Из переписки с родителями в военные годы (1941 — 1945). Публикация, подготовка текста и комментарии Екатерины Симоновой-Гудзенко
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 2015
Публикация, подготовка текста и комментарии (кроме специально отмеченных) Екатерины Симоновой-Гудзенко. Комментарии Константина Симонова внутри текста даны в круглых скобках.
Предисловие
Когда я готовил к печати книгу своих военных
дневников «Разные дни войны» я иногда уже прибегал к помощи моих, сохранившихся
с того времени, писем к родителям, чтобы уточнить те или другие забывшиеся
подробности своей жизни, а главным образом работы.
Сделанные мною теперь обширные выписки из писем
матери и отца времен войны, я перемежаю своими, иногда приведенными полностью,
иногда с купюрами, письмами к ним обоим. В меру сил я выстроил эту переписку
последовательно, по датам, чаще точным, а иногда — приблизительным, установленным
по косвенным признакам.
Быть может, для полноты картины следовало бы
дополнить письма еще и телеграммами, но кусочки пожелтевших телеграфных лент
наполовину поотклеивались, мешая прочесть написанное. Да и когда телеграммы изредка сохранились
полностью — из них все равно много не вычитаешь — телеграммы военного времени
не имели права содержать больше двадцати слов, включая адрес и подпись. И
строки лежащих передо мною старых бланков напоминают только об одном: как,
находясь в разлуке, мы спешили, обгоняя письма, сообщить друг другу — что живы
и здоровы.
Переписка с родителями — не только часть моей
собственной жизни в годы войны, но, как мне думается — и нечто более существенное.
Называть это связью поколений — было бы слишком громко. Но какая-то частица
этой общей связи здесь наверно присутствует, как и в истории всякой другой семьи
на таком драматическом отрезке общественной и семейной жизни — как война.
Через много лет после войны и незадолго до смерти
отца я написал небольшую поэму, так и названную «Отец». В поэме этой есть
строки о письмах моих родителей в годы войны:
«Ни страха в письмах, ни тоски,
За всю войну — ни слова,
Хотя вы с мамой старики,
И сына нет второго…»
Сказанное в стихах — правда, и я горжусь тем, что,
перечитывая письма родителей, не встретил в них ни единой строчки, нарушавшей бы в моих глазах цельность их взгляда на войну и
на исполнение долга, легшего на плечи людей далеких им или близких — безразлично.
Отец писал и реже, и короче.
Мать писала чаще, подробнее, иногда по много
страниц, это вынудило меня ко многим сокращениям. Не уклонюсь от истины —
некоторые из этих сокращений связаны с повторяющимися описаниями нелегкого быта
эвакуации. Мать, на которую, как на женщину, ложилось большинство всяческих
невзгод, боролась с собой, — старалась поменьше об этом — и все-таки тяжелая
повседневность выплескивалась в письма помимо ее воли. И она потом жалела об
этом, и случалось, то серьезно, то с долей юмора, в следующих письмах сама
казнила себя за вырвавшиеся у нее жалобы.
Своими сокращениями в письмах матери я не пытался
приукрасить эвакуационный быт, тем более, что я
располагал большими возможностями помогать своим старикам, чем многие другие
люди. Я делал эти сокращения исходя только из одного — допустив простую мысль:
а вдруг мать представила бы себе, что ее старые письма буду читать не только я,
а и другие люди — что она сама оставила бы в них и что зачеркнула? Зная и силу
ее характера, и порывистость ее натуры, и в то же время ее способность быть
трезвым судьей собственных слов и поступков, я мысленно всякий раз пытался
представить себя на ее месте и сокращал то, что, по-моему, сократила бы она
сама.
Понимаю, как небезошибочен
такой критерий. Но спросить — не ошибся ли? — теперь не у кого.
В годы войны, как и всегда, мать стремилась
прочесть все написанное мною и высказать мне свое мнение сразу же, как только
ей это удавалось. Как правило, она очень сильно преувеличивала достоинства сделанного мною, в этом сказывалось материнское
чувство, подавлявшее все остальное.
Но когда, несмотря на это чувство, у нее возникали
неудовлетворенность, недоумение, а тем более тревога за меня и протест против
того, что я делаю — она писала то, что подумала, резко и даже сурово, на грани
жестокости. Случалось, что самые резкие из своих писем она не отправляла, но и
не уничтожала их, а давала мне их читать в своем присутствии, дождавшись, чтоб
мы увиделись, и я имел возможность ответить ей, сидя рядом с нею.
Делая выписки из ее писем, я не прошел ни мимо
похвал, ни мимо порицаний матери. И это относится не только к ее оценкам написанного мною, но и к некоторым сторонам самой моей
жизни.
В своих собственных письмах я сделал сравнительно
мало сокращений, хотя испытывал порой соблазн сократить их более решительно,
ибо местами присутствующие в них самохвальство и бравада, сейчас, на седьмом
десятке, куда очевидней мне, чем в те 26 — 29 лет, когда писались эти письма.
Но сокращать их за счет этого — значило бы задним числом пытаться выглядеть
лучше, чем ты был на самом деле.
Вот, пожалуй, и все, что следует сказать,
предваряя эту переписку военных лет.
15 декабря 1941
(От матери)
Родной мой, сейчас, когда
записка с летчиком Дороховым о том, что ты на Московском фронте, дошла до моих
глаз и моего сознания — вчера, 14-го — я не могу себе простить, что не я бежала
на твой голос по телефону из Архангельска, не я открыла тебе дверь, не я первая
прижала к себе твою голову. Голубчик
мой, сказали ли они тебе там на Петровке, с какой невыносимой
болью, с какими душевными колебаниями я уезжала. Ведь не от голода и холода, не
от бомбежки — ты знаешь, я не трусиха, — а только от ужаса — быть отрезанной от
тебя, очутиться в руках ненавистных гадов. Ты знаешь
мать, ты должен чувствовать, что нет ничего на свете, что могло бы отдалить
меня оттуда, где я могу тебя видеть. Правда, со мной твои книги, твои вещи,
твои фото, трубка, кисет, зажигалка. Я перепечатала все, что было с Северного
фронта, и как будто есть возможность издать здесь третий выпуск фронтового
блокнота. Я ориентировочно говорила об этом. Я не знаю ситуации в Москве в этом
отношении, а из Казани издательство «Советский писатель» мне не отвечает.
До чего же я намучилась, пока не получила в Перми
возможность услышать, увидеть, понять и ощутить те первые газетные статьи «Красной
звезды». Какая эта была для нас с отцом радость. И как до сих пор, как оживаю я
с каждым новым звуком твоего голоса. С хорошей гордостью думаю — это мой сын,
другого я от него не жду, я знаю его, как он меня, — и вот тут-то и начинается
драма: ты представлял мать в Москве, а ее не оказалось. Понял ли ты до конца —
почему? Голубчик, до чего хорош стих «Голос далеких сыновей». Слезы я видела
при чтении его — не только у себя, но и у других. «Суровая годовщина»[1]
очень ценна внутренними побуждениями твоими, и много сказала мне о твоих
переживаниях. Был ли ты сам на дороге в Петсамо? По
живости описания казалось мне, что был.
(На самом деле я там не был.)
Отец гордится и писал Алексеевым, что парень
хорош, только больно прыток, буду его за это ругать. Ты чуешь, какая в этих
словах — именно этого человека — скрытая гордость и невысказанная до конца
похвала?
Я не была уверена, сообщила ли тебе редакция во
время твоих с ней сношений о моем отъезде, и потому отправила тебе 1-го декабря
письмо по радио, знаешь, в семь часов передача «Слушай, фронт». Не знаю, дошло
ли оно до тебя. Говорят, «Голос далеких сыновей» передавали по радио, а у нас
его не было. А теперь я добилась разрешения, в субботу приходили — меня не
застали, а соседка не решилась выбрать место, обещали придти
с нарядом сегодня. Но, в общем, здесь все хорошо, лишь только бы было бы хорошо
у вас на фронте. Вести все радостные, с каждым днем. Родной,
не испытывай слишком судьбу на этом новом фронте, не надо того, что не надо.
Помни о своем творчестве, я так отчетливо чувствую, как оно развернется после
войны, обогащенное всем перенесенным. Я очень огорчилась, что не слыхала в твоем исполнении твои стихи.
Голубчик, как хорошо, что Женя Долматовский[2]
жив. А ведь тут Генкин, вернувшийся с фронта и назначенный корреспондентом
«Известий» вместо Старикова, рассказывал, что Женя был
пойман немцами, расстрелян. Папа работает начальником сектора военной и
физкультурной подготовки Облоно Молотова. Работает
много, трудно и полезно. Сейчас конец третьей недели сбора, который он проводит,
и слушатели в восторге. Но боюсь, измотается, так как недосыпает и один во всех
лицах. Пока здоров, питается сытно, обула его в валенки, ходит он этаким котом
в сапогах, хлопотливым, торопливым, заботливым. Потерял свои очки для занятий,
это настоящее горе. Ничего не вижу в газете о Зельме,
Трошкине, Лапине и Хацревине[3].
Здесь съехались Слонимский, Первенцев, Казаков[4] и много других.
С января Райком устраивает мне газету на год. «Красную звезду» я читаю или в
подшивке в редакции, или в доме Красной армии. В редакции мне печатают твои
очерки. Пермь — город своеобразный, большой, крепко сбитый из серых бревен с
прямыми улицами, город без улыбки. Такие же люди — порой скопидомы, трудные и
неудобопонятные, но с большим чувством собственного достоинства. Здесь застряла
мать Яши[5],
который, наконец, нашелся на Южном фронте, но адрес еще неизвестен.
21 января 1942 года.
Милые мои старики! Сейчас нахожусь в Москве.
Получил отпуск на 20 дней для написания пьесы. Это после Крыма. Сижу в Москве.
Сижу, пишу день и ночь, так как срок жесткий, а все ж таки устал. Вот здесь посылаю
Вам то, что делал за эти месяцы. Простите, что не писал, а стенографировал.
Итак, повергает к Вашим стопам родительским отчет
о своих деяниях сын Ваш и слуга покорный.
1-го октября. Выехал, он, бишь, вылетел из града Москвы во град Мурманск. Четверо суток сидел на аэродроме в Вологде
по причине плохой погоды, а также зеленого змия, близким знакомством с которым,
увы, страдал летчик.
5-го числа благополучно прибыл во
град Архангельск, где смотрел пиесу свою «Парень из
нашего города» и, при помощи большого нахальства, пил водку и чай у режиссера,
а также спал на его диване без клопов.
6-го числа вылетел во град
Мурманск, в каковой и прилетел того же числа под звуки энергичной бомбежки,
каковая, однако, лично ему потерь не нанесла.
В ближайшие дни после этого был у англичан —
летчиков, знакомился с их бытом, жизнью и боевой работой на предмет описания
оных в газете «Красная звезда», каковое описание и было напечатано в последних
числах ноября. После чего выехал к нашим летчикам, результатом чего явился
очерк: «Истребители истребителей»[6], каковой
можете прочесть в упомянутой газете за 10 декабря.
После чего отбыл на острова Средний и Рыбачий. По
дороге подвергался качкам и опасности пойти на обед к рыбам, но вашими родительскими
молитвами от оной опасности был избавлен и прибыл благополучно.
Снег пошел еще с 6 октября. Было зело холодно,
каковому обстоятельству несколько противодействовало потребление горячительных
напитков, как-то: спирта и водки, каковые на этих широтах неизбежно называются
«горючими».
На Рыбачьем и Среднем полуостровах имел счастье
наблюдать нижеследующие явления под №№:
№ I.
