(Анджело Мария Рипеллино. Магическая Прага)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2015
Анджело Мария Рипеллино. Магическая Прага. М., «Издательство Ольги Морозовой», 2015, 608
стр.
Это очень странная книга о Праге. В
ней ни слова не говорится о кнедликах. Кнедлики даже не упоминаются. А между
тем они многообразны и, главное, вездесущи. Именно в Праге. Соленые и сладкие. Пшеничные, картофельные, из печени в бульоне, а еще из творога в
ягодном повидле. С начинкой из шкварок, мяса или капусты. Или без
начинки. В виде гарнира и как самостоятельное блюдо. Прага — это кнедлики.
Но только не для итальянского поэта и
специалиста по русскому Серебряному веку Анджело Мария Рипеллино.
И эта странность печального свойства. Сами обстоятельства создания текста его
книги о Праге не позволяли поэту мечтать о чем-то хлебном, живом или
прекрасном. Только о мертвечине, которую лишь чудо может оживить. О големе, например. О неорганике, что может задышать,
задвигаться, если ей в рот тихонечко сунуть бумажки с загадочными и волшебными
словами. Составить этот шем, найти магическое
сочетанье слов — и мир родится заново. А
кнедлики? А кнедлики потом.
Да. Анджело Мария Рипеллино,
переводчик и богемист, успевший еще до прихода коммунистов к власти в Праге, в
счастливом, послевоенном 1947 году жениться на чешской писательнице Элизе Глоховой, страница за
страницей создал большую книгу о любимом городе в самых что
ни на есть еврейских обстоятельствах. Тех, что, по преданию, и родили
грозного уродца из глинозема. Голема. Конечно.
«Магическая Прага» — продукт чистого, беспримесного отчаяния.
После 1968 нашествие советских танков
и лично генерал Епишев[1] лишили
поэта и знатока русского Серебряного века возможности счастливо состариться и
умереть. Как он мечтал. Как он надеялся. Как представлял себе не раз, не два,
всегда, во сне и наяву. На Малой Стране, под сенью Петршина.
В городе Праге.
Увы, с 1968 года римлянин Анджело
Мария Рипеллино стал в Прагу невъездным.
И вот тогда, в отчаянии и безнадежности, он решил ее создать. Ну, или воссоздать.
Сам для себя. Вернуть потерю. Как голема. Из тлена,
из праха, из неживого сделать живое. И Страгов с его звонами, и узкую, на полтора трамвая,
Кармелитскую улицу, и храм святого Микулаша с зеленым
вечным куполом. И все это с помощью слов. Одних лишь слов. Шем
ха Мефораш. Из тысячи чужих
псалмов, молитв, стихов, романов, пьес. Так это все воображаемое, мнимое,
придуманное сложить, перемешать, соединить, чтобы вложить запиской в ушко любой
кариатиде или атланту, в каком угодно месте мира, и тут же он обернется статуей
с колонны Карлова моста.
И что? А ничего.
Не вышел философский камень. Алхимика
из Анджело Мария Рипеллино не получилось, и рабби
тоже, уж очень поэт и переводчик оказался безыскусен для фокусника и шарлатана.
Человек поразительной начитанности, энциклопедических знаний (из восьмисот с
гаком страниц, ну, разве что десяток не снабжен обширным аппаратом разнообразных
сносок и комментариев) не смог силой и сочетаньем слов зло превратить в добро.
Танки в слонов, а генерала в бравого солдата. Время его невольной музы — всегда
ночь. Эпоха странствий — неизменное средневековье. Нет утра с мягким чмоканьем
колес по каменным кочкам Нерудовой и свежим птичьим
блеском витринных стекол на Целетной, нет дня с
большою живородящей рыбой Стршелецкого острова, вокруг
которого мальками колбасятся лодочки всех видов и
размеров. И нету вечера с беспутным ветерком, играющим легко и беззаботно на
бесконечной клавиатуре рояльного спуска с Градчан на Бруску. Есть только ночь. А мистика ее и магия очень однообразны и, в общем, одинаковы, где ни возьми, в деревне
Верхний Егос или на улице Нижняя Масловка. А Прага где? Прага исчезла, на самом деле. И
читатель книги заканчивает ее читать там, где и начал. В Москве, Нью-Йорке или
деревне Верхний Егос.
