стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2016
Пурин Алексей
Арнольдович родился в 1955 году в
Ленинграде. Поэт, эссеист, переводчик. Автор нескольких лирических сборников.
Заведующий отделами поэзии и критики журнала «Звезда». Лауреат редакционной
премии «Нового мира» за подборку «Лавр и базилик» («Новый мир», 2014, № 9).
Живет в Санкт-Петербурге.
* *
*
Приду к какому-нибудь
Ойдену —
и так скажу ему:
«Увыстан,
гляди, как мною мало
пройдено,
как чистый лист мой не
залистан!
В ученики к себе бери
меня
(я ж по-английски ни
бельмеса!) —
пусть поначалу не
алхимия,
а просто азбука
замеса…»
Но Ойден, накурившись
гадости,
напившись мерзости,
промямлит:
«Отвянь! В тебе так мало
радости.
Да и уже прочитан
„Гамлет”».
Anno
1806. Матиасу Якобсу, без комментариев
Шумели в первый раз
германские дубы,
Европа плакала в
тенетах…
Мандельштам
Минутный царь царей — в
зените. Перед ним
Берлин повержен в прах,
склонил тиару Рим.
И цезарей венец, который
вечным мнился,
с двуглавого орла
дунайского скатился.
Куда ни погляди —
повсюду правит бал
чреватый новизной, но
чуждый идеал;
и впору умереть, как
женщине при родах,
Германии — или исчезнуть
в рейнских водах.
Но, где опасность, там
спасенья зреет час.
Под гнетом и в огне
рождается алмаз,
над бедами страны
блистающий слезою,
что рати мрачных туч —
живительной грозою.
Лишь в памяти веков —
грядущего залог.
Внук Бренты протрубил в
мальчишеский свой рог.
Из пены волн речных
родилась Лорелея.
А в Тюбингене ум
затмился, пламенея,
как солнце на заре —
разрезан пополам.
Но не закат — восход
потом увидят там.
Гаронна и Дордонь найдут
конец преграде.
И лебедь к небесам
взлетит с зеркальной глади.
Остановка в Эдеме
Теперь так мало греков в
Ленинграде…
Иосиф Бродский
Теперь так мало немцев в
Петербурге…
А до войны, которую мой
дед,
ее участник, называл
«германской»,
«империалистической»,
здесь жило
их тысяч шестьдесят —
приличный город!..
И мы сломали кирху на
Морской
(где рос Набоков),
скинули квадригу
чугунную с имперского
посольства
(Набокова отправили в
Берлин —
на Луитпольдштрассе).
Помню, лет в
семнадцать
листал учебник физики,
готовясь
к экзамену, в запущенном
саду
великолепном. С правой
стороны —
дворец великокняжеский в
руинах,
и фабрика кондитерская —
с левой,
в честь коммунистки
названная. Прежде,
до Октября, «Жорж
Борман» называлась.
Да и великий князь,
конечно, немцем
был.
А на днях — какой-то ресторан:
приехали приятели-голландцы
и с ними девушка из
Амстердама.
Я: «Беатрикс?» — «Нет,
Беатрис фон Борман.
Я — немка. Мой
прадедушка владел
заводом здесь: конфеты,
шоколад,
пирожные и ромовые
бабы…»
Я ей про сад давнишний
рассказал…
Потом — о том, о сем, о
местной кухне,
о лирике — болтали
(Рильке, Тракль,
Гейм, Бенн, Целан)… Она:
«А современных
поэтов знаешь?» — «Как
же! Грегор Лашен…» —
«О, Грегор Лашен! Я
знакома с ним.
Поэт чудесный,
несравненный! Где
ты с ним встречался — в
Утрехте?»
— «В Эдеме!
В краю, где виноградари
несут
к столу друзей пирующих
бутыли
с живым рубином или
янтарем,
где померанцы зреют, где
парят
над нами духи гениев…
Я знаю,
теперь я знаю этот
дивный край!»
* *
*
Стихи мои, свидетели
живые, —
вы как один — что раны
ножевые!..
Чтил слог и рифму, благо
был любим, —
значок дарили с городом
Любим —
с его гербом и с именем
Любима,
такого городка, —
неистребимо
из памяти! — а главное:
любил,
сходил с ума,
влюбившийся дебил!..
* *
*
Благодаря Амелину
Максиму,
карелам, вепсам и
мордве,
негаданно случились в
эту зиму
поездки две.
Я побывал в
Петрозаводске, где я
замечен не был тридцать
лет.
Дошел до Повенецкой,
молодея, —
отряда нет!
Два года я служил здесь
офицером:
стройбат, лесоповал,
УПЛО
достойного полковника
Вайсеро…
К чертям снесло!..
Шиномонтаж, увы, на
месте ратном…
Но город — тот же, что
тогда…
Воспоминания о
невозвратном —
как глыбы льда!
………………………….
Благодаря Амелину,
Москвою
прошелся я, спустя
пятнадцать лет.
Прекрасной оказалась и
живою.
Прелестнейшей — привет!
Ничуть не постарела, не
остыла.
(На том мосту земля
всего круглей!)
У Питера такого нету
пыла,
таких углей!
А клички улиц — эти вал
за валом?!
А церкви — сколько ж
было при царе?!
…Благодаря Максиму,
«Калевалам»,
обрел Москву я в этом
декабре!