Авиабомбежку, во время коей были немцами разбомблены шерстяные
кальсоны и рубашка вашего сына, и в дырявом виде заброшены на телеграфные
провода. Сын ваш остался цел в силу своей природной чистоплотности, ибо он в
это время мылся в бане, а разбомбило предбанник.
№ 2.
Наблюдая северное сияние, каковое хотя и не так
красиво, как на картинках в известном произведении Элизе
Реклю «Человек и земля»[7] и в словаре
Брокгауза и Эфрона, но все-таки оставляет выгодное впечатление, действительно,
северное и действительно сияет. Оказывается, Реклю не
соврал.
№ 3.
Объездив весь Рыбачий и Средний, включая скалы
Муста-Тунати, где сильно достается австрийским горным
егерям, каковые, будучи хорошими лыжниками, были присланы
сюда специально на сей предмет. Но, как выяснилось, они у себя в Тироле
бегали на лыжах в трусиках. Здесь коварный климат этого не позволяет, в связи с чем они недовольны жизнью, тем более, что их
довольно часто убивают.
№ 4.
На том же полуострове Рыбачьем был у Вашего сына,
при свете керосиновой лампы, весьма неопытной молодой девицей вырван зуб мудрости,
от чего он впоследствии страдал и находился в меланхолии свыше трех суток.
Все эти события, перечисленные под номерами, в
основном описаны в очерке «На Рыбачьем и Среднем», напечатанном в ноябре сего
года в «Красной звезде».
После возвращения с этих
островов сын ваш имел счастье познакомиться с морскими разведчиками, каковые,
после их колебаний по поводу того, что он писатель и что может подгадить, все
же взяли его с собой в разведку в глубокий тыл немцев, где он с нескрываемым
удовольствием лично поджигал немецкие склады с провиантом и боеприпасами.
Результаты этой операции можно прочесть в той же
«Красной Звезде», если не ошибаюсь, за 23 ноября.
После этого и нескольких других незначительных
поездок, сын Ваш отправился обратно в Москву. По дороге десять дней болтался,
затертый во льду на Белом море, где, в виду израсходования провианта, встречая
свой день рождения на пустой желудок, с энтузиазмом поднимал за свое собственное
здоровье стакан с хорошо проваренным кипятком.
6 декабря вернулся в Москву, где был тепло встречен
редактором и, в связи с дефицитом братьев-писателей, немедленно опять поехал на
фронт, на этот раз на Западный.
С 10 по 16 декабря был на южном участке Западного
фронта, о чем можете прочесть его сыновний отчет под названием «Дорога на
Запад» за 16 декабря 1941 года. По возвращении на следующий день полетел в Калинин,
о чем была написана статья, быть может, не очень хорошая, но зато
своевременная. После чего через два дня поехал под Калугу, где и был до 28-го.
Об этом можете прочесть длинный-предлинный очерк «Июнь-декабрь», напечатанный
31/ХП-41 г. в той же «Красной звезде».
30-го вылетел в Крым. По дороге нос и щеки вашего
отпрыска приобрели неожиданно фиолетовый оттенок, т.е. в просторечье были отморожены.
От этого неэстетического цвета удалось избавиться
только спустив старую шкуру и отрастив новую, что заняло около 10 дней времени.
В середине января вернулся в Москву, а результатом
поездки явились два очерка за 9 и 10 января 1942 года под общим названием
«Письма из Крыма». После чего некоторое время занимался работой для газеты. Советую
посмотреть плоды ее в рассказе «Третий адъютант», напечатанном 13 и 14 января.
С сегодняшнего дня, а именно с 21/1-42 г. дитяти
вашему дан двадцатидневный отпуск для написания военной пьесы. По использовании
этого отпуска, сын ваш предполагает отправиться опять на крайний юг. Впрочем, сие зависит также и от желания редактора.
Вот, кажется, и все вкратце обстоятельства жизни
вашего дитяти за отчетный период. Засим буду продолжать письмо от руки, как и
подобает почтительному сыну своих дорогих родителей.
Числа десятого уеду снова на
фронт, очевидно, на Южный, на месяц-полтора.
Потом подумаем о свидании. Не думайте срываться с
места. Живите там. А я постараюсь
как-нибудь все-таки прилететь.
Крепко вас целую, милые мои и родные старики.
Ваш сын Кирилл [8].
26 января 1942 года
(От матери)
Это последнее мое письмо, я не могу больше писать
в пустоту. Не дождавшись ответа на свои письма, — посылаю ответ на помещенное
19/1-42 в «Правде» стихотворение «Жди», в частности, на строку, особенно бьющую
меня по сердцу при твоем упорном молчании:
Пускай забудут сын и мать…
Конечно, можно клеветать
На сына и на мать,
Учить других, как надо ждать,
И как тебя спасать.
Чтоб я ждала, ты не просил,
И не учил, как ждать,
Но я ждала всей силой сил,
Как только может мать,
И в глубине своей души
Ты должен сознавать:
Они, мой друг, нехороши
Твои слова про мать[9].
(Очевидно, это письмо разошлось с моим письмом,
где я давал подробный отчет обо всем, что со мной было с октября по январь, и
мать была в гневе, и немалом.)
4 февраля 1942 года
(От матери)
Сегодня перед отправкой писем получила твое
заказное и поэтому, кроме заготовленного, посылаю
добавочное. Спасибо, родной, за исчерпывающие,
интересно поданные сведения. Жалею очень, что папа их еще не может прочитать,
так как уехал в командировку в Кунгур. Жду его завтра. Как хорошо дан комиссар
в твоем рассказе, я с первых строк подумала, что это тот, с которым ты ходил в
атаку. А вот с баней — страшно, но этот инцидент лишний раз
убеждает меня в правильности наших о тобой воззрений на судьбу и интуицию, и
потому это, наряду со страхом к пережитому, дает радостную бодрость для будущего.
От всего сердца желаю тебе удачи. Вопрос: печатать ли в Пермском издательстве
твои корреспонденции с Севера?
(Загадочная для меня забота об издательских делах,
о которых я или не имел никакого представления, или просто не думал о них.)
В день твоего рождения я мысленно была с тобой, но
что ты выпивал среди льдов кипяток — не думала. Как ты устал — могу себе представить.
Но, судя по фотографии, ты еще в форме, как говорят спортсмены. Неужели ж ты не
написал Алешке с Женей?[10]
Сделай это хоть теперь, как ей должно быть больно за ребенка, и обидно. И еще:
побалуй тетю Варю и Лилю[11]
подпиской на «Известия», тебе это секундное дело, телефонный, звонок, даже мне
это моментально делали ради тебя.
Конец марта 1942 года.
Мама родная!
Конечно, я негодяй, что
не пишу, но такое уж чадо родила, так что на себя пеняй.
Со времени моего последнего письма произошло
нижеследующее: двадцать дней просидел, как каторжный, день и ночь над пьесой и
в тот день как прочел ее в первый раз актерам, вечером был вызван в редакцию и
утром улетел в Крым, на этот раз на Керченский полуостров. Там пробыл около
трех недель, ничего особенного, достойного описаний, со мной за эти недели не
произошло, такие же, как обычно, фронтовые будни. Вернувшись, застал пьесу, как
и водится, в том же положении, что и оставил, т.е. к репетициям не приступали,
и репертком официального разрешения в мое отсутствие
не дал, что, впрочем, и следовало ожидать.
Немедленно засел за пьесу, и вот эти десять дней
сидел опять над ней как проклятый. Сегодня днем,
наконец, сдал ее. Называется она «Русские люди», подробностей не пишу, ибо
посылаю ее самою. Если захочешь и тебе понравится,
можешь там отдать в тамошний театр.
Завтра будут на ней поставлены всяческие
официальные визы, а послезавтра улетаю не то опять в Крым, не то на
северо-западный фронт, так что это точно узнать сможешь дополнительно от Лили.
Сегодня же вышел сигнальный экземпляр книги всех
моих очерков «От Черного до Баренцева моря»[12].
Получилась толстая книжища, больше двухсот страниц, так что есть за что подержаться.
Если до отъезда товарища, направляющегося к Вам,
будут уже авторские, то дошлю ее.
В «Огоньке» вышла книжка «Стихи сорок первого
года». О ней тоже без подробностей, ибо посылаю ее тебе.
Кроме того, написал за это время еще кое-какие
стихи, а также очерки, некоторые из которых в «Красной звезде» не пошли по
независящим от меня обстоятельствам.
Вот, кажется, и все по творческим вопросам,
основное мое внимание поглотила пьеса, был ею полон, а теперь пуст, а устал от
нее до предела, даже очерки писать трудно.
Ну, ничего, уеду опять на фронт, вся эта работа
над пьесой забудется, и появятся и новые силы и новые
возможности.
Теперь о личных делах. Настроение неплохое, как
будто все идет удачно, и работа, и поездки, а из этих двух вещей в сущности
ведь и состоит жизнь. Жизнь стала трудной, но интересной, иногда даже непонятно,
как жил до этого и чем жил, в той повседневности и отсутствии волнений и тревог
— как это было до войны.
Словом, в жизни всего так много, что всего не
поспеваешь — а это уже хорошо, ибо скучать и хандрить некогда.
А до сих пор скука была моим самым злым врагом, не
так ли?
Здоровьишко — ничего, не кашляю и не шмурыгаю носом, а прочих иных болезней у меня последние
годы и не водится.
Ну, что ж, родная моя, ругай меня, если хочешь, а
лучше не надо, обиды только ожесточают сердце и не приносят радости. Люблю вас
обоих, милых моих стариков, по-прежнему, а что редко пишу, так это не от нелюбви,
а так уж повелось.
Когда вернусь с фронта, примерно через месяц,
напишу опять.
Напишите адрес Алешки, лишен даже возможности
перевести ему денег. Уже неделю тщетно ищу в архивах «Красной звезды» его адрес
— по копии аттестата, — пока найти не могут. Крепко целую отца.
Скажи ему, что в пьесе — Васин — это он, и этот
образ очень мил моему сердцу и всем нравится.
Обнимаю, нежно вас целую обоих, мои любимые.
Ваш Кирилл.
21 марта 1942 года
(От матери)
Как я была утешена, прочитав в «Красной звезде» от
11/Ш твои прекрасные стихи об атаке и пехотинце[13].
Как хорошо описание того влечения и тяготения к земле, которое охватывает
человека перед атакой, а затем — переход. В этом самое дорогое для меня в твоем
творчестве — правда и воля, то характерное, что тебя выделяет среди других. Да,
вот он — неприкрашенный ужас, но я его поборю! И когда я на днях перечитывала
твоей рукой переписанную первую, и к сожалению,
неизданную тетрадь стихов — твоя надпись, — я видела все ту же волю,
напористость, целеустремленность, только все эти ростки превратились в ветви,
которые поддерживают душу.
Ты не недоволен тем, что я помещаю в местном
альманахе «Третий адъютант» — июнь-декабрь? Мне так хочется донести этот очерк
до возможно большего числа людей. Где-то ты сейчас? Крым — понятие растяжимое.
Последний раз мы были там вместе осенью сорокового. Я ночевала у тебя, в доме
писателей, ты провожал меня в Гаспру. Будь здоров и
благополучен, мой дорогой.
Владимир Павлович[14] пишет,
что так радуется, узнавая, что ты проходишь благополучно мимо смертельных
опасностей. Иначе и быть не может. Его так ждут и любят — женщина и мать. А как
мой ответ в стихах на «Жди». Ведь неплохо, а?[15]
25 марта 1942 года
(От матери)
Случайно на собрании писательского актива
выяснилось, что сегодня — оказия. Спешу тебе послать привет от нас с отцом,
хотя он в командировке на неделю. Я очень беспокоилась, узнав из писем с Петровки,
что ты на Южном фронте, но, судя по последней открытке тети Вари, ты девятого
уже был в Москве. Как здоров? Очень ли устал?[16]
11 апреля 1942 года.
