стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2014
Симонова Екатерина Викторовна родилась в Нижнем Тагиле. Окончила филологический факультет Нижнетагильского педагогического института. Автор четырех книг стихов. Живет в Екатеринбурге. В «Новом мире» публикуется впервые.
* *
*
Серый и нежный, как ветка вербы,
мартовский город, зеленый лед,
ты покидаешь его, неверный,
зная, так водится, все наперед,
невские рытвины и околотки,
белой фуражкой подброшенный вверх
голубь, в тумане пустом и плотном
жесткий и рассыпающийся в пальцах мех
снега, вплавь выброшенного под ноги
шубой купеческой, обернись,
в ветку вцепляется клейкий коготь,
но головою качает лист,
первый и горький, как память, Лена,
опережающая нас всегда,
сон оставляет немного света,
как отраженье в стекле лица.
* *
*
жницы оборачиваются на мгновенье,
замирают в раме:
сухое поле, пенье
расплющено воздухом, и кто-то стоит за нами.
время перед веселой осенней бойней: где золотой день — там деготь
холодной тоски и ночи,
в которой виден лишь локоть.
будем жить, пока себя помним, впрочем.
беден словарь мой, печально сердце,
как печально сердце забивающего окна дома.
свет полощется на ветру вытертым полотенцем,
отовсюду выглядывает незнакомо
твое лицо — уже не узнать, моя верность,
не обидеть, не повторить словами легкие брови,
вода отражает не небо — только его поверхность,
почти без боли.
1-я Тверская-Ямская
1
одиночество — это то, что нас утешает.
проходишь все комнаты, одну за другою:
так проходят года — неторопливо, беззлобно,
так на кухне мама посуду моет.
свет в коридоре включаешь и выключаешь снова:
становится холодней, одиночества — больше,
снег выпадает еще до Покрова.
снег выпадает, воздух становится тоньше.
и говорится то, что не говорится
в другие дни, греешь руки над батареей,
то, что прошло, то, что еще случится —
понимаешь, оно ничего не стоит,
вся эта пестрота, ситец, блошиный рынок,
то, что напишешь ты, что о тебе напишут.
ты открываешь форточку: в ней затылок
четверговой луны, уходящей на лыжах
туда, где проходишь все комнаты, одну за другою,
поправляешь скатерть, набираешь чайник,
кипятишь его, потом выключаешь,
наливаешь чай и уносишь с собою.
2
Елене Сунцовой
львиная лапа комода, долженствующая быть
львиной, оставшаяся человечьей —
плотник был пьян, заставляя быть.
Москва, вечер.
голубь, балансирующий на карнизе, как
разжиревший жонглер, кокотка,
звезды сияют, скрип, храп,
животный
страх возвращения, повторения, ничего,
ничего лучше не знать, не видеть, не слышать,
бедное кухонное окно,
воском зимы крыша
залита: все сохранится, сгорит, умрет,
все возродится, споет, заплачет,
память свою надрезая, как плод,
я не смогу иначе,
передавая соль и желая снов,
жестяных, липовых, леденцовых —
ни ночных звонков, ни пустых домов,
ни железного вкуса крови,
ни гнилого яблока, закатившегося под кровать:
некому ни найти, ни выбросить, ни удивиться,
как тебя обещала ждать
дорогая моя столица.
3
Ночные разговоры
когда они придут за мной до зари
и уведут, пока еще молчит метро под землей,
просто двери за нами закрой
и не ходи за мной.
когда от меня останутся лишь
ямка в подушке и потрепанные, испуганные словари —
убери, спрячь, порви, сожги
и — никуда не иди за мной.
не стой в очередях, не надейся на
весточку, письмецо, просто лицо в окне.
знай только себя одну, знай, что — одна.
похорони меня, похорони в себе.
встань утром, заправь постель,
вымой окно на кухне — немного постой на ветру,
помни, что ужас, живущий теперь в тебе, —
твой единственный друг, твой праведный опекун.
выйди из дома, не оборачиваясь и не
узнавая свое лицо в витрине, соседские каблуки
позади — уходи насовсем.
и ни с кем про меня больше не говори.
потому что мне лучше остаться одному, умереть одному,
быть задушенным в грязном вагоне ночью глухой,
лишь бы знать, что дома больше нет никого,
когда они все-таки придут за тобой.
4
До утра простоять в подъезде,
чиркать спичку за спичкой, говорить о чем-то,
о чем — потом и не вспомнить,
вернуться домой под утро счастливой,
как бывают счастливыми только раз в жизни.
Никто не спит, все в гостиной:
мама — в слезах, бигудях и корвалоле,
папа — на заднем плане, суров, хмур и черен,
кот на переднем плане
облизывает хвост и на спине серые пятна.
Но тебе — все равно, твоя юность ярче,
твоя юность еще в это верит.
Утром проснешься — суббота, солнце,
родители сердятся,
но ты молода и не помнишь уже об этом,
знаешь только, что день будет долгим:
трамвайные усики таракана в кухне,
кругленькие красные трамвайчики, идущие по Садовой,
мигающие светофоры,
бесконечное лето.
Встретитесь через много лет
(твои погрубевшие руки,
его плащ — слишком короткий и мятый),
посмотришь издалека и отвернешься:
где это желтое, красное, зеленое, черное лето,
где его пустой спичечный коробок,
который он обещал хранить на память?
5
Саше Бушлановой
нет красоты, понимаешь, нет,
нет ни страшного, ни нежного и земного.
скучный в пустом коридоре свет
брошен на пол белья нестиранным комом.
так вот и перестаешь бояться и ждать,
так вот перестаешь ждать и надеяться,
выцарапываешь дырочку в застывшем окне —
вот она жизнь, за окном светится:
недорогая, нелюбимая, не твоя,
подслеповатая, как выцветшая матроска,
невеселых дел ангел заплечный,
непоследняя, несладкая папироска.
и лицо, самое дорогое на свете,
глядит на тебя снизу, затем совсем потухает.
падает снег и смеются дети,
и что за болезнь вечером сердце пронзает,
когда глядишь на полустертые снегопадом,
полупризрачные фонари,
слишком красивые, чтобы быть правдой,
чтобы под ними можно было идти.
* *
*
если бы знала, как плачу — не как живу,
белый ветер, совиный пух
снега на рукаве — сдунь,
только не произноси вслух.
деревья склоняются над,
обворовывая свет, располагая тень
по порядку: ствол, птица, гнездо, сад,
гудящая вдалеке медь
колоколов, поезда параллельный стук,
голос, повторяющий внутри меня
параллельно этому свету:
увидеть свет, как себя самого, нельзя,
нельзя говорить с тобою,
нельзя с тобою молчать,
можно лишь повторять: нельзя, нельзя,
заменяя самому себе мать,
не разрешающую, уберегающую от огня.