(Александр Кабанов. Волхвы в планетарии)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2015
Александр Кабанов. Волхвы в планетарии.
Харьков, «Фолио», 2014, 542 стр. («Граффити»).
«Десята книжка вiдомого київського поета Олександра Кабанова — своєрiдний пiдсумок двадцятип’ятирiчної творчої дiяльностi». Это — из аннотации.
«Десята книжка» получилась объемной и,
действительно — итоговой.
И не только для автора. Можно говорить как минимум еще о трех итогах.
Прежде всего, это двадцатипятилетие — с
1989-го по 2014-й — совпало с новейшим периодом существования русской
литературы. Ее беспрецедентной свободы, выходом из-подсоюзписовских и
советско-издательских структур, возникновением в ней новых форм бытования.
За ту же четверть века появился и другой феномен: русская литература в
постсоветских государствах. Прежде всего — украинская русская литература.
Прозаики Елена Стяжкина, Алексей Никитин, Марина
и Сергей Дяченко, Владимир Рафеенко, Ульяна Гамаюн, Сергей Герасимов;
критики Инна Булкина, Юрий Володарский; поэты Борис Херсонский, Максим Бородин,
Олег Завязкин, Анастасия Афанасьева…
И Александр Кабанов, разумеется.
Наконец, девяностые-нулевые (и уже
доскочившие до своей середины десятые) — время достаточно непростого,
растянувшегося прихода в литературу и утверждения в ней того поколения, к
которому относится Кабанов. Так называемых «тридцатилетних» (а ныне уже
«сорокалетних»).
Все эти три пласта у Кабанова вполне очевидны.
С одной стороны —
освоение новых пространств и форм бытования поэзии: сетевые ресурсы (Кабанов
долго считался «сетевым» поэтом), фестивальное движение («Киевские лавры»),
журнал «ШО»[1].
С другой — активное участие в формировании русской украинской литературы,
блестящее использование тех возможностей, которые открывает ситуация
русско-украинского двуязычия[2]. Last but not least, Кабанов
— пожалуй, один из самых ярких представителей своего поэтического поколения. Тех,
кто родился в конце шестидесятых — начале семидесятых.
«При всей разнице установок у этих поэтов, — как писала об этом поколении
Евгения Вежлян, — есть нечто общее: то, что
отражается в текстах, но больше — в так называемом литературном и речевом
└поведении”. Традиционный стих для них — не следствие инерции, а сознательный
выбор. В этом смысле их поздний дебют… — контекст для
восприятия └традиционализма” как сознательной стратегии на фоне всевозможных
альтернативных ей. Это, естественно, предполагало определенный тип
мировоззрения, не чуждый идее иерархии — как эстетической, так и этической. То
есть нечто, противоположное постмодернизму»[3].
Почти все это применимо и к Кабанову. И традиционный стих как сознательный
выбор. («Я всегда писал традиционные стихи: / силлабо-тонику,
и все думали, / что я — мальчик, а я — девочка», иронизирует поэт в новой
книге). И сложное «переживание» постмодернизма. Сам путь Кабанова в большую
литературу характерен для его сверстников: МаксимаАмелина,
Дмитрия Воденникова, Инги Кузнецовой, Глеба Шульпякова, Санджара Янышева… Почти все начинали в конце восьмидесятых, но заявили о
себе лишь в конце девяностых — начале нулевых.
У Александра Кабанова это произошло еще на несколько лет позже. Вряд ли
причиной этого была территориальная удаленность от Москвы — где на поколенческой почве и сгруппировались тогда
«тридцатилетние». Дело, думаю, в другом: в 90-е в близкой Кабанову стилистике писали многие.
С густой сетью литературных и прочих аллюзий, с неожиданными метафорами и
эпитетами, с остроумными неологизмами. Еще было вполне свежо влияние метареалистов, с другой — неоакмеистическая нота, связываемая с поэтами
«Московского времени».
Сегодня поэтический голос Кабанова вполне узнаваем — но лет —надцать назад
расслышать это было не так просто. Даже в середине нулевых.
В уже процитированной статье Евгении Вежлян,
упоминая о Кабанове наряду с Леной Элтанг,
Геннадием Каневским и Михаилом Гофайзеном, писала: «…ловишь себя на том, что перед нами —
образцы одного устойчивого стиля, по своим очертаниям напоминающего └поздний
советский”»[4].
Впрочем, и поэтика Кабанова за эти годы заметно изменились. Стала
прозаичнее, с более выраженным авторским посланием. Притом, что образная
палитра не потускнела и интонационной усталости — беды многих поэтов,
миновавших свой «штурм унд дранг», — не чувствуется. Стихи все так же поражают
неожиданными сравнениями и «далековатыми» словами.