Мама родная!
Недавно послал тебе обширное письмо, а вот сегодня
неожиданно выяснилось, что едет товарищ в Молотов.
Посылаю с ним все, что может тебя заинтересовать,
и что я мог достать за эти два часа.
Другой человек едет через 10 дней, постараюсь чтобы тут с ним организовали тебе побольше кофею.
Посылаю три пачки табаку, говорят, он у Вас там в
почете.
Сам я завтра улетаю в Ленинград примерно на месяц,
так что особенно скоро писем не жди.
Крепко и нежно обнимаю Вас обоих. Не считайте, что
редкие письма — признак малой любви. Это не так.
Сейчас осложнилось дело с аттестатами, и я дал
распоряжение, чтоб тебе просто ежемесячно по пятнадцатым числам Охрана Прав
переводила по две тысячи.
Что до Алешки, то он будет получать 750 по
аттестату и по 2250 в месяц из Охраны авторских прав, всего по три тысячи.
Ну, это все проза жизни, а поэзия ее состоит в
том, что чтобы ни было и что бы ни случилось, она все-таки отчаянно интересная
штука, и я рад, что живу в самом пекле ее.
Еще раз крепко поцелуй отца.
Обнимаю тебя, твой сын Кирилл.
Пьеса начата репетированием.
Валя[17]
играет в ней роль Вали Анощенко.
17 апреля 1942 года.
(От матери).
«Не сердись на меня, родная, не сердись и пойми
меня, ведь я каждый день стою у подножия горы, которую надо одолеть в течение
дня»[18].
Извини, родной, за самовольную перефразировку второй части строфы. Спешно
пользуюсь оказией, чтоб послать весточку. Была по делам, а дома лежит в
ожидании этого случая заготовленное письмо с 14-го апреля. В нем сделаны
выборки из стихов 33-го года, которые перекликаются с твоим письмом от 25-го
марта. Оно согрело меня, дало зарядку для ожидания, порадовало, возвратило
ощущение душевной близости между нами, которая была мне всегда дороже всего в
жизни. Я уже, пожалуй, и не обижаюсь больше, потому что опять чувствую, ценю
твое доверие и близость. Не писала сразу, так как твердо уверовала, что ты
улетаешь на месяц, а теперь Лиля пишет, что был в отсутствии лишь четыре дня и
беспокоишься, дошло ли письмо.
Папа просветлел и так согрет твоими словами о Васине и о нежной любви к нам, — а ведь знаешь, с годами
тепло все нужнее, а холод все мучительнее. Будь же благополучен. Заранее считаю
правильным все, что предпримешь, потому что верю в тебя и в твою счастливую
судьбу. Рада заслуженной оценке и горжусь тем, что ее такой находят случайные,
незнакомые мне люди.
Неужели добудешь кофе? Это такая поддержка.
Помни: основное твое творчество и работа, а все
остальное постолько — посколько
способствует.
Одну тысячу уже получила, спасибо. Лиля пишет, что
будет две, а вот насчет аттестата — я ее не поняла: ведь аттестат может быть
лишь один, и в «Красной звезде» выдали его на меня. Будь же здоров.
1 мая 1942 года
(От матери)
Как я огорчилась, узнав вчера из Лилиного письма,
что ты не в Ленинграде. То есть, огорчилась не этим, а тем, что не написала
тебе в ответ на дорогую посылку и письмо — в Москву, а упорно разыскивала оказию
в Ленинград. А ведь ты, родной мой,
твердо написал мне одиннадцатого, что «завтра улетаю в Ленинград». Значит, все
переменилось? Лиля пишет: много работает в Москве, на днях поедет на восемь —
десять дней на фронт. И так это гнусно, что не знаешь,
где же ты и когда застанет тебя моя весточка, что трудно писать. Пусть все
идет, как должно идти, а должно идти, или вернее — пойдет, в соответствии с
жизнью и свойствами твоего внутреннего я.
А как меня порадовало, что ты мне прислал и
замечания, и исправленный экземпляр пьесы. Все, все, что могло быть мне
интересно, — но получила я все это лишь 19-го и 20-го. Утром мне позвонила жена
одного из актеров, а тот, который привез посылку, прожил в Молотове три дня и
ни разу не позвонил, а уехав, поручил дело с посылкой этой паре, — вот и обнаружили
на конверте номер телефона, как они говорят. Была адова погода, но я тотчас
поехала. Застала там артиста Шеина, который, оказывается, уже прочел пьесу, и
другой тоже. Извинялись, что вынули из посылки — не потому ли и не звонили? Как
это некрасиво и не мило было, не доставить и молчать столько дней. Потом
артист, жена которого меня вызвала по телефону, предложил, обещал доставить
тяжелый пакет на другой день, но я прождала напрасно, еще через день поехала
сама. Спасибо, родной, за табак, он здесь, правда, в почете. А знаешь, у меня
для тебя хранится коробка трубочного, чудного из Москвы, прилетай, выкури с мамкой
трубку в своем халате любимом. Я ведь, когда поджидала тебя сюда, и туфли
ночные даже тебе купила.
Слова Вали Анощенко о
том, что слезы все выплаканы — применимы к ощущению от пьесы. Ее иначе
воспринимаешь, чем «Парня» при читке. Нет этих отдельных внутренних взлетов и
подъемов, нет слез. Мы внутренне выросли, верно, и закалились, — какое-то
серьезное, большое, непрекращающееся во время читки ощущение большой правды,
которая кажется какой-то естественной. Не удивляешься, не сомневаешься, а
только живешь и веришь. И это хорошо. И папа — (мать имеет в виду Васина,
которого я писал с отца) — очень хорош. А как я обрадовалась Сафонычу и Луконину. А где Михайлов?[19] Жив ли?
Вспомни — написать. … А в наградах на него не попадала нигде.
Да, родной, если правдиво одесское поверье — все
пули должны тебя миновать, потому что тебя очень многие вспоминают.
У меня почему-то в памяти встает «Застольная» —
Выпьем за здравие Мэри, — когда я читаю о голубых и стальных глазах в этом
стихотворении — Не тревожьтесь, ниже или выше, — это очень хорошо.
Я и папа остались довольны
твоими крупными вкладами в Госзайм.
Пою сейчас папу молоком — по два стакана в день,
убедила. Он говорит, что лучше стал себя от него чувствовать. Если ему удастся
прикрепиться к столовой для командного состава города Молотова, я буду за него
спокойна.
Конец весны 1942 года.
Мамка родная!
Прости меня, свинью, единственным извинением мне
служит то, что за это время дважды собирался тебя вызывать, и дважды это
отменялось, потом дважды собирался лететь к вам с отцом и снова дважды
срывалось. Последнее время со дня на день жду решения относительно своей будущей
работы.
Возможно, что мне предстоит очень далекая и долгая
поездка. В этом случае я постараюсь до нее хоть на один день
во что бы то ни стало прилететь к вам, милые мои старики.
Если же поездка не состоится, то прилететь мне
вряд ли удастся, но тогда я на недельку вытащу в течение июля сюда вас с отцом
— если его пустят с работы, а я думаю, пустят. Словом, так или иначе мы в ближайшее время увидимся. Просто не могу написать
ничего большего, все решается и висит в воздухе, — я говорю в смысле моей будущей работы.
Посылаю с этим письмом только что вышедшую книжку стихов — все, что пока
написал за войну.
Не знаю только, влезет ли она в письмо или придется
с оказией. Приготовил вам два кило кофе и еще кое-что, но все оказии нет, но
надеюсь, что скоро будет.
В театре дня через три-четыре — премьера.
Слава богу, давно пора. Может быть, мои планы
выяснятся буквально сегодня-завтра — тогда пошлю вдогонку еще письмо.
Попытаюсь звонить, хотя не знаю, что выйдет, делал
уже три попытки впустую.
Напиши мне об Алешке, что-то о нем вдруг сердце щемит и не знаю даже, кого иногда сильней хочу видеть — Вас
или его.
Крепко обнимаю отца. Я его очень люблю и передай
ему, что рад, если оправдываю его надежды.
Ваш Кирилл.
Конец весны 1942 года
(От матери)
Все понятно, родной, не
ругаю и, пожалуй, не обижаюсь больше после твоего письма от 25 марта. У меня
теперь такое чувство, что я поговорила с тобой, вернее — мы поговорили, как это
всегда бывало раз-два в год в серьезные минуты жизни.
Представляю твое состояние после написания пьесы,
потому что хорошо и живо ее помню и понимаю. Будь же здоров и благополучен, глотай
жизнь вовсю, ты это на редкость хорошо умеешь, потому
что по-хорошему жаден, и в этом есть и моя доля.
Я чувствую себя хорошо и смирилась с тем, что
исхудала в теле до безобразия, а помнишь, какая была — одни мускулы. Помнишь,
как брали мы с тобой уроки танцев? Как это все далеко. Здесь все еще лежит
снег, и теперь грязный, и потому унылый. Последние дни все морозит. Маруся[20]
лежит в сыпном тифу в больнице на эвакуационном пункте в Ульяновске. Там же на
эвакуационном пункте и тетя Люля[21] с
маленькой Наташей. Марусе лучше. Они на дороге в Сенгилей Куйбышевской области.
От Лени[22]
ничего. Андрей[23]
пишет и всегда очень тепло, о тебе. Горюет о гибели жены в Ленинграде. Она была
слаба для эвакуации[24].
7 мая 1942 года
(От матери)
Пишу на тот случай, что ты вместо Молотова на пути
из Мурманска попадешь на съезд драматургов. Ох уж мне этот съезд. Сколько крови
перепортили уже заранее. Ведь тебе обязательно надо на нем быть, и я опять не
увижу тебя.
(Не помню, о каком съезде драматургов шла речь в
письме матери, и где он был, этот съезд, на который я, разумеется, вовсе не
собирался специально попадать.)
Как-то ездилось на
север, голубчик? Я попадаюсь всегда с тобой на удочку с письмами: «Завтра уезжаю
на месяц на фронт». Я молчу, чтобы написать именно к
возвращению, а ты остаешься. Или 11-го: «Завтра лечу на месяц в Ленинград». Я
как проклятая ищу туда оказии, а когда нахожу, то
оказывается — был в Москве, и как раз уезжаешь, когда я успеваю туда
написать. Я недавно послала тебе два
письма — одно апрельское, старое, одно — майское, с оказией. Ну, бывай здоров[25].
18 мая 1942 года
(От матери)
Вчера вечером узнала радостную весть — о
награждении тебя боевым орденом. С утра шлю сегодня телеграмму на случай твоего
пребывания в Москве. Отрадна оценка как лишнее подтверждение того, что правильно
идешь в жизни, правильно и плодотворно работаешь.
9 июля 1942 года.
(От матери)
Каково Трегуб тебя приласкал
в «Литературке»?
Меня несколько стихотворений сильно расстроило
из-за тебя, и за тебя стало мне больно, и не стала бы я кое-чего печатать,
как-то так предельно делать достоянием всех кое-что слишком конкретное из твоих
переживаний. Ну, да тебе виднее.
Письмо без даты — очевидно,
начало августа 1942 года
(От матери)
Тяжело мне что-то — и я очень прошу тебя написать
хоть пару строк. Знаешь, тяжко, когда болит сердце, и когда есть возможность
его успокоить. Где ты сейчас? Лиля бросила в письме от 21/VII — Едет на десять
дней! — Куда, что? Ничего не знаю. Может, на юге, где все мои мысли и чувства,
и боль, и все, все. Как я хочу нашим успеха и помощи»[26].
9 августа 1942-го года.
(От матери).
Ведь я не прошу у тебя литературных дневников, а
только пару строк от времени до времени, из Москвы, где ты имеешь для этого все
возможности. После письма от 30-го июня я не имела еще ничего. Правда, третьего
дня я получила посылочку — кофе и лекарства, спасибо большое, но это все-таки
не то.
