автор родился или провел значительную
часть жизни, или той, которая была для него наиболее значима и богата
событиями, чей genius loci
был ему созвучен своими мыслями и мироощущением. В частности, поэтике
пространства в текстах Олега Юрьева посвящена статья Аллы Горбуновой
«Переселенец в саду языка»: «Поэтика Олега Юрьева связана с пространством столь
интенсивно, как мало у кого из современных поэтов. <…> Образ Петербурга
вообще постоянно возвращается в стихах Юрьева, и этот образ пронизан
петербургским мифом, где Нева становится рекой Летой, и сам Петербург — городом
мертвецов, городом мертвого времени»[2].
Мы живем, как водоросль, на дне
смутностенного пустого неба,
где на ситах носится вода.
И со вжиком
— бритвой на ремне —
облетают нас по краю недо—
переправленные поезда.
Помимо «светло-черного» света можно
встретить и большое количество приставок «полу-», тоже относящихся к свету и
его интенсивности или к воде: «полусумрак», «полумгла», «полудневной», «полупьет» и «полульет», «полулед», «полуутонувший» и так
далее: мир еще как бы не вполне создан или, наоборот, распадается, исчезает.
Валерий Шубинский в рецензии на журнальную публикацию
«Стихов…» («Новый берег», № 49) говорит о погруженности Олега Юрьева «в
трагические внутренние движения материи, в том числе материи языка, в распад и
становление атомов вещества и атомов речи»[3]: действительно, тексты
Юрьева вызывают ощущение погруженности в некую первоматерию;
они не столько направлены на «понимание», на вербализацию, сколько обращаются к
каким-то до-языковым структурам психики
(«…есть только впечатление, запечатление, колеблющийся отпечаток на
сетчатке»[4]), и, видимо, к таким
текстам со стороны читателя должно складываться особенно четкое отношение «мое
— не мое», «приемлю — не приемлю» или «люблю — не люблю».
есть город маленький как птичья
переносица
на светло-черной и сверкающей реке
чей шелк просвеченный не переносится
на свет прищелкнутый мостами на руке
В рецензии на предшествующую книгу
Юрьева — сборник «Избранные стихи и хоры» (М., «Новое литературное обозрение»,
2004) Виктор Бейлис пишет: «Я на какое-то время был дезориентирован вовсе, как
будто меня лишили способности различать верх и низ. Я перестал понимать, что
такое лирика, и, хотя нет традиции, с которой стихи Юрьева порывают, как и нет,
на мой взгляд, такого поэтического явления, которое было бы неведомо стихам этого
автора, в них есть такая ускользающая от формулировок новизна и необычность,
что не только оторопь, но порой и страх пробирает: кто мог так отчетливо
надиктовать этому человеку строки, наполненные почти запредельными смыслами?
<…> ничего объяснить нельзя, потому что сказать то, о чем говорят стихи
Юрьева, можно только стихами Юрьева: разъяснение смысла меняет смысл, и смысл
есть только в том, как это сказано. Как бы загадочно, таинственно или
двусмысленно ни было высказывание, оно имеет только то значение, которое
обретает в своем единственном воплощении»[5]. Здесь можно добавить
только: если бы это было возможно сказать другими словами или объяснить, то
поэзия не была бы нужна вовсе: нельзя точнее описать этот маленький город,
кроме как повторить первую строку стихотворения, и нельзя объяснить, как именно
выглядит свет, «прищелкнутый мостами на руке» (напрашивается: на реке, но это,
видимо, слишком просто — и тоже вчитывается в метафору), но вполне можно
увидеть или ощутить. В этом смысле поэзия Олега Юрьева чем-то сходна с
беспредметной живописью, которую можно воспринимать на слух, как цветовые
симфонии Кандинского, ощущая вибрацию отдельных звуков и их сочетаний.
а там — в горах перегородчатых
в темнобородчатых
борах
сырые птицы в кожах сводчатых
как пистолеты в кобурах —
вот — подвигают дула синие
и черным щелкают курком
и прямо по прицельной линии
летят в долины — кувырком — — —
а там — на тушах замороженных
сады вздыхают как ничьи
и в поворотах загороженных
блестят убитые ручьи —
и каждый вечер в час назначенный
под небом в грыжах грозовых
заката щелочью окаченный
на стан вплывает грузовик — — —
Литературная аллюзия здесь
прочитывается автоматически (как, например, Кафка безошибочно узнается в
строках «…в Америке полночной мы живем / где полный месяц полнолунье» или
вдруг возникающие ассоциации с японской поэзией в строках «Тем ближе к острову,
где дуб Гипербореи / Скалу последнюю опутал в два ствола»[6]):
это в принципе можно сказать о литературных аллюзиях в текстах Юрьева — сами по
себе они почти всегда прозрачны, никак не замаскированы, однако в то же время
никаких ключей и намеков не дают: стихотворение все равно остается закрытым,
герметичным, его невозможно разобрать и проанализировать (разве что как
грамматическую конструкцию).