Все так же богат поэтический словарь.
«Что с начала времен пребывало врозь, / вдруг очнулось, склеилось и
срослось…». Точнее о стиле Кабанова не скажешь.
Теперь собственно о «Волхвах…».
Книга, как и было сказано, — для поэта
итоговая. В 2008-м в том же харьковском «Фолио» выходил его «Весь», «наиболее
полное собрание стихотворений», как было сказано в аннотации. «Весь», однако, в
три раза тоньше «Волхвов…» и вдвое меньше форматом. Но сам принцип построения
поэтического сборника остается у Кабанова неизменным: вначале — стихи последних
двух-трех лет; далее, в обратном хронологическом порядке — из предыдущих
сборников. В «Волхвах» стихи 2012 — 2014 годов объединены под заголовком
«Толкователь спамов». Стихотворение, давшее название этому разделу, —
хулиганистый и одновременно печальный парафраз пушкинского «Пророка».
Я остался на осень в Больших Сволочах
и служил толкователем спамов,
мой народ — над портвейном с порнушкою чах,
избегая сомнительных храмов.
Я ходил по дворам — сетевой аксакал,
как настройщик роялей и лютней,
не щадя живота, я виагру толкал,
увеличивал пенисы людям.
Возвращаясь на точку и пыльный айпад
протирая делитовым ядом.
Вдалеке, из-под ката, виднелся закат,
был мне голос негромкий, за кадром:
«Се — ловец человеков идет по воде,
меч, карающий — Богу во славу…»,
я припомнил чужую цитату в ворде:
«Беня знал за такую облаву…»
Парадоксальный, но точный портрет современного поэта.
Толкователь спамов, сетевой аксакал, нужный приблизительно так же, как
«настройщик лютней». Сшибка «айтишного» сленга с
библейскими образами, романтических клише — с юморком на грани фола,
социального пафоса — с элегическим пейзажем. И, конечно, музыкальность — почти песенность — благодаря щедрым консонансам и внутренним
рифмам.
Плотность метафор делает стих Кабанова подобным насыщенному солевому
раствору — кажется, опусти веточку и обрастет кристаллами.
Заслезилась щепка в дверном глазке:
не сморгнуть, не выплеснуть с байстрюком,
из ключа, висящего на брелке,
отхлебнешь и ржавым заешь замком.
Или вот — великолепное описание крымского побережья (морские мотивы — как и
железнодорожные, — наверное, самые постоянные у Кабанова):
Чтоб не свернулся в трубочку прибой —
его прижали по краям холмами,
и доски для виндсерфинга несут
перед собой, как древние скрижали…
«Безрифменный» катрен, спаянный внутренними
рифмами: прижали — скрижали, прибой — перед собой.
Рифма не просто присутствует в стихах Кабанова — она непрерывно переосмысляется
в них, что, опять же, хорошо видно по этому, итоговому сборнику. Само только
слово «рифма» появляется в нем раз пятнадцать, и почти столько же — «рифмовать»
со всяческими от него производными.
…«кровь-любовь», — так нельзя рифмовать,
но прожить еще можно.
Или:
…люблю у Пушкина советские стихи,
с глагольной рифмой, с прилагательной люблю…
В этом можно было бы углядеть некий
традиционализм. Случай, однако, сложнее. Традиционализм обычно незряч в
отношении собственных основ: они для него — нечто данное. У Кабанова — как и у
многих других ярких представителей его поэтического поколения — идет
непрерывное и напряженное осмысление традиции, точнее —
традиций, чье влияние пришлось на бурный конец восьмидесятых. В том числе —
кроме упомянутых метареалистов и неоакмеистической линии — краткий ренессанс «шестидесятнической» лирики, Вознесенского и Евтушенко.
О влиянии последних стоит сказать особо
— оно для лирики Кабанова, как мне кажется, не менее важно. Это присутствие в
ней жизнелюбивого, распахнутого миру лирического «я»; демократичность, рассчитанность — по своему дыханию и энергии — на
большие аудитории. С избеганием, однако, прямолинейных социальных привязок и
откликов на злобу дня: чем сильнее у Кабанова социальный посыл, тем плотнее он
переплетен с яркими пейзажными зарисовками, любовными темами, литературными
реминисценциями…
Сквозь горящую рощу дождя,
весь
в березовых щепках воды —
я свернул на Сенную и спрятал топор под
ветровкой,
память-память моя, заплетенная в две бороды,
легкомысленной пахла зубровкой.
<…>
А проклюнется снег, что он скажет об этой земле —
по размеру следов, по окуркам в вишневой помаде,
эй, Раскольников-джан,
поскорей запрягай «шевроле»,
видишь родину сзади?..