У нас в эти дни были большие
волнения с папой: он закончил сбор по поручению Военкомата, а 5-го провел
последние консультации в фармацевтическом институте и думал 5-го же вечером
выехать к Алеше и Жене в Челябинск, чтобы поспеть к 8-му, дню рождения малыша,
но тут пришлось столкнуться с большими трудностями в связи с новыми постановлениями. Учтя все возможности, я решила действовать через
Комитет искусств, и не ошиблась. На закрытом просмотре «Русских людей» меня познакомили
с теми, от кого зависят такого рода дела. Я все объяснила, рассказала, и отцу
дали разрешение, так что он выехал 7-го и до 1-го сентября он
будет отдыхать и радоваться на Алексейку.
Надо ли говорить, какое впечатление на всех
произвело то, что «Правда» напечатала твою пьесу. В театре у нас она идет именно
в этом тексте.
(Дальше мать пишет про пьесу «Русские люди», про
ее просмотр и обсуждение)
Знаешь, Казаков утверждает, что Луконин пришит
белыми нитками, что ты сказал все, что выносил, и что пьеса кончается
вступлением Красной армии в город. Ему обидно в этом замечательном произведении
видеть эту, какую-то своего рода дань традиции.
Без даты, конец августа 1942 года.
Мамочка родная!
Прошу вновь не сердиться на то, что печатаю это
письмо на машинке, иначе вообще не удалось бы его написать.
Какие же события произошли за последнее время в
моей жизни.
Ну, во-первых, ты примерно знаешь все, что
произошло с «Русскими людьми», и мне кажется, что причиной этого является то,
что пьесу прочел человек, мнение которого для меня более дорого, чем чье бы то
ни было. Здесь ее сыграли неплохо, а поставили совсем хорошо,
— со вкусом, с тактом и с тем ощущением фронта, настоящей войны, которое мне
очень дорого было в пьесе, без лишней красивости, без лишнего шума выстрелов,
без попыток создания мнимо батальной обстановки. Горчаков[27]
который руководит этим театром, оказался очень хорошим человеком и страстным
художником, и мне было очень легко найти с ним общий, мужской язык.
Что касается отдельных
исполнителей, то особенно хорошо играют Плятт (Васина) и Дмитрий Орлов[28]
(вспомни Театр Революции и «Умка — белый медведь», он играл Умку, здесь он
играет Глобу. Валя тоже играет хорошо, с душой, хотя в некоторых
местах ей чересчур хочется, чтобы она была авантажной, — но в последней
действии играет совсем хорошо, трагически.
Насколько мне известно, пьесу поставили вахтанговцы в Омске, МХАТ ставит в Свердловске, Малый в
Челябинске и театр ЦДКА тоже в Свердловске, — словом, пять московских театров.
Что до МХАТа, то главные роли там исполняют: Сафонова — Добронравов, Глобу — Грибов, Харитонова — Тарханов и Васина — Москвин[29].
(Впоследствии многое оказалось
иначе: Харитонова
играл Яншин, а Васина — В. Орлов[30].)
Наверное, будет интересно. Особенно меня
интересует, как сыграет роль Сафонова Добронравов, потому что здесь меня
исполнитель совсем не удовлетворяет, и я даже толком не знаю, то ли он плохо
играет, то ли я роль плохо написал. В общем, в принципе мне роль нравится, и
пока я не увижу, что и у хорошего актера не выходит, до тех пор не приду к обратному
убеждению.
Ну, какие же еще события?
Сегодня привезли из Алма-Аты картину, поставленную
по пьесе «Парень из нашего города». Картина получилась очень сильная (я ее сегодня
смотрел), гораздо сильнее и глубже пьесы (чему я очень рад). Думаю, что через
месяц, не позже, ты увидишь ее.
Недавно вручили нам дипломы по сталинским премиям.
В качестве документа и свидетельства это, конечно, не так уже важно, — но мне было
очень приятно, что там стоит личная подпись Сталина. Получается хорошая память.
Думаю, Лиля тебе переслала книжку «Лирики».
Видимо, ты писала о ней, а не об огоньковской. Если
говорить о внутреннем чувстве, то этой книжкой в ее лирической части я доволен
больше всего, — конечно, больше, чем обеими пьесами.
В последний месяц дважды выезжал
опять на фронт, — сначала на Брянский, потом подряд, сразу, на Западный. Вернулся только позавчера. Этим и объясняется мое
молчание, хотя я и получил оба твоих последних письма.
Сейчас написал около 600 строк новых стихов, из
которых пока напечатано только одно, под названием «Убей его». Ты, наверное,
его читала.
Дальнейших планов своих не знаю. Выяснятся они в
ближайшие дни: либо поеду опять на некоторое (недлинное) время на фронт, либо
мне предстоит гораздо более длинная поездка, на несколько месяцев, тоже военного
порядка. В этом случае, думаю, что меня дня на три отпустят слетать. Если будет
так, «молнией» сообщу тебе, чтобы ты выехала в Челябинск. Полечу туда и там
увижу сразу всех, ибо две поездки сделать сразу мне нет возможности из-за
служебных дел.
Была тут Женя, видел ее около часа. Кое-что с нею
отправил Алешке. Сейчас достал ему ботинки, не знаю только пока, с кем
переправить. Она хорошо выглядит, вообще молодец. Только не удосужилась
привезти фотографию Алешки. Я ее просил сделать немедленно, но в этом случае,
как ты знаешь, она канительщица, так что прошу твоего содействия (а то я вдруг,
неизвестно отчего, стал сентиментальным отцом и мне хочется срочно иметь его
фотографию).
Да, еще немаловажное, хотя немного смешное во
время войны событие: получил я наконец квартиру. Как я
и говорил тебе три года назад, просить я не стал. Квартира на Ленинградском
шоссе, около Бегов.
Заезжал к вам на квартиру, взял оттуда занавески и
скатерть, — с нею у меня связаны какие-то детские воспоминания, просто приятно,
и потом взял твою фотографию, — ту, где ты стоишь, опершись на рояль.
Если касаться житейских дел, — по нынешним
правилам аттестат можно посылать куда-нибудь в одно место, и потому я его
посылаю, естественно, сыну. Конечно, плюс к тому посылаю и деньги, — в общем,
три тысячи рублей. Ты мне просто напиши, по-дружески: если тебе не хватает тех
двух тысяч, что я посылаю, то буду посылать столько, сколько тебе нужно, —
только прошу написать мне об этом совсем откровенно. Мы же с тобою старые
друзья. Что же до аттестата, то мне его никак не делят
и ничего не выйдет.
Надеюсь все-таки выцарапаться к вам, ибо, как
сейчас сообразил, тебя я не видел десять с половиной месяцев, а Алешку больше
года. Меня не пускают, хотя я подчас и довольно подолгу сижу в Москве, но все поездки
бывают совершенно неожиданны, и я узнаю о них за
несколько часов до того, как должен улететь самолет. Поэтому редактор никак не
отпускает меня на несколько дней. Каждый раз, когда я собираюсь его попросить,
надо мной висит какая-нибудь неожиданная поездка.
О личных своих делах писать не буду. Идут они
примерно по-прежнему.
Прилагаю к письму последние фотографии с Западного
и Брянского фронтов. Как видишь, чего не сделают с человеком обстоятельства:
такая грязь, что ни на чем, кроме лошади, не удавалось передвигаться, — пришлось
временно стать кавалеристом.
Очевидно, письмо это застанет тебя одну. Так или
иначе, передай отцу мой привет, и скажи ему, что лучшим свидетельством, на мой
взгляд, того, как я его понимаю и как к нему отношусь, является то, что я написал
в пьесе о нем. А в остальном я его очень люблю, и все больше с каждым годом.
Надеюсь, что он мною доволен.
Попытаюсь, если удастся это, подписаться для тебя
в Бюро газетных вырезок, чтобы все, относящееся ко мне, доходило до тебя
полностью. Но поклясться в этом не могу: точно не знаю, можно ли сделать это из
Москвы не на Москву.
К тебе большая просьба: наконец, сообщи мне
внятно, какой телефон, как тебя вызвать, откуда, в котором часу и кого
первоначально вызывать по фамилии, чтобы позвали тебя. По тем телефонам, которые
у меня были, я запрашивал трижды и говорили: то их нет, то по ним не отвечают.
Да, мне передавали какую-то телефонограмму, из которой ни я, ни десяток
спрошенных мною людей не поняли ни слова. Она касалась какого-то телефонного
звонка, но что, когда, где его ждать — было совершенной загадкой. Словом, я
прошу сообщить точно, со всеми подробностями свои телефонные координаты, может
быть, все-таки удастся поговорить, чего я хочу очень.
Ну, вот, пожалуй, в основном и все, родная, что я
хотел тебе написать. Постараюсь не
задерживаться со следующим письмом.
Крепко тебя целую.
6 сентября 1942 года. 9-30.
(От отца)
Здравствуй, дорогой Кирилл. С девятого августа я
провожу свой отпуск у Алешки в Челябинске. Он прелестный умный ребенок. Очень сообразительный, находчивый, а порою хитрый, иногда капризничает
и очень любит шалить. Шалости детские, не вредные. Ведет себя геройски. На днях
мы сидели с ним в детском парке культуры и отдыха, Вовка[31] сидел верхом
на деревянном коне-качалке и подрался с соседским мальчиком его возраста —
восемь лет. Вдруг Алешка соскочил со скамьи, стрелой помчался к ним, начал его
— этого Эмиля так тузить кулаченками,
что тот обратился в бегство.
За этот месяц старался отучить от капризов и
хныканья, но еще не достиг успеха, хотя уже стал реже капризничать. Недавно за
ужином стал показывать фасоны — не хочу каши, дайте картофеля. Предупредил, что
надо кушать то, что дают, иначе можно выйти из-за стола и лечь спать без ужина.
Так и случилось. Конечно, у бабушки сердце обливалось кровью, но сделать она ничего
не могла. Эта мера хорошо подействовала на Алешку, да и на Вовку: чуть капризы
— сейчас напоминаем, и ребята отлично едят.
Утром Алешка на меня жаловался Женечке, она
возвращается с работы в 12 часов ночи и даже позже, — но от нее получил
подтверждение правильности решения дедушки, и смолк. Когда я его наказывал, заявлял,
что он не будет любить меня, но быстро забывает и опять мирится со мной.
Кирюша, карточку тебе прислать, наверное, почти
невозможно. Я ходил в фотографию — отказались, снимают только миниатюры на
паспорта, и нет бумаги. Схожу в ДК, говорили, что, быть может, у них есть фотограф.
Пытаюсь получить здесь в Челябинске комнату.
Малый театр едет в Москву.
В институтах есть для меня работа, тогда переедем
сюда, если отпустят из Перми из Физического института, где я работаю. За
Алешкой надо смотреть, его воспитывать, иначе будет портиться. Кирюша, у Алеши
нет шубки, мы ходили несколько раз на барахолку, но
никакой найти не можем. Если у тебя есть старое пальто или тужурка — пришли ее,
вату и подкладку здесь найдем. Или скажи Варе, не найдет ли она у Лиды или
других знакомых что-либо подходящее для шубки.
Мама сильно похудела и постарела, особенно от
твоих редких писем. Плохо спит по ночам. Только не пиши ей об этом, а лучше
каждый месяц присылай хоть короткую открытку, это сразу подбадривает.
Желаю тебе здоровья, успеха и сил на трудную
работу.
Крепко целую тебя. А. Иванишев.