Купил я «Урну» Белого в
подвале
«Москвы». Потом
беседовал с Куллэ.
Потом мы все в подвале
выпивали —
и разошлись весьма
навеселе.
(Но не Куллэ!
Уже не пьет Куллэ!)
Надпись на книге
Сергею
Слепухину
Стихи до Рима нас не
доведут,
зане велеречивы и
надуты, —
где взять им обаяние
ведут —
очарованье пойманной
минуты?
Поможет кисть, помогут
краски им,
явить Натуру не
способным зримо,
безжизненным, но
все-таки живым, —
и доведут, пусть под
руки, до Рима.
Болонья
Айзе
Пессина-Лонго
Здесь голуби, поpхая на
весу,
из голых швов выклевывают кальций.
И только вpеменные постояльцы
способны оценить твою кpасу.
Она кpепит, упоpная, им кость
кpыла, как известь. А абоpигену
пpеелось гpызть магическую стену —
и пенья муз дослушать не пpишлось…
Здесь самый старый
университет.
Здесь сочинили опус «Имя
Розы».
Но что, спроси, скучней
ученой прозы? —
уж ночь прошла, а
катарсиса нет…
Вещица Лонга лучше —
тет-а-тет
скажу я вам, — да и
«Метаморфозы»!
* *
*
Владимиру Козлову
В Ростове побываю на
Дону!
Пусть жизнь почти
прошла, еще одну
поездку удивительную — к
Дону,
даст бог, предприниму,
увижу Дон,
когда-то Танаисом звался
он
и воды мчал до Понта, к
Посейдону.
Куплю леща. Услышу
голоса
поэтов танаисских.
Чудеса
увижу сталинизма —
театральный
громадный трактор…
Выдержу потоп
почти всемирный: ливень,
и галоп
спешащих вод, и как бы
лед астральный.
Опять
увидеть море
Памяти Василия Павловича Бетаки
Из Франции прекрасной
получил
живожурнальну весточку.
Старик,
как выяснилось вскоре,
из Парижа
с женой и другом ехал на
Лазурный
(вообразите!) Берег — и
в пути
следил за Интернетом.
Привлекла
его моя подборка в
«Знаменовье» —
он написал: «Отличные
стихи».
Успел ли он прочесть мое
«Спасибо,
есть у кого учиться»?
Через день
узнал я: умер в городе
Осере
(Бургундия, отечество
шабли)
скоропостижно…
Восемьдесят два…
Но все-таки в Прованс
вела дорога:
при всей печали —
сказочная смерть…
Как он хотел опять
увидеть море!
Увидит. Говорят, развеют
прах
его над им любимым
побережьем.
* *
*
Один мой дед
сотрудником железно-
дорожных касс,
бухгалтером потом
служил. И жил нешироко,
но честно:
над Оредежью скромный
летний дом;
три дочери и сын; своя
квартира,
пусть небольшая, на
границе Рот…
…Но вот идет
Преображенье Мира,
другой мой дед как некий
Хам грядет! —
Из Цесиса. С винтовкою,
которой
вооружен был набожным
царем…
Был одурманен
большевицкой сворой:
давай, камрад, в богатого
пальнем!..
Спасибо деду-латышу:
недолго
палил; решил — гешефт, а
не ЧК:
так, винзаводик
дагестанский, волго-
донской совхоз,
коньячная река!..
В блокаду с голодухи,
ясно, помер
дед петербургский с
бабушкой моей…
А у партийных есть
коронный номер —
и как-то перекувыркались
в ней…
Неравенство… Но вот
отвоевали
мы Латвию, и деду тотчас
в нос:
«Товарищ П.! Незначимы
детали.
Ты выезжаешь завтра в
леспромхоз!
На родину! Там окопались
„братья
лесные”. Есть задача
победить».
…Он победил. Чтоб
выслушать проклятья
и латышей, и русских…
Возлюбить
своих врагов?
И им раскрыть объятья?
* *
*
Вот и отец,
хоть неспешно, за мамой
канул, спросив
напоследок: «Лежать
долго ль мне
так?» (И повеяло ямой:
не избежать,
не сбежать.)
…Коли
сожгли, то хватает и пяди
щедрой земли
на высотах, с каких
били
немецко-фашистские бляди
верной
наводкой по городу их…
Что я ответил?
— «Так надо, так надо,
доктор велел —
полежи, не вставай».
Вот и лежит у
ворот Ленинграда…
Верить бы,
Боже, в Твой рай!
* *
*
О замысле
высоком понимая
немногое,
взираем мы на мир…
Но по нему
прошлась орда Мамая —
повержен ею
Бог, а не кумир!..
Разрушен
храм?.. Нет, заново распяли
Христа — на
Запад, Север, Юг, Восток!..
ОБСЕ изучит
все детали.
ПАСЕ опубликует
некролог.
* *
*
Он был сперва,
как ты да я, мальком,
безвестный Сын
Непредставимой Глыбы.
Сказать ему
два слова — на каком?
на арамейском?
— вряд ли мы смогли бы…
Да нет,
сначала был Он голубком,
младенцем,
лишь потом дорос до рыбы —
до ихтиса
(увы, мартиролог:
Исус Христос
Господень Сын Спаситель).
Он был, как
ты, двуглаз, двулик, двуног —
но это
знаменатель, а числитель
неведом нам,
неисчислим, как Бог, —
ведь Бог
всегда не делатель, а длитель.