Голем от шема
Анджело Мария Рипеллино, от большого тома с поэтической
разбивкой на шесть десятков произвольных главок, не ожил. Кариатиды Карлова
моста чудесным образом не вышли из атлантов на улице Миллионной. Или из портика
Эрехтейона. Попросту не сложились. Рассыпались. Вернулись
в прах и тлен. Да, текст, так замечательно и трогательно задуманный, буквально
развалился.
Начался с нежной лирики, с трепета
сравнений и определений, под колокольчики иноязычных слов:
«Музыка этого леденящего душу
прощания рождается из копоти, что разлита в грустной пражской крови, из ее
барочного настроения. Это memento che
vox et praetereaque
nihil (лат. └помни, что голос — лишь звук пустой, и больше ничего”), как аподжиатура ее мрачного красноречия, как вторжение ночи».
Но, за вторую свою половину
перевалив, вдруг загудел, забил внезапно грубой, сапожной медью фельетонных
маршей:
«Роман Гашека, пародия на закат
выжившей из ума империи, заваленной мумиями, отражает враждебность и неприязнь
оккупированной нации, веками вынужденной притворяться».
«Своей сатирой Гашек рубит гнилые
деревья густых зарослей казенщины».
А под конец и вовсе засвистел
фальцетом первомайских рупоров, ухнул в агитку, забухал призывом, рявкнул лозунгом:
«Друзья беспокоились, чтобы я
поскорей дописал эти мои заметки, надеясь, что они разбудят в других людях
огонь воспоминаний о преданной, потерявшей всякую надежду, стране».
«Целая вереница друзей, умерших за
эти годы от горя, доказывает, что Прага существует на самом деле. Сейчас, когда
опять там всем правят высокомерие доктринеров, полицейский произвол и
тавтологическая скука…»
Нет, это определенно не каменный
цветок. Это трагедия. Трагедия художника. Поэта и богемиста,
женатого на чешской писательнице Элизе Глоховой, ставшей со временем, конечно, Эли Рипеллино. Драма человека, мечтавшего состариться и умереть
на Малой Стране, под сенью Петршина. В городе Праге.
Если не настоящей, то воображаемой. Рожденной словами
из тлена, праха, боли и пустоты, волшебной комбинацией из тысячи чужих псалмов,
молитв, стихов, романов, пьес. Поэтому магической.
Кто виноват? Генерал Епишев и его
танки? Подозреваю, что не без этого. Сам ракурс рассмотрения — ночь, сама
подмена кнедликов, живых и хлебных, камнями, камешками, голышами, взятыми с
плит старого еврейского погоста — этих мертвых языков, гранитных жал, вырванных
из пастей всех мыслимых чудовищ мира и друг на друга брошенных, ничем иным не
может объясняться. И это понимание рождает сочувствие к поэту, переводчику и
критику, но не рождает, не образует Прагу. Этот город, c немецкой строгостью и точностью
построенный по нерациональному и неопределенному, теряющемуся в чувствах и эмоциях
плану загадочной славянской души.
Город, в котором есть все. Солнце, просовывающее утренний веселый, жадный луч, как руку шалуна
из узкого тоннеля Увоза на ветреный, в вечной гусиной коже мостовой Погоржелец. Полдень, велосипедными спицами
изобретающий шипучий калейдоскоп из листьев, водной глади и облаков на мосту Легии. День, выкидывающий цирковые, карточные фокусы сразу
с полусотнею цветных колод, летающих в широком рукаве Пршикопа от Мустека до Прашной браны. И вечер, который
солнечные пальцы, за день сыгравшие сто тысяч нот всех мыслимых мелодий,
ласково остужает в холодной Влтаве у мельничного носа острова Кампа.
Такое чудо, да. А смотришь и видишь
только кнедлик.
Августовский
номер журнала “Новый мир” выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/), там
же для чтения открыты июньский и июльский номера.
[1] Генерал
Епишев был начальником ГлавПУР и главным армейским идеологом
вторжения в Чехословакию. Дважды с нескрываемым отвращением упоминается в книге
А. Рипеллино (прим. ред.).