2 сентября 1942 года
(От матери)
Была очень рада письму и жду обещанного,
следующего. Все, что писал о прочтении «Русских людей» человеком, мнение
которого тебе дороже всех, передумала и перечувствовала за тебя раньше. Мечтаю
о дне, когда ты его увидишь, так как понимаю, как тебе это будет радостно и
важно.
Голубчик, хочу видеть картину, вспомнить все, что
с ней связано, и в нее тобой вложенное. «Парня» я люблю очень — родной тебе
любовью.
Читала «Земля моя». Там забирает место о красоте и
о том, кто должен был умереть, чтобы искупить вину отступившего.
Я так за тебя довольна, что есть у тебя своя квартира, и что
она на милом сердцу Ленинградском шоссе, где начинался Павел Черный, мой
любимец, и первая твоя любовь, и твои первые уроки, товарищи в Межрабпоме, и где в малюсенькой кухоньке мы с тобой
работали ночами, и первые папки первой рукописи, и все то многое, что дорого и
мило твоему старому другу. Пиши же, чертяка, дрянной
эфиопище, любимый и несуразный. И меня поздравь с удачей:
разрешили сегодня в Горисполкоме включить свет и дали три куба дров. Без отца устроила… Деловая часть:
молчала. Жить было очень тяжело. Нет воды и никто не
носит; нет уборной, нет керосина, купить уже больше и за семьдесят — восемьдесят
рублей нельзя. Трудно, слов нет, но там труднее, и все мысли с теми, кто на
фронте. Лучше «Убей его» пока еще никто, даже Илья Эренбург, не сказал и не написал[32].
(Дальше идет речь о бытовых
делах, в том числе о зимних запасах. Приводятся тогдашние цены: мед — 400 рублей, масло — 600 рублей, картофель
— 25-30 рублей кило. Дров кубометр — восемьсот рублей. Яйца
по 140 — 150 рублей десяток.)
30 сентября 1942 года
(От матери)
Скажи мне, ты, который так
хорошо умеешь понимать и передавать чувства других в стихах — зачем ты
доставляешь мне столько горьких минут, которых я могла бы не переживать, ты,
который знаешь мою нелегкую жизнь. Ведь я не прошу дневников, ежедневных открыток. Я прошу хоть изредка
небольшой весточки. Ни разу ты не откликнулся на то, что меня так мучило — мой
отъезд из Москвы, а я писала тебе, что я боялась быть от тебя отрезанной. Я
имела от тебя третье, итоговое, так сказать, письмо за нашу разлуку,
пересланное Лилей. Но это было уже очень давно. Ведь я только
от чужих, от Зельмы узнала о том, что ты кончил
теперь «Жди меня», я даже не знала, что оно пишется, — а сколько я просила —
напиши, над чем работаешь! Я не знаю, получил ли ты мое письмо от 4/IX,
там я писала, что папа уехал в Челябинск, прилагаю его письмо, в котором он
очень хорошо описывает Алешку, хотя он и сам тебе писал оттуда. Женюра утешала меня тем, что ты внутренне спокоен, силен и
мужественен по-прежнему. Дальше — больше. Милый мой, пусть же по-прежнему ты
будешь испытывать судьбу, уверенный в своей силе, захваченный жизнью, самым ее
пеклом. И какое же великое счастье, что на своей дороге ты можешь быть самим
собой. Не помню, писала ли я тебе в последнем письме, а хотела это сделать,
чтобы ты в моих письмах папе в любви больше не объяснялся. Ведь если ты ревнив
— то в меня. Ужасно с керосином, его нет, и он уже сто рублей литр, но уже не
найти, Обещали включить свет, но дело идет уже месяц, и когда придет к победному
концу — не знаю. Сделала печурку-лилипутик, на которой готовлю, и пока обогреваюсь. Большое спасибо за
кофе.
28 сентября 1942 года.
Мамочка милая, более подробное письмо пошлю вместе
с посылкой, в отношении которой никак не выходит «оказия». Но решил не ждать.
Только что вернулся из Сталинграда. Все благополучно обошлось. Очерки мои,
наверное, ты читала, и по ним имеешь некоторое представление о том, что там
происходит. Встретил там Женю Долматовского: он жив,
здоров, просил передать тебе привет, когда буду писать. В день моего приезда
его слегка ранило, но сейчас он уже в полном порядке.
Твое письмо получил вечером накануне вылета в
Сталинград, так что уже не имел возможности ни ответить, ни распорядиться. По
возвращении, кроме обычных, перевел тебе телеграфом пока шесть тысяч рублей.
Напиши мне, что тебе конкретно нужно из одежды: может быть, того, что нельзя
достать там, можно будет достать тут.
К тебе в свою очередь просьба: вышли мне с оказией
— 1) трубки, если у тебя какие-нибудь остались; 2) халат, 3) теплый джемпер
(красный). Халат можно во вторую очередь, а джемпер и трубки по возможности не откладывая. Кроме того, если будет случай,
хорошо бы прислать одеяло (если оно вам, конечно, не нужно), если же нужно, я
куплю здесь.
Ну, вот кажется и все по деловым вопросам.
Занимаюсь тремя основными делами: урывками заканчиваю пьесу «Жди меня» и
параллельно сценарий на ту же тему. Очевидно, по этому сценарию будет сниматься
Валя и через месяц на всю зиму уедет в Алма-Ату. Во-вторых, пишу дневник, который
перевалил на шестую сотню страниц, увидимся — почитаю. В-третьих, изредка пишу
стихи, довольно редко, но все-таки кое-что набралось — строк пятьсот. Все идет
хорошо. Дней через десять очевидно поеду на Северный Кавказ. До поздней осени
или зимы о приезде моем к тебе или к сыну говорить не приходится. Но возможен
другой вариант, — если после Кавказа застряну хоть ненадолго в Москве, вызову
тебя сюда на пару месяцев.
Крепко поцелуй от меня отца. Скажи ему, что у меня
все в порядке и что я надеюсь еще с вами обоими справить новоселье у меня в
квартире.
Более подробно напишу через некоторое время.
Крепко тебя целую. Не скучай, не хандри, все
будет, в конце концов, в порядке.
Твой сын Кирилл[33].
11 октября 1942 года.
Мама милая, сейчас временно задержался в Москве в
связи с тем, что приходится заканчивать пьесу «Жди меня». Очевидно, 20-го числа
придется опять выехать на фронт и вернусь только к
праздникам. Луковский выезжает 25-го, к этому
времени, до своего отъезда надеюсь собрать тебе более или менее порядочную
посылку с большинством из того, что тебе нужно. Ее отправит без меня, очевидно,
Лиля.
Женя сюда приехала, я ее видел, но карточки опять
не привезла, обещает прислать. Она хотела привезти с собой Алешку, но
побоялась, что меня не будет здесь, о чем я очень жалел.
Работа идет неплохо, только слишком много ее и
иногда бывает такое чувство, что из-под всего этого никогда не выкарабкаться.
Вышла у меня тут книжка «С тобой и без тебя»
отдельным изданием, Лиля послала ее бандеролью. Наверно недели через три выйдет
большой томик: в нем собраны стихи, вернее, лучшие из них, написанные с 1936 по
1942 г. Это будет очень приятно и если меня не обманут в издательстве, то по возвращении
с фронта я смогу сразу же послать ее тебе.
Женя мне сказала, что она тебя приглашала в
Челябинск, но ты не поехала, что меня несколько удивило (а, впрочем, тебе там,
на месте виднее). Судя по себе, думаю, что главное сейчас в жизни не давать
задавить себя тоске и скуке, а если это сделано, то все остальное приложится.
Как только кончу пьесу (а думаю, я ее все-таки
кончить до отъезда на фронт), пошлю ее тебе с Луковским,
а ты уже из своих рук можешь дать почитать в театре, ибо помимо тебя они пока
ее ниоткуда получить не смогут. Пьеса как будто получается ничего, и в нее
входят какие-то настроения и чувства, которые в известной степени дороги мне
еще по «Истории одной любви».
О себе рассказать собственно больше нечего. Много
работы. Сейчас из очерков последнего времени собираю вторую книжку прозы.
«Русские люди» уже вышли тремя изданиями, «Лирика» выходит вторым изданием.
Остальное тебе уже известно.
Посылаю для ознакомления с моим внешним видом пару
фотографий, снятых в Сталинграде.
Крепко тебя целую, милая моя. Не обижайся на меня,
пиши, а ежели сын у тебя иногда бывает свиньей и
вообще плохим мальчиком, то помни, что частично в этом виновата ты, ибо принимала
некоторое участие в появлении его на этот божий свет. Ну, все это, конечно,
шутки. Крепко тебя целую, моя родная.
Твой сын Кирилл[34].
24 октября 1942 года.
(От матери)
Где ты сейчас: в дороге, вернулся или вновь
задержался в Москве? Я считала, что ты уедешь 8-го — 10-го октября, как писал,
и потому не сразу ответила письмом на твое письмо от 28/IX, но какая это была
для меня счастливая разрядка после всех волнений, связанных с твоей поездкой и
длительным молчанием.
Как я читала твои очерки, как чувствовала, видела
в них тебя и как особенно остро выступали в них некоторые, очень важные штрихи:
о славе, о дружбе, о том, что жить можно только ненавидя и борясь — и другое.
Как я жду теперь пьесу, и как благодарна тебе за
все сведения о твоих делах.
Вчера я получила весточку от В. после перерыва
больше чем в полгода. Сегодня ей ответила. Я была очень довольна, потому что ее
молчание и отсутствие когда-либо привета в твоих письмах я объясняла себе тем,
что что-то ей мешает мне писать, именно мне как твоей матери, и мне это было
тяжело и беспокойно, но я просто замолчала.
Дорогой мой, неужели же будет реально тот
счастливый день, когда я не в мечтах, а на деле обниму тебя? Скажи своему шефу,
что он зверь, тигра лютая. Просто я от него этого не
ожидала.
Ты пишешь, что важно сейчас заглушить в себе тоску
и скуку. Этими словами ты даешь мне понять, что знаешь о моей усиленной работе
с Григорием Михайловичем.
(Речь идет о том, что мать помогала литературно
оформить научную диссертацию, лечившему всю нашу семью и эвакуированному тогда в Молотов, доктору Г. М. Вильвелевичу.)
Правильно. Я считаю еще, что важно сохранить в
себе человека, не снижая его внутренней ценности мелочами жизни. Скуки у меня
не бывает, потому что мне буквально с работой и возней по дому не хватает дня.
А вот тоскую я по тебе сильно, и вообще много всяких сложных мыслей и
переоценок ценностей, и иначе на все и всех смотришь, и отличаешь существенное
от несущественного.
Получила большую радость, узнав, что Яков
Николаевич[35]
в Москве и видел тебя, и вы собираетесь в дальнейшем в совместную очередную поездку.
Он и мне вселяет уверенность и бодрость в сознании его к тебе близости в
условиях фронтовых дней и опасностей. Я не забыла, как он спал без подушки,
когда ты потерял свою.
26 октября 1942 года.
Мама милая,
получил твои телеграммы и письма. Все еще сижу в
Москве. За это время было у меня два срочных задания, на десять дней оторвавших
меня от пьесы. Сейчас взялся за нее снова и думаю дня через 3-4 кончить, после
чего думаю вылететь на фронт, ненадолго, очевидно, в Мурманск. После этого дней
пятнадцать пробуду в Москве, потом опять поеду.
Много работаю, причем в последнее время что-то уже
не с той интенсивностью, как раньше, очевидно, все-таки устал. То, на что
уходил раньше день, сейчас делаю в три. Ну, ничего, полагаю, что это пройдет.
Не помню, писал ли тебе, дней через двадцать, т.е. к моему возвращению с фронта
выйдет большая книжка моих стихов, страниц в 300. Там будет собрано все,
показавшееся мне лучшим, начиная с 1938 года, с книжки «Настоящие люди».
