Глобализация как новое средневековье
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2014
В мартовском номере «Нового мира» в своих «Комментариях» Алла Латынина пишет о сорокинской «Теллурии», и о «просвещенном Средневековье», которое славит один из героев.
И недаром пишет — это самое «просвещенное Средневековье» оказалось настолько значимым для читающей публики, что почти все критики, отозвавшиеся на «Теллурию», так или иначе обращались к нему как к одному из самых значимых посылов романа.
О том, что апологию «просвещенного Средневековья» Сорокин лукаво препоручает герою, скажем так, сомнительному, Латынина и пишет в своей колонке. Дело, однако, не в герое, а именно в том, как приняли — и что вычитали — из романа критики, поскольку данный роман Сорокина — это такие кляксы Роршаха, где каждый усматривает свое. Дело ведь не в изначальном знаке эмоционального посыла, а в его напряжении. И если Павел Басинский пишет об «ужасе и хаосе» Нового Средневековья[1], то многим, напротив, этот разделенный лоскутный мир кажется на редкость уютным. Собственно, в очень внятном разговоре с Антоном Долиным[2] Сорокин и сам замечает:
«Эта книга обречена на лейбл антиглобалистской. И я не против. Если сказать откровенно, меня раздражает, когда люди во всех странах одинаково одеты, везде висит одинаковая реклама одинаковых продуктов, а у людей при этом одинаковые гаджеты и в них одинаковые картинки. Наверное, моя книга — реакция на состояние современного социума, от которого быстро устаешь». И добавляет, что да, интерес к Средневековью сейчас небывалый и что началось это даже не с «Игры Престолов», которую не смотрит только ленивый, а со «Звездных войн» и «Властелина Колец».
И правда, «Звездные войны» с их схватками на мечах, пусть лазерных, планетами-феодами, рыцарями-джедаями и проч., в сущности, такая же обращенная в будущее мечта о прошлом, как и «Теллурия», разве что на уровне масс-культуры.
Просто масс-культура с ее фантастической чуткостью — поскольку она работает не с индивидуальным запросом, а с запросом массовым, часто непроговоренным, — уловила это раньше. Я уже писала несколько лет назад о внезапно распространившемся образе псоглавца, этом символе Средних веков (у Сорокина в «Теллурии» псоглавцы есть, а как же, причем полупародийные, несколько комические; пародия — первый признак затертости, гиперэксплуатации образа или темы).
Сюда же — все конвейерные романы про «попаданцев» в Средние века (наш современник, исторический реконструктор, или инструктор по айкидо, или простой добрый спецназовец, или кто-то там еще, даже эвримен, без навыков и умений попадает-проваливается «туда», там обживается, наводит порядок, завоевывает сердце красавицы и быстро продвигается по социальной лестнице).
Сюда же — оглушительная популярность литературы высокой, экспериментальной, не только «Теллурии», но и водолазкинского «Лавра», о котором тот же Антон Долин напрямую пишет: «Это современная книга о поиске идеала, основанная на классическом фундаменте, безупречная с этической стороны, не помпезная, в меру ироническая, хотя и без истинных художественных откровений: концепции └Нового Средневековья” └Лавр” тоже отвечает ничуть не хуже, чем куда более хулиганская и авангардная └Теллурия” Владимира Сорокина»[3].
Иными словами, «Лавр» попадает в пару с «Теллурией», а популярность «Лавра» тоже частично обуславливается этой тоской по Средневековью. И это многое объясняет.
Тут, наверное, надо бы задуматься, а почему, собственно, нас так тянет в это самое Средневековье. Сорокин в уже упомянутом интервью дает объяснение: мир устал от глобализма. Но это, скажем так, внешнее. Творческий импульс и то, как он впоследствии вербализуется, — не одно и то же.
Можно подумать и о других причинах.
А заодно задаться вопросом — и правда ли глобализм означает унификацию?
В глобальном смысле, конечно, да. Но для одного отдельно взятого индивидуума глобализм как раз означает повышение разнообразия. Однообразная школьная форма, однообразные передовицы газет, ритуальные слоганы, однообразная продукция в промтоварных магазинах, однообразные сыры «Российский» и «Пошехонский», каждый может продолжить сам.