Безусловно — гражданская лирика. Но без пафоса, без
сводящей скулы серьезности и назидательности шестидесятников. И в то же время —
без тотальной иронии в духе, скажем, Владимира Друка или
Игоря Иртеньева. Кабанов не иронизирует — ирония как вскрытие первородного
несовершенства мира ему чужда. Мир в его стихах при явной
и даже нарочитой брутальности лишен зла, в
нем нет войн, болезней, смертей; он лишь слегка подтемнен печалью[5].
Это мир вечного путешественника, оглушенного красотой бытия; непоседы,
меняющего города, широты, часовые пояса. Мелькают Москва, Питер, Рим, Каир,
Брюгге, Тбилиси и Париж… Но более охотно он путешествует по родным, «надышаным» местам. По крымскому побережью. Или — по
совпавшему с детством-отрочеством советскому прошлому:
Уснули в шапках — зайцы и бобры,
под капельницей зреют помидоры,
и лишь не спят советские ковры,
мерцающие, словно мониторы,
где схвачены под правильным углом
медведи невысокого росточка,
как Шишкин прав, как вышит бурелом,
как, братец, гениальна эта строчка.
Павлин, олени в пятнах и росе,
багровый от волнения физалис,
из вышитых — пусть выжили не все,
и, слава богу, люди попадались…
В самом названии книги — «Волхвы в планетарии» — мне видится соединение
этих двух тем. Темы странствия, которое совершили волхвы (возможная
перекличка с названием поэтического сборника Ольги Седаковой «Путешествие
волхвов»[6]),
и темы детства:
Соединялись пролетарии,
и пролетали истребители,
волхвы скучали в планетарии,
и ссорились мои родители…
К счастью, поэтический «планетарий» Кабанова меньше
всего навевает зевоту. Несмотря на толстоватость книги
(я обычно отношусь с опаской к сборникам стихов даже чуть более ста страниц),
она получилось живой и нескучной.
Более печальные мысли возникают уже после прочтения. И в отношении будущего
современной русской украинской литературы, которая может оказаться заложницей каквнутриукраинских, так и российско-украинских перипетий.
И в отношении судьбы того поэтического всплеска начала нулевых, на волне
которого смогла заявить о себе целая плеяда ярких поэтов — в том числе и автор
«Волхвов в планетарии». Но все это уже выходит за пределы рецензии и требует
другого разговора.
[1] Для тех, кто никогда не держал «ШО» в руках (и
не может по каким-то причинам заглянуть на его сайт www.sho.kiev.ua):
интересный и яркий и по содержанию, и по оформлению интеллектуальный журнал,
редактируемый Кабановым. Что такое фестиваль «Киевские лавры», надеюсь,
любителям поэзии — и читателям «Нового мира» рассказывать не нужно…
[2] О влиянии на поэтическую речь Кабанова
«интонационно вплетающейся киевской └мовы”» писал еще в 2007 году Алексей Парщиков; недавно Сергей Костырко высказался еще определенней: «Стихи человека, воспитанного украинской
культурой и при этом пишущего на языке литературы русской и вносящего,
естественно, в него дыхание и смысловые пространства украинской речи…» — «Новый
мир», 2014, № 8.
[3] Вежлян Е. Портрет поколения на фоне поэзии. — «Новый
мир», 2006, № 10.
[4] По той же причине — как это показал Тынянов —
после своего дебюта был долго неоценен Тютчев.
Только когда сошла волна пушкинских эпигонов, стало возможным оценить его
своеобразие. (Тынянов Ю.
Н. Пушкин и Тютчев. — В кн.: Тынянов Ю.
Н. Пушкин и его современники. М., «Наука»,
1969.)
[5] Здесь можно вспомнить и самое, наверное,
известное стихотворение Кабанова «Говорят, что смерть — боится щекотки…» («Интерпоэзия», 2011, № 2 <http://magazines.russ.ru/interpoezia>),
где смерть выступает в образе желанной женщины («…Где-то на Ukraine, у вишневом садочку —
/ понесла она от меня сына и дочку, / в колыбельных ведрах, через народы,
/через фрукты-овощи, через соки-воды… // Говорят, что
осенью — Лета впадает в Припять, / там открыт сельмаг, предлагая поесть и
выпить, / <… > / вместо сдачи они повторяют одну и ту же фразу: └Смерти — нет, смерти — нет, / наша мама ушла на базу…”») (прим.
ред.).
[6] А возможно, и с названием предыдущей книги
Кабанова, «Happy бездна to you» (Харьков, 2011) — строчкой, взятой из стихотворения
«Волхвы».
Апрельский
номер журнала “Новый мир” выставлен на сайте
“Нового мира", там же
для чтения открыты февральский и мартовские номера.