Все твои друзья и знакомые более или менее живы.
Вчера видел Яшу Халипа, который передает тебе привет.
Да, не помню, писал ли тебе, что летом погиб Миша Бернштейн[36], —
помнишь, тот самый, с которым мы были у тебя перед отъездом моим на Север. Еще
убиты двое институтских товарищей, но ты их не знаешь.
Рассказали мне, что очень плохо с Яшей Кейхаузом[37],
он живет в Чистополе и чуть ли не помирает. Сейчас стараюсь помочь ему, чем
могу, но не знаю, что из этого выйдет.
Боюсь, что от Лили и Варвары Григорьевны до вас
доходят неверные сведения (сужу об этом по письму отца тебе из Челябинска, там
есть несколько строк насчет этого). Я вот уже, кажется, пятый месяц отдаю им
все свои лауреатские карточки, и хлебные, и продовольственные, и Лиля получает
еще мою карточку на обед.
Они на этой почве что-то перессорились с теткой.
Пришлось их делить: одной — одно, другой — другое. В общем, и смех и грех. С
ноября придется мне хлеб брать самому, но остальное оставлю им по-прежнему, так
что если в письмах вам они очень жалуются на жизнь, то это стыдно. Впрочем,
надеюсь, что это не так.
Ты пишешь, что вы что-то там посылаете тете Люле. Это совершенно лишнее. Попрошу тебя в следующем
письме написать адрес ее, и я дам распоряжение, чтобы ей ежемесячно переводили
из Москвы…
Ну, вот, кажется, и все о делах.
Настроение у меня в общем хорошее. Одно время
хандрил, потому что уже казалось, что дела погребли меня, и я из-под них
никогда не выберусь. Но вот сейчас кончу с пьесой и больше никаких хвостов не
будет, и я, наконец, чего давно хочу, исподволь в Москве и на фронте, начну писать
новую книгу стихов, что, конечно, является главным в моей жизни, какие бы там
похвалы ни расточались моим, пока еще сугубо посредственным
пьесам. У меня, несмотря ни на что, пока еще хватает головы соображать, что с
точки зрения настоящего искусства все это еще только подступы к теме. «Жди
меня», кажется, будет лучше «Русских людей» и в некотором смысле будет
продолжать линию «Обыкновенной истории», — пьесы, которая была плоха как пьеса,
но мила до сих пор моему сердцу, ибо в принципе именно так и надо писать.
Обними от меня крепко отца, поцелуй его.
Постараюсь написать ему отдельно, но сегодня не успею. Ну, крепко целую тебя и
жму по-дружески руку.
Твой сын Кирилл.
Халат мне, конечно, нужен монгольский.
Фотография — в подарок отцу.
Ноябрь 1942 года.
(От матери)
(Мать пишет о выходе моей книжки лирики)
Храбрая, очень правдивая, если можно так сказать,
«обнаженная» книга. И хоть в ней такие моменты,
когда у меня щемит за тебя сердце, но потом я говорю себе, что это ничего.
Важно то, что даже тяжелые переживания — вклад, и может больше, чем счастливые
— в твою душу поэта. И может именно надо больше ценить свое стремление и
тяготение к счастью, если оно оправдывается внутренними чувствами, чем его реальное
достижение. И может именно это
достижение — конец возможности ждать — гораздо менее ценно.
Поздравляю с отзывом Калинина
(О моих сталинградских очерках)
Горжусь им. Многое, что он отмечает — и наше
любимое. Отец очень горд фото, где ты так живо вышел со своей знакомой манерой
взмаха рук.
(В конце письма — о Я. Н. Халипе)
Передай этому исключительному, теплому и хорошему
человеку мой сердечный дружеский привет, радость за то, что он с семьей, и
пожелание удач в будущем. Как я счастлива узнать, что
вы летите вместе. Я так много спокойнее, — скажи ему. Добрый же путь тебе. Ты
стал другим на фото, хотя по виду все тот же, как и раньше, кроме второго
ордена, но есть неуловимые новые, суровые черты в результате пережитого,
какой-то взгляд вовнутрь себя.
5 ноября 1942 года.
Дорогие мои старики! Завтра-послезавтра уезжаю в
Мурманск. Вернусь через две недели. На случай, если не успею послать письмо,
пишу эту записку.
Посылаю, что было сегодня в доме — матери как
сластене шоколад и вино, отцу, как старому запорожцу — украинское сало. И обоим
вместе, как моим читателям — пьесу.
Крепко вас обоих целую. У меня все в порядке, о всех своих настоящих и будущих делах напишу по возвращении
— ибо сейчас они пока для меня для самого еще неясны.
Ну, еще раз крепко-накрепко целую и жму ваши руки.
Привет вам обоим от Вали. Ваш сын — Кирилл.
П. С. Мама, родная, поскорее фуфайку и халат — бррр! брррррррр!
21 ноября 1942 года.
(От матери)
Третьего дня звонил
матери Яков Николаевич, что вы летите в Мурманск и на обратном пути будете
проситься к нам. Боюсь верить. На днях писала тебе на трех открытках одно
письмо — получил ли?
30 ноября 1942 года
(От отца)
Здравствуй, Кирилл! Благодарю тебя за подарок —
карточку в чудной раме. Очень это ты так убедительно говоришь с летчиком. А еще
низко кланяюсь и благодарю от щирого сердца за шматок вкусного сала, которое едим с жинкой за твое
здоровье. Уважил украинца. Я уже отвык от такого угощения.
Работаю нач. воен. физкультурной кафедры в
Военно-Механическом институте, эвакуирован из Ленинграда.
Имею коммерческую столовую, где получаю обед и ужин. Кормят хорошо по-заводски,
а по воскресеньям даже дают по стаканчику водки и красного вина. Подкармливаю
маму и подпаиваю, она и раньше любила, а теперь совсем пристрастилась. Боюсь,
как бы не спилась совсем. Что мне тогда, трезвеннику, делать?
Желаю тебе здоровья, успехов, целую. А. Иванишев.
4 декабря 1942 года
(От матери)
Я не хотела бы быть любимой тобой — слишком
страшна перемена, которая может наступить. Как съездил? Я так удивилась, что ты
на севере!
10 декабря 1942 года.
Мама милая, открытки твои получил, телеграммы —
тоже. Не понимаю, почему тебе сообщают, что они не доходят по этому адресу: все
благополучно доходит.
К сожалению, обманул тебя и с последней посылкой
не послал «Жди меня», потому что мне не принесла ее вовремя машинистка. Сейчас
у меня вышла большая книжка стихов в Гослитиздате за
все последние шесть лет, очень хорошо изданная. Туда вошли все последние стихи,
и «Первая любовь», и та монгольская поэма, что я писал на Афанасьевском
переулке, и главы из Суворова, и некоторые стихи из первых двух книг. Всего там
четыре с половиной тысячи строк. Я очень доволен ею. Это первая увесистая
книга, в которой собрано почти все, что мне, в общем, дорого.
Теперь расскажу тебе о моей жизни. В связи с тем,
что я никак не мог закончить пьесу «Жди меня», после приезда из Сталинграда я
неожиданно долго задержатся в Москве и только в середине ноября уехал в Мурманск,
вместе с Халипом. Каким образом этот сумасшедший мог
обещать своей матери, что он по дороге туда или обратно попадет в Молотов, я не понимаю, ибо от
Москвы дорога, по которой мы ехали, лежит в прямо противоположную сторону.
Добрались мы хорошо, на Севере нас встретили очень тепло, но едва я успел там
пробыть несколько дней и только начал собирать первый военный материал, как разразились
сталинградские события, и Ортенберг «молнией» вызвал
меня в Москву. Приказ есть приказ, и мы поехали. Но добраться до Москвы удалось
только на четвертый день вечером, как раз в мой день рождения. Валя, узнав, что
я вернусь в Москву раньше времени, задержала свой отъезд в Свердловск,
и мы встречали день рождения у меня дома, так что было сравнительно (и даже
несравненно) веселее, чем в прошлый день рождения, который я утром встречал
впроголодь на корабле, а вечером в архангельской гостинице. А я уже было думал,
до этой «молнии» Ортенберга, что такая моя судьба —
встречать мои дни рождения на Карельском фронте.
Только я вернулся в Москву, в этот же вечер Ортенберг сказал, что через день-другой я отправляюсь в
Сталинград. Но ночью позвонил и сказал, что разгораются новые события на
Центральном фронте, и мы с ним в семь утра должны выехать туда на машине. Было
это сказано часа в три ночи. Мы допили то, что осталось, часок я поспал и,
собравшись, в семь уехал.
На Центральном фронте я пробыл несколько дней,
результатом чего явились две корреспонденции, которые ты, наверное, увидишь в
«Красной Звезде»: «Мост под водой» и «Декабрьские заметки». Вообще там было
очень интересно. Эренбург когда-то написал, что для него нет ничего веселее
зрелища немецких трупов. Я не могу под этим подписаться, но должен сказать, что
считать убитых немцев доставляет злорадное удовольствие, несмотря на то, что,
может, каждого из них порознь по-человечески жаль.
Что до Севера, то поездка была приятная. В поезде
немного отдохнул, написал несколько новых стихотворений; когда они будут отделаны как следует, я тебе их пришлю.
Вернувшись с Центрального фронта и написав очерки,
несколько дней сижу над окончательной доделкой «Жди меня», а также кончаю
дневник за 1941 год, который с июня по декабрь составит в общей сложности около
800 страниц. Из них сегодня 780 уже написаны.
Очевидно, когда Валя вернется, я подгоню так,
чтобы в предстоящую мою поездку на Кавказ отправиться попутно с ней, доеду
поездом до Алма-Аты, а оттуда самолетом на фронт. Впрочем, возможно, это и не
удается: во-первых, может быть перемена планов, и меня пошлют на другой фронт,
а во-вторых, могут послать на Кавказ более срочно.
Если говорить о моих планах на
будущее, то они сводятся к поездке на Кавказ, где я думаю пробыть месяца два,
она меня очень интересует, и затем все это время я думаю отдыхать от пьес,
дневников, сценариев, — вообще всякой прозы, — и написать новую книжку стихов,
которую я уже начал в свою мурманскую поездку.
Если говорить о моих личных делах, то они, в
общем, хороши. Я на свою судьбу не жалуюсь, ибо в любой день и час всегда в
моих руках ее изменить.
Женя мне до сих пор не удосужилась прислать
Алешкину фотографию. Я надеюсь отправить
ему десятого кое-какую посылку, а также попробую устроить через Наркомторг для него дополнительное питание. Все это можно
было бы делать больше и лучше, если бы было хотя бы минимальное количество времени.
Приходится очень много работать, а эти материальные, бытовые, съестные и прочие
паскудные дела никому нельзя поручить, потому что
никто ничего не сделает, если не сделаешь сам.
Отцу я сейчас стараюсь достать новое
обмундирование (наверное, его старое поистрепалось). Если это удастся сделать
до отъезда (а я думаю, что удастся), то пошлю все это в посылке. Если отцу нужна шинель, я могу прислать новую, потому что мне
должны выдать, а моя старая еще в полном порядке. Напиши. Если я буду
долго на Кавказе, то придумаю, каким образом нам с тобой связываться письменно
и телеграфно. Не тревожь себя этим. Здесь же я сообщу дополнительно, через
кого, если понадобится, посылать письма и к кому обращаться со всеми текущими
делами.
Ну, что же тебе еще сообщить?
Пьесой «Жди меня» я и доволен, и нет: все-таки не
все там так, как мне хочется, но видимо лучше пока не умею.