Глобализация — в том виде, в котором мы ее получили, — обеспечила как раз разнообразие; даже тактильное, даже гастрономическое (китайские, мексиканские, японские ресторации, какие-нибудь черные яйца и сыры с голубой плесенью, которых раньше никто не видывал, экзотические фрукты и т.п.). Обеспечила возможность своими глазами увидеть венецианские каналы или Эйфелеву башню — это если говорить о человеке советском, но ведь и в ХIX, скажем, веке, путешествия были отрадой немногих, а уж экзотические путешествия — тем более. Доступность их обеспечил дешевый авиатранспорт. Глобализация позволяет среднему жителю Европы, изловчившись, за 20-30 евро слетать на выходные в другой конец этой самой Европы и обратно — это ли не разнообразие, которого были лишены люди в досамолетное время? К тому же глобализация сжала, стиснула размеры этой Европы до пространства, которое можно преодолеть за пару часов. Важно ведь не расстояние, а время, за которое можно это расстояние покрыть.
Всемирная сеть, современные средства связи отменили ту неестественную, спровоцированную сверхбыстрым ростом городов ситуацию, когда контакты между членами «своей группы» — семьи, цеха, клана и т.п. — сделались физически затруднительными. Сколько литературных интриг в последние сто лет (триллеры и детективы как раз порождение сверхбыстрого роста городов и «линейного» прогресса) построено на том, что некое Очень Важное Сообщение не пришло вовремя. В скольких детективных романах жертва еле-еле успевает добежать до телефонной будки, чтобы крикнуть в нее «я знаю, кто…» — и дальше крик обрывается смертным молчанием. А попробуйте сейчас сочинить что-то в этом роде?
Естественное для средневекового или хотя бы просто деревенского человека психосоциальное состояние — когда все «твои» находятся на расстоянии громкого окрика; или — в крайнем случае, ситуации «сбегай к батьке в поле, отнеси обед и скажи, чтобы по дороге заглянул к деду». Ситуация разрозненности была чудовищно неестественной, но мы и не догадывались об этом, пока не получили в руки мобильники. Уже та скорость, с которой они вросли в современную культуру, говорит, что состояние человека с мобилой ближе к натуральному порядку вещей, чем состояние человека без мобилы, понятия не имеющего, где сейчас находятся и что делают его близкие.
Вот что пишет по этому поводу мой коллега Владимир Губайловский:
«Самым серьезным технологическим прорывом последних десятилетий следует, вероятно, считать не полеты в космос, не Большой адронный коллайдер и даже не интернет, а ту самую коробочку, которая лежит в кармане или в сумочке едва ли не у каждого жителя Земли, — мобильный телефон. Именно это применение полупроводниковых технологий и микропроцессоров привело к совершенно новому положению дел, изменило мир глобально»[4].
Иными словами, глобальное изменение вернуло мир в естественное состояние микросоциумов — хотя и на новом уровне. Просто по той причине, что микросоциум твой теперь всегда с тобой, где бы ты сам ни находился. То же самое, кстати, относится и к социальным сетям.
Так что, полагаю, мечты о Новом Средневековье пользуются успехом вовсе не потому, что «бросают вызов» глобализации. Дело именно в том, что глобализация взяла и переместила нас нечувствительно в это Новое Средневековье с его пестрым лоскутным одеялом не слишком просторного обитаемого мира, и мы, не вполне это осознавая, пробуем освоить новую модель через старую, знакомую и литературно обжитую. Да и посрамившее многих футурологов ХХ века возвращение религиозных, мистических и магических ментальностей — в глобальных масштабах — вполне можно сюда подверстать.
А еще технологии обеспечили людям возможность выбора телесной формы и пола (пускай пока что в самых примитивных вариантах), а также такие эксперименты со своим телом, которые проводят наиболее отчаянные радикалы — например, Орлан[5]. И как тут не вспомнить о компрачикосах и ярмарочных уродах — или о сюрреалистических фресках в соборах[6].
Технологии обеспечили появление людей-киборгов, чьи протезы управляются «силой мысли». Так что страшилки-истории про железную руку барона Геца фон Берлихингена вполне можно перенести и в настоящее время, от чего они хуже не станут — помянем не чокаясь хотя бы оторванную руку-убийцу первого Терминатора.
Литература тут играет роль компенсаторного механизма — показывает под разными углами одну и ту же модель и предлагает с нею освоиться. Модель эта, впрочем, сильно упрощена, как и положено для сугубо психотерапевтической продукции, и транслирует не столько Средневековье, сколько наше о нем представление. В высшей лиге, в премиальном литературном пуле условность этой модели вскрывается на глазах у читателя, наглядно обнажая прием. И беседующие о высоком и лакомящиеся мертвечинкой разнопородные псоглавцы, генетические конструкты, сбежавшие из крепостного театра, и многажды упоминавшиеся критиками пластиковые бутылки в «Лавре», да и весь искусственный, синтетический язык этих двух романов — ровно оттуда же, откуда и те самые картофельные оладушки, за которые в свое время так досталось бедняжке Колядиной. Водолазкину, вон, по поводу пластиковых бутылок никто слова не сказал, так что дело тут не в анахронизмах, а всего-навсего в литературной умелости, впрочем, как всегда. (Тут, в скобках, добавлю, что присуждение «Букера», ко всеобщему недоумению, «Цветочному кресту», этой первой ласточке «нового стиля», вполне можно объяснить тем же: глубинной и смутной потребностью членов Букеровского жюри в таких вот компенсаторных текстах — осознать которую и вербализовать никто из них не смог или не захотел).