Существование в текстах Олега Юрьева
погранично, зыбко, почти неуловимо, в них происходит постоянное движение,
становление: «волна, уплотняясь, вращается», «сизый дым взвивается по мачте»,
«ночь освещается снегом», «в антрацит ночных купален / насыпается луна»,
«всплывают света пузыри», «истолченная мгла просыпается», а если нет движения,
то обязательно есть какое-нибудь жужжание, свист, щелк, стук, «чревовещанье
гор», «столоверченье рек» — все, что предшествует движению, все те до-речевые
или вне-речевые звуки, которые когда-то наполняли местность, а теперь наполняют
окрестность: стоит пересечь городскую черту, как окажешься совсем в другом
пространстве, очень хрупком и подвижном, лишенном примет времени, потому что
приметы времени — человеческая выдумка, а в мире без человека происходит
сотворение каждого нового дня заново — и только. Это пейзаж, в котором человека
еще или уже нет, и даже антропогенные механизмы здесь — поезд, мчащийся над
рекой, фура или вползающий на мост грузовик — существуют сами по себе, как
большие тяжелые животные или сумрачные видения. Если же человек и присутствует,
то призраком, мертвецом, отчужденным наблюдателем:
ну так пойдем — поглядим нелюдимо
как облаков подтлевают
копны
и выступает из гладкого дыма
пепельный шарик ранней луны.
В своем эссе «Слепая пчела» Елена
Шварц отмечала, что взгляду Олега Юрьева присуща некая внечеловеческая
(может быть, космическая) точка зрения: «Как если бы глаз исследователя,
устремленный в микроскоп, вдруг в жертвенном порыве выкатился и вживился в сердцевину клетки и неприродным
„перекати-полем”, добровольным микробом пустился кочевать, не способный к различению
Добра и Зла (а только Света и Тьмы), равно любящий их <…> могущий лишь
выразить муку блаженного блуждания в недрах Бесформенного…»[7]
Впрочем, сколь это блуждание «блаженно», столь оно и трагично, мучительно,
поскольку требует от самого наблюдателя растворения в наблюдаемом (из этого же
эссе Елены Шварц взята и аннотация к книге: «Бывают поэты-алхимики, а тут
впервые, может быть, поэт — не алхимик, управляющий смешением и разделением,
умиранием и рождением элементов ради философского камня, а сам — этот
подопытный мучимый элемент. Он — то дерево, то медь, то вдруг — золото… то он
медленно въедается в другие элементы и вещества, то они, как кислота, въедаются
в него, то нагревается добела, то остывает»).
Наша родина — вода
Ее черпают невода,
Вычерпывают неводы.
Мы живем на дне воды.
Наша родина — земля.
Ее, корнями шевеля,
Жрет ночное дерево.
Мы заходим в дверь его.
Очевидно, что нет никаких «нас» (если
бы была возможна речь вовсе без местоимений, то, по-видимому, поэзия Олега
Юрьева таковой бы и являлась), и, если попытаться выяснить, что такое «дно
воды» или «дверь ночного дерева», можно дойти до бессмыслицы, а вовсе не до
новых смыслов. Здесь остается только положиться на свое читательское
восприятие: «Стихи и хоры последнего времени» относятся к тем редким книгам,
которые либо становятся любимыми, перечитываются время от времени и частью, а
то и целиком заучиваются наизусть, либо оказываются не понятыми и не принятыми
вовсе. Впрочем, возможно, для книги выбор между этими двумя вариантами и есть —
наилучшая судьба.
[1] Галина М. Это его тишина. –
В кн.: Юрьев О. Стихи и хоры последнего времени, стр. 6.
[2] Горбунова А. Переселенец в
саду языка: поэтика пространства Олега Юрьева. – «Новая камера хранения» < http://www.newkamera.de/gorbunova/gorbunova_10.html>.
[3] Шубинский
В. Бытие и становление. Поэтические публикации в «толстых» журналах в 2015 г. –
«Знамя», 2016, № 1.
[4] Галина М. Это его тишина. –
Юрьев О. Стихи и хоры последнего времени, стр. 12.
[5] Бейлис Виктор. Рецензия на
книгу «Избранные стихи и хоры» Олега Юрьева. – Критическая масса, 2005, №
2.
[6] Строки неизвестного японского автора о
«вечном» дереве, датированное 1009 годом: «У реки Хацусэ
/ У старой реки растет / Криптомерия в два ствола. / Годы пройдут, / Но я знаю,
увидим снова / Криптомерию в два ствола», однако в данном случае замеченная
«цитата» может оказаться и случайным совпадением.
[7] Шварц Елена. Слепая пчела
(эссе о поэзии Олега Юрьева). – Вестник новой литературы (Санкт-Петербург),
1994, № 8 <
http://www.newkamera.de/shwarz/o_shwarz_01.html >