Крепко-накрепко поцелуй от меня отца. Не скучайте,
мои родные. С удовольствием бы вытащил
вас в Москву, если бы не было двух причин: первая та, что сам мало тут бываю, а
вторая та, что принципиально считаю пока это не нужным и осуждаю других людей,
когда они, пользуясь своим положением, в обход всему, это делают. Давайте
немного подождем. Учти, милая мама, что в каком-то отношении
тебе легче, чем многим другим: если мои письма, может быть, редки и
недостаточно подробны, то ведь все, что я пишу, вообще доходит до тебя, а пишу
я, в общем, от души и от сердца, и,
таким образом, ты всегда знаешь так или иначе, где я бываю, что я делаю и о чем
думаю.
Когда я приеду (а я все-таки к вам приеду, после
Кавказа, во всяком случае) я привезу свои дневники,
тогда ты узнаешь все подробности моей жизни. Прислал бы их, но, к сожалению,
этого никому, кроме самого себя, не могу доверить.
Еще раз крепко целую вас обоих, мои родные.
К. Симонов — он же ваш любящий сын Кирилл.
Конец декабря 1942 года.
Мои дорогие старики!
Завтра утром я уезжаю на Кавказский фронт примерно
месяца на два. Все мои здешние дела более или менее закончены и в порядке.
На днях смотрел в МХАТе репетицию «Русских людей».
Там обещает быть также, на мой взгляд, хороший спектакль. Впрочем, как всегда,
это дело темное до самой премьеры.
В свободное время тут много работал над
дневниками, которые кончил за весь прошлый год. Никак невозможно догнать
происходившие события и не могу я добиться того, чтобы, возвращаясь из каждой
поездки, записывать все касающееся ее: все приходится писать за старое, давно
прошедшее. Выручает память. Получается работа очень громоздкая. Только за
первые шесть месяцев войны получилось около восьмисот страниц на машинке.
Мама, получил твое письмо, переданное с матерью Халипа. Что-то мне оно не особенно понравилось, — скучное
оно какое-то. В чем дело? Относительно того, что ты там пишешь, я распорядился,
чтобы кроме двух тысяч — тебе, переводили еще тысячу рублей в месяц — отцу.
Надеюсь, что так вам будет хотя бы несколько легче. Также дал я распоряжение относительно
тети Люли, и думаю, что все будет в порядке.
Поездка на Кавказ меня интересует. Кстати, смешно,
что до войны я там так и не удосужился побывать. Сравнительно долгий срок (два
— два с половиной месяца) связан с тем, что туда долго и сложно добираться и
нет смысла ехать на короткое время. Для твоего успокоения, мама, могу сказать,
что со мной едет Халип, к которому ты давно
неравнодушна.
Не знаю, как организовать в части писем. Можно
попробовать так. Посылай мне письма по адресу: Тбилиси, Союз писателей, К. М.
Симонову, лично Мы проверим, как это будет доходить. Пока это единственный адрес,
который я могу дать для писем и телеграмм.
Что до моей квартиры на Ленинградском шоссе, то
там остается работница и таким образом туда тоже можно писать, но тогда с пометкой,
чтобы вскрыть в мое отсутствие, а то она будет складывать.
Много я думал относительно вашего приезда в
Москву. После возвращения с Кавказа я приложу все усилия для того, чтобы на
обратном пути попасть к Вам, или, вернувшись в Москву, сразу же слетать. Тогда
и решим этот вопрос.
В общем, дела мои все в порядке. За свое короткое
пребывание в Москве устал я, как водовозная кляча.
Сегодня я мечтаю только о том, как бы сесть в поезд и отоспаться, потому что
спать приходится очень мало.
Отец, дорогой, думаю, что сегодня успею достать
для тебя зимнее обмундирование, не знаю, с шинелью или без, но у меня пока есть
и, если получу, могу послать тебе. Тогда с оказией отправит Лиля. Если же сейчас
не получу, то сделаю это через два месяца, когда вернусь, но это все обязательно
будет сделано. А то ты, наверное, ходишь там в стареньком.
Крепко вас обнимаю, дорогие мои. Будьте паиньками,
не ссорьтесь, живите дружно. Это главное, — я это твердо знаю, хотя к себе
применить все не удается.
Еще раз крепко Вас целую.
Любящий Вас Ваш сын Кирилл.
П. С. Шинель, гимнастерку и брюки получил.
Оставляю их Лиле, она отправит.
Мама! Тебе посылаю материю на платье. Надеюсь,
понравится. Целую. К.
Начало января 1943 года
(От матери)
Я очень удивлена, что ты ездил в Мурманск, а не
туда, где сейчас такие радостные, поднимающие дух, события. Спасибо тебе за
новую посылку и баловство в ней отцу и мне. Но пьесы, которая дороже всего, в
ней не оказалось. Напиши же, как обещал, обо всех своих делах подробно: и об
издании Избранного в стихах — вышли ли они? О третьем издании «Русских людей».
И о военном дневнике. «Парень» в кино меня расстроил. Во-первых, парня, к
которому влекло сердце, нет. Есть какой-то — карьерист не
карьерист, во всяком случае, очень ограниченный человек, роста которого не
видно ни в его внутреннем, ни в его внешнем облике. Бурмин
— бодрый толстяк, которому очень трудно дается роль человека не от мира сего, и
его внутреннего перелома на войне нет. Очень глупо убийство его невидимым
осколком, это возбуждает меньше ненависти. Пропущены многие горячие слова
Сергея. Хороша линия взаимоотношений его с Васнецовым и эпизод конечный с
танками, а остальное — такое нагромождение, такая дешевка — эта встреча в
больнице, в театре!
20 января 1943 года
(От матери)
До сих пор, с двенадцатого, от тебя ни строчки в
газетах, ни словечка. Пьеса и книга, и посылка не получены.
Сердечно благодарю за письмо от 19-го декабря, заботу, ласку, внимание, и
хлопоты. Бесконечно обрадована выпиской «Красной
звезды», читаем захлебываясь. Голубчик, где же ты? Тревожусь и тоскую. Будь
здоров и счастлив, храним в опасностях нашими любовью
и ожиданием. Алеша здоров, всех радует, стал очень шаловлив. Все в играх ходит
с папой на фашистов и ждет обещанного трофейного танка. Денег они почему-то в
ноябре не получили. Мы сегодня вторично получили добавочные. Горячо обнимаем.
Услышав про Воронеж, про Ленинград, все думаю, не там ли ты? Радуемся и гордимся
успехами на фронте. Будь же всегда и во всем благополучен. Ждем. Мама.[38]
Начало марта 1943 года.
Милая мама!
Позавчера вечером прилетел из Ростова. Пользуюсь
случаем обнять вас обоих. Был около двух месяцев на фронте, сначала на Кавказском, потом на Южном. Ехал до Ростова на открытой
машине, сильно загорел и отрастил (если вас это интересует) усы. В последние
недели жил в казачьих частях, было очень интересно.
Последние очерки, думаю, читали. Сейчас прилетел в
Москву на 4-5 дней для того, чтобы сделать несколько новых очерков. Кончу их и
снова полечу на фронт, в район Харькова.
Еще не знаю, как у меня обстоят здесь, в Москве,
всякие литературные дела. «Жди меня», во всяком случае, только еще начинают
ставить.
Интересует меня, получили ли вы мою посылку с
вещами? Отвечайте мне домой, потому что, если даже я не буду месяц, то на фронт
будут лететь товарищи, которые смогут мне переправить ваши письма.
Милые мои старики, думаю, что настроение у вас,
как и у всех, стало лучше. Не скучайте, не хандрите, — все будет в порядке.
Будем живы, здоровы, скоро встретимся.
Не могу сейчас писать длиннее. Постараюсь вырвать
время и написать подробнее, а если не выйдет, то пусть хоть это письмо
доберется до вас.
Очень прошу, если есть малейшая возможность,
пришлите мне фотографию Алешки и напишите, утряслось ли там с деньгами.
В Тбилиси я с большой радостью получил Ваши
открытки, ожидавшие меня там, и тогда же протелеграфировал, чтобы с «финансами»
было все в порядке. Тете Люле деньги переводят.
Встретил в Средней Азии тетю Варю Б…[39] — ее подлец-сын вместе с женой сживают ее со света. Чтобы она
чувствовала себя хотя бы немного независимей, устроил ей некоторую ежемесячную
помощь.
Ну, вот как будто и все.
Я здоров, чувствую себя хорошо
и, говорят, никогда так хорошо не выглядел, дали мне чин подполковника, хожу в
погонах, словом, отцу будет интересно на меня поглядеть.
Ну, нежно вас обнимаю и целую.
Ваш Кирил.
10 марта 1943 года.
(От матери)
За все время твоего отсутствия имели от тебя одну
единственную телеграмму из Тбилиси. Около этого же времени была, наконец,
доставлена долгожданная посылка. О нашей радости, впечатлениях и благодарности
писала в Тбилиси и телеграфировала. Был расчет на то, что ты получишь все на
обратном пути, но сейчас ясно, что ты в связи с развивающимся наступлением и
нашими успехами больше уже туда не заглянешь. Отец предполагает, что ты сейчас
будешь в других местах, а Лиля писала, что в начале марта ждет тебя в Москве. С
приездом, мой хороший, если это так, с окончанием
насыщенной впечатлениями, но, наверное, утомительной поездки. Если б ты знал,
как мы хотели бы быть ближе к тебе. Чтение очерков в «Красной Звезде»: лучше
всего по силе и внутреннему звучанию — первый очерк и о Краснодаре.
10 марта 1943 года
(От матери)!
Переправили ли тебе на фронт два моих заказных
письма и четыре телеграммы? Напиши, очень прошу, дошли ль они и сколько
примерно идут из Молотова в Москву.
10 марта 1943 года.
(От матери)
Вчера вечером получила поздравление от Е. Я. Халип с сообщением о том, что ты и Яков Николаевич вылетели
под Ростов. Она не пишет, насколько именно, но Лиля указала в письме срок в две
недели. Как бы там ни было, мой дорогой, если вернулся — с приездом! Очевидно,
вы были уже в Ростове, когда там был налет, или вернее, попытка его совершить,
как об этом сообщили радио и газеты.
(Окончание следует.)
Октябрьский номер журнала “Новый мир” выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/), там же для чтения
открыты августовский и сентябрьский номера.
[1] Первая публикация: «Красная звезда», 1941, 7 ноября.
[2] Долматовский Е. А.
(1915 — 1994) — поэт. С 1939 по 1945 год в качестве военного корреспондента
находился в действующих частях РККА, участвовал в Освободительном походе в
Западную Белоруссию, в Финской кампании. С начала Великой Отечественной войны
находился на Юго-Западном фронте. В августе 1941 попал в Уманское
окружение, был взят в плен, из которого, несмотря на ранение, бежал и снова
вернулся на фронт.
[3] Зельма Г. А. (1906 — 1984) — фотограф, фоторепортер. Трошкин П. А. (1901 — 1944) — фотограф, корреспондент газеты «Известия». Лапин Б. М. (1905 — 1941) — поэт, писатель. Хацревин З. Л. (1903 — 1941) — писатель.
[4] Слонимский М. Л. (1897 — 1972) — писатель. Первенцев А. А. (1905 — 1981) — писатель. Казаков — кто имеется в виду, установить не удалось.
[5] Речь идет о Я. Н. Халипе
(Прим. К. С.) [Халип Я. Н. (1908 — 1980) —
фотограф, фотохудожник].
[6] «Красная звезда», 1941, 11 декабря.
[7] Реклю Элизе (1830 — 1905) — французский географ, историк, член Парижского географического общества.