То есть ничего ужасного в обрушении в Новое Средневековье нет. Мы уже в нем. Даже картина мира, которую мы искренне считаем научной — и тем самым как бы брезгливо отделяем себя от наших темных предков, на самом деле таковой не является — слишком многое приходится принимать на веру. Скажем, бозон Хиггса. Кто его видел? Нет, конечно, есть математические выкладки, предусматривающие существование этого самого бозона. Но средний человек, даже с высшим образованием — а тем более, с высшим гуманитарным, повторить эти выкладки не может. Приходится верить специалистам. Или «мифические частички гены», насильственно исключенные из мировоззрения советского человека в начале 50-х и вернувшиеся в 60-е; притом, что для среднего советского человека гены и хромосомы остались по-прежнему невидимы и факт их возвращения в картину мира обыватели признали лишь на основании мнения профессионалов[7].
Наш образ мира меняется в зависимости от того, что именно мы принимаем на веру, — например, еще двадцать-тридцать лет назад каждый грамотный человек считал, что планет Солнечной системы девять. Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон. Теперь Плутон понизили в ранге. Планет осталось восемь — и это мы теперь считаем истиной, опять же принимая на веру, поскольку сами в этих материях ничего не смыслим. Картину мира среднего человека никоим образом нельзя назвать научной. Эта его картина пестролоскутна и безумно противоречива. И вот тут как раз вступает в силу примиряющая и психотерапевтическая роль литературы — поскольку какую бы сложную, в причудливых завитушках, картину мира она ни транслировала, она все равно по отношению к настоящей будет упрощенной. Сверхпопулярная в ХХ веке, особенно в первой его половине, фантастика (тоже транслировавшая весьма упрощенную картину мира) примиряла сознание с научно-технической революцией, линейным прогрессом; нынешняя масс-культура примиряет сознание, ну, условно говоря, с мировой деревней. С Новым Средневековьем.
Хотя, наверное, имеет смысл спросить себя, что такое, собственно, Средневековье «старое». Тут я с ловкостью шулера передерну, поскольку с историками-медиевистами вступать в состязание не хочу. Потому что когда мы говорим о Средневековье, то все же имеем дело с некоторыми весьма условными представлениями в наших собственных головах. Люди Средневековья о том, что они живут в Средневековье не имели никакого понятия.
Средневековье нам представляется либо как:
1) Ужас-ужас: разобщенность, грязь, антисанитария, грубые бароны, немытые баронессы, рахит, блохи и вши (что было, то было), эпидемии чумы (опять же что было, то было), отсутствие социальных лифтов, недород и угнетение вилланов, сожжение ведьм и пытки, монастыри, где сохраняется культура и худо-бедно процветает искусство книжной иллюминации. Подозреваю, что картина близка к истине, но… даже такая картина пользуется в масс-культуре стойкой популярностью, ибо что такое вся постапокалиптика с ее рухнувшими городами, правом сильного и обрушением в дикость, как не отыгрывание этого же сценария. (В скобках замечу, что эсхатологические ожидания, время от времени охватывавшие Средневековье «старое», столь же присущи Средневековью новому — от пресловутой «ошибки-2000» до календарных предсказаний индейцев майя или триеровской «Меланхолии».)
2) Восторг-восторг, цветущая сложность, храбрые рыцари и прекрасные дамы (впрочем, после «Игры престолов» это уже чуточку немодно), добрые бароны, благородные разбойники, преданные вилланы, благоухание свежего сена и розовых кустов, рыцарские турниры, поиски Грааля и высокий дух… И, конечно, рисуя себе такую картинку, современный читатель/читательница никак не ассоциирует себя ни с вилланом, убирающим за свиньями навоз, ни со служанкой, выносящей за госпожой ночной горшок, а представляется себе эдаким Айвенго или леди Ровеной, кому как интереснее. Хотя господ было чуть, а крестьян и ремесленников гораздо, гораздо больше, так что шансов попасть именно в вилланы у нашего тоскующего эстета было бы примерно 90%.