[8] В письме родителям Симонов пишет о своей командировке на Южный фронт в Приморскую армию — Одессу, в особую Крымскую армию — Крым, на Черноморский флот в августе — сентябре 1941 года; на Мурманское направление Карельского фронта и Северный флот в октябре-ноябре 1941 года; на Западный фронт в декабре 1941 года. В январе редактор направил его на Закавказский фронт (Новороссийск, Феодосия). Подробно об этих фронтовых поездках: Симонов Константин. Собр. соч. в 10 тт. Разные дни войны. Дневник писателя. Т. 2. 1942 — 1945. Т. 9, стр. 7 — 33. Далее ссылки на собрание сочинений приводятся с указанием тома и страницы.
[9] Реакция А. Л. Иванишевой на публикацию стихотворения «Жди меня». Перефразировка строфы:
«Пусть поверят сын и мать / В
то, что нет меня, / Пусть друзья устанут ждать, / Сядут у
огня, / Выпьют горькое вино / На помин души… / Жди. И с ними заодно / Выпить не спеши. / Жди меня, и я
вернусь <…>» (Симонов Константин. Т. 1, стр. 158 — 159).
[10]
Речь идет о моем старшем сыне и его матери. (Прим. К. С.)
[11]
Сестра и племянница отца, оставшиеся в Москве. (Прим.
К. С.)
[12] Вероятно, речь идет о первой из четырех книг очерков: Симонов Констан—тин. От Черного до Баренцова моря. Записки военного корреспондента. М., «Советский писатель», 1942 — 1945. Книга 1. 1942. Юг. Запад. Север. Рассказы.
[13] Стихотворение «Атака», «Пехотинец». Впервые стихотворения были напечатаны в журнале «Знамя», 1942, № 1 — 2. Также в газете «Красная звезда», 1942, 11 марта. Симонов Константин. Т. 1, стр. 97 — 99.
[14]
Алексеев В. П. — близкий друг моих родителей. (Прим. К. С.)
[15] Историю создания рассказа см.: Симонов Константин. Т. 9, стр. 36, 37.
[16] В феврале — марте 1942 года Симонов был в командировке на Керченском полуострове. Об этой поездке он писал, что это была «моя поездка, с точки зрения газетчика, самая неудачная из всех, что пока были, а с точки зрения человека, который будет писать о войне через десять лет после нее, быть может, одна из самых важных…» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 80.) После возвращения в Москву Симонов вместе с главным редактором «Красной звезды» Ортенбергом Д. И. выезжали на фронт под Москвой. Симонов Константин. Т. 9, стр. 42 — 45.
[17] В. В. Серова (Прим. К. С.) [Серова Валентина Васильевна (1919 — 1975) — актриса театра и кино].
[18] Возможно, перефразирование строфы стихотворения. Источник установить не удалось.
[19]
Полковник Г. М. Михайлов, в известной мере прототип Луконина в пьесе «Парень из
нашего города». (Прим. К. С.)
[20]
М. М. Тидеман — моя двоюродная сестра. (Прим. К.
С.)
[21]
Л. М. Тидеман — старшая сестра матери. (Прим. К.
С.)
[22]
Л. М. Тидеман — мой двоюродный брат, к этому времени
был уже убит в боях под Ленинградом. (Прим. К. С.)
[23]
А. Тидеман — другой мой двоюродный брат, с 1941 по
1945 был на фронте, рядовым, остался жив. (Прим. К. С.)
[24] «В первые дни апреля я вместе с Габриловичем и фотокорреспондентом Минскером уехал на неделю на Западный фронт в 5-ю армию и большую часть времени провел там, в одном из полков дивизии полковника Полосухина, к тому времени погибшего…». Вернувшись в Москву, Симонов почти сразу был направлен на Мурманское направление Карельского фронта. Почти беспрерывные командировки в то время писатель объясняет так: «Обстоятельства на фронте были такие, что острой необходимости ехать куда-нибудь от └Красной звезды” пока не предвиделось. Но моя личная жизнь по некоторым причинам сложилась так, что я всей душой рвался уехать из Москвы на фронт» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 88, 89).
[25] Командировка на Мурманское направление
продолжалась больше месяца. «Об одном из наших истребителей, об Алеше Хлобыстине, совершившем двойной таран, я напечатал в
└Красной звезде” очерк └Русское сердце”. Потом были в Полярном
на только что вернувшихся из похода подводных лодках. Встречались с
американскими моряками, пришедшими в Мурманск с последним к тому времени
конвоем. <…> Во время этой поездки из Москвы из редакции мне сообщили,
что я награжден орденом Красного Знамени. И эту радость в землянке у
гостеприимного Дмитрия Ивановича Еремина разделил со мною Петров, человек,
умевший радоваться за друзей больше, чем за самого себя…» В июне Симонов
встретился с Петровым в Москве. Петров улетел в Севастополь и погиб. В 1942
году после гибели Петрова Симонов написал стихи, посвященные его памяти:
Неправда, друг не умирает.
Лишь рядом быть перестает.
Он кров с тобой не разделяет,
Из фляги из твоей не пьет.
В землянке, занесен метелью,
Застольной не поет с тобой
И рядом, под одной шинелью,
Не спит у печки жестяной.
Но все, что между нами было,
Все, что за вами следом шло,
С его останками в могилу
Улечься вместе не смогло…
(Симонов Константин.
Т. 9, стр. 107, 116).
[26] «Поездка на Брянский фронт продолжалась около трех недель. Время было, не считая июня и июля 41 года, может быть, самое скверное за всю войну. Мы выехали из Москвы вместе с Иосифом Уткиным. <…> Я возвращался с Брянского фронта в Москву с материалом для нескольких корреспонденций. Дней за десять до этого там, на фронте, мне попала в руки └Правда”, один из номеров, где печаталась целыми полосами моя пьеса └Русские люди”. Это было совершенно неожиданно и очень обрадовало меня, но теперь после чтения приказа Сталина, все другое на обратном пути в Москву как-то притупилось. <…> С этим чувством я по дороге в Москву в └эмке” начал бормотать про себя первые пришедшие на ум строчки стихотворения └Безыменное поле”. <…> В газетах их тогда не напечатали. └Убей его”, стихи тоже горькие и тоже навеянные тяжелыми событиями этого лета, напечатали еще в середине июля сразу и в └Красной звезде”, и в └Комсомолке”, а эти стихи — нет. Поколебались и мягко посоветовали: отложи до книжки!» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 127 — 135).
[27] Горчаков Н. М. (1898 — 1958) — театральный режиссер. В 1941 году организовал единственный тогда в Москве «Московский театр драмы».
[28] Плятт Р. Я. (1908 — 1989), Орлов Д. Н. (1892 — 1955) — актеры театра и кино.
[29] Добронравов Б. Г. (1896 — 1949), Грибов А. Н. (1902 — 1977), Тарханов М. М. (1877 — 1948), Москвин М. М. (1874 — 1946) — актеры театра и кино. Играли во МХАТе имени А. М. Горького.
[30] Яншин М. М. (1902 — 1976), Орлов В. А. (1896 — 1974) — актеры МХАТа.
[31]
Двоюродный брат моего сына. (Прим. К. С.)
[32] «В августе мы с Алексеем Сурковым примерно с неделю были на западном фронте. <…> Впервые увидел освобожденную деревню не зимой, а летом. Горестное ощущение пустыни… <…> Вернувшись в Москву я необычно долго сидел над очерком об этом наступлении <…> Написав очерк, сразу же сел за пьесу └Жди меня”. Поначалу я ее довольно долго придумывал, а потом вдруг составился в голове весь план от начала до конца. <…> Еще не кончил работу, как меня среди ночи вызвал Ортенберг, посадил напротив себя и сказал, что скоро полетит под Сталинград, и чтобы я готовился лететь с ним. Во мне что-то дрогнуло. Кажется, я испугался поездки. <…> └По ночам вокруг Сталинграда стоит красное зарево. Под одним небом ночуют в стенах и слава и бесславие… Сегодня мы держимся. Мы еще не побеждаем. Слава дивизий и армий еще не родилась на этих полях. Но солдатская слава каждый день и каждую ночь рождается то здесь, то там…” <…> Наступление армии Москаленко существенно облегчило положение защитников Сталинграда в этот, один из самых тяжелых для них периодов. Но, несмотря на большие жертвы, решить поставленную задачу до конца, то есть соединиться со сталинградцами не удалось. <…> предложить на газетную полосу нечего. <…> Вечером того же дня, без ночевок в пути, мы вернулись в Москву. Сталинградская поездка осталась позади». (Симонов Константин. Т. 9, стр. 137 — 159).
[33] «Октябрь я сидел в Москве, занимаясь сразу двумя делами: приводил в порядок пьесу └Жди меня”, которая хотя и была додиктована накануне отъезда в Сталинград, но на поверку, когда я перечел ее после возвращения, оказалась длинной и сырой, и я еще долго выжимал из нее воду, прежде, чем она приобрела объем, приемлемый для постановки в театре» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 162 — 163).
[34] «Я уже сдал пьесу Горчакову, но не успел поставить точку на сценарии, как новая работа еще на некоторое время привязала меня к Москве. <…> Закончив работу над очерком └Москва”, я в десятых числах ноября вместе с Халипом выехал на Карельский фронт, на Мурманское направление. <…> Я всего несколько дней как приехал в Мурманск, едва успел оглядеться и собрать материал для первой корреспонденции └Полярной ночью”, как пришло потрясшее нас сообщение о начале наступления под Сталинградом, а вслед за этим телеграмма от редактора с приказанием, прервав командировку, возвращаться в Москву. Погода была нелетная, и мы с Халипом несколько суток долго и трудно добирались до Москвы, надеясь поехать под Сталинград. Но к тому времени, когда мы, наконец, появились в редакции, под Сталинград уже успели выехать другие наши корреспонденты в полном комплекте. <…> Во второй половине декабря, отписавшись за поездку на Западный фронт, я получил в свое распоряжение 10 дней…» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 164 — 170).
[35] Я. Н. Халип.
[36] Бернштейн М. С. (1912 — 1942) — фотокорреспондент «Красной звезды».
[37] Кейхауз (Кеймах) Я. И. (1912 — 1945) — поэт, переводчик. Был болен туберкулезом, что не позволило ему попасть на фронт.
[38] Январь — февраль — март, Северокавказский и Южный фронты. «Тогда, зимой 1943 года я пробыл на Кавказском фронте около месяца с середины января до освобождения Кропоткина. <…> До фронта мы с Халипом добрались за несколько дней перед освобождением Краснодара. Пробыли эти дни в одной из наступавщих дивизий, но как освобождали Кропоткин не видели, оказавшись в стороне от него. <…> Ночью, передав в Москву корреспонденцию о взятии Краснодара, получил по военному проводу встречную телеграмму — перебраться на Южный фронт. Видимо, в редакции хотят, чтобы я поспел к освобождению Ростова. <…> Ехали через стык двух фронтов ненаезженной, непроторенной дорогой. Чтобы переломить себя, в дороге стал сочинять └Корреспондентскую песню” и просочинял ее всю дорогу — почти двое суток. └Виллис” был открытый, было холодно и сыро. Лихорадило. Сидя рядом с водителем, я закутался в бурку, и вытаскивать из-под бурки руки не хотелось, поэтому песню сочинял на память. <…> Ростов освободили еще когда мы только выезжали из Краснодара. <…> В последние дни чувствуется, что после взятия Ростова и выхода к реке Миус мы уткнулись здесь в прочную, заранее подготовленную немцами оборону. <…> Впоследствии, когда на страницах └Красной звезды” стали один за другим появляться мои очерки и рассказы о людях казачьего корпуса, редактор был доволен и хвалил меня; но тогда, в последних числах февраля, узнав, что Южный фронт остановился, он не утерпел и поспешил вызвать меня в Москву. <…> У матери сохранилось письмо, которое я написал ей и отцу в марте сорок третьего года, сразу же после возвращения из командировки на Западный фронт» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 173 — 212).
[39]
Двоюродная сестра матери. (Прим. К. С.)