Но что на самом деле привлекает нас в таком Средневековье, это непротиворечивая, целостная картина мира, в которую естественным образом, как само собой разумеющееся, встроено чудо.
О средневековой картине мира пишет у себя в блоге Роман Шмараков, латинист, доктор наук и автор сверхнасыщенных филологическими играми романов «Овидий в изгнании» и «Каллиопа, дерево, Кориск»[8], вышедших год назад не самым большим тиражом в не самых известных издательствах и снискавших неожиданную популярность (все-таки у нас умный, хороший и благодарный читатель). Главное в Средневековой картине мира, пишет он, «…это тотальность миросозерцания. Попросту говоря, если я верую в Святую Троицу и если я юрист, то мне надо два-три коротких логических шага, чтобы от тринитарного догмата прийти к природе юриспруденции и моим задачам как юриста. Пресловутый средневековый символизм, собственно, и есть механизм, обеспечивающий когерентность разных интеллектуальных областей».[9]
С непротиворечивой картиной мира у нас, повторюсь, имеются некоторые проблемы — и это, пожалуй, и есть то самое, кардинальное отличие Средневековья Нового от Средневековья старого и доброго. То, что мы видим своими глазами, вступает в противоречие с тем, что транслирует нам медиа, а то, что бесспорно и явно признано существующим — например, атомы или гены-хромосомы, мы своими глазами не видим вообще. А поскольку роль медиа все усиливается, то невроз, в который погружается каждое отдельное сознание, обостряется и нуждается в разрядке. К тому же мы последние несколько десятилетий постоянно имеем дело с вещами и явлениями, которые служат нам, но устроены непонятно как. Специалист, конечно, понимает тонкости устройства айфона или создания генномодифицированных организмов, но для обывателя это тайна за семью печатями. Ситуация не была так драматична еще поколение назад, но, похоже, материальный мир, в котором нам придется жить дальше, будет только усложняться. Мир Нового Средневековья не просто противоречив и непознаваем, он невротизирован, и это нам неприятно и неудобно. Как раз с этим неудобством мы и пытаемся справиться, обращаясь к упрощенной модели Средневековья.
К тому же чудо как таковое из этой концепции Нового Средневековья как его обязательная составляющая исключено. Тоска же по чуду в высоком смысле этого слова никуда не девается, что делает нас легким объектом всяческих манипуляций, поскольку мы готовы принять за чудо все, что угодно, лишь бы оно лежало вне сферы привычных нам понятий и явлений. Чудо тем самым как бы выводится из общей картины мира, но постоянно маячит на краю сознания в виде летающих тарелок, голосов из потустороннего мира, странных пророчеств или чего похуже. Ну, так на то, чтобы предоставить людям чудеса в относительно безопасных дозах или, по крайней мере, потолковать о них, нам и нужна литература.
[1] <http://www.rg.ru/2013/11/05/basinski.html>.
[2] <http://www.vedomosti.ru/friday/article/2013/10/11/33211>.
[3] <http://radiovesti.ru/article/show/article_id/115397>.
[4] Губайловский Владимир. Письма к ученому соседу. Письмо первое. Сквозь нейронные джунгли. — «Урал», Екатеринбург, 2013, № 9 <http://magazines.russ.ru/ural>.
[5] Orlan или ORLAN — псевдоним французской художницы Mireille Suzanne Francette Porte (1947), известной, в частности, тем, что она сделала свое тело арт-объектом, пользуясь достижениями пластической хирургии.
[6] Интерес к деформированному телу — или его отсутствие — является одной из цивилизационных характеристик; сравним культ нормы в античности и в странах Запада в ХIХ — ХХ веках (в том числе и тоталитарных культурах, вообще склонных к унификации и культу «нормы» — в частности в СССР), и повышенный интерес к отклонениям и нарушениям «конвенционного» облика в Средние Века и в эпоху Глобализации.
[7] О причудливости обывательской картины мира, связанной с «недознанием», можно судить по тем быличкам о вреде генно-модифицированных организмов и продуктов, которые распространяются в желтой прессе (возможно, и при помощи лобби сторонников старых добрых агрикультур) — притом, что собственно генно-модифицированные организмы и продукты давно уже прочно вошли в нашу жизнь.
[8] Шмараков Роман. Каллиопа, дерево, Кориск. Луганск, «Шико», 2012, М., «Издательский Дом Мещерякова», 2013; Шмараков Роман. Овидий в изгнании. Луганск, «Шико», 2012.
[9] <http://roman-shmarakov.livejournal.com/655779.html#comments>.