Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2014
Винтик, фольтик и березка. Четыре века русской поэзии детям. Том 2
Когда меня, как детского писателя, порицали за
то, что в моих
сказках нет актуальной тематики,
Олейников пришел мне на помощь, написав две
образцовые строки, причем порекомендовал мне
писать именно в этом духе:
ДЕТСКИЕ СТИХИ
Весел ласков и красив
Зайчик шел в коператив.
25/IV-1926 г. Н. Олейников
При кажущемся своем благодушии это был человек очень
насмешливый,
колкий, занозистый. Недаром Маршак,
щеголяя
причудливой рифмой, сказал о нем:
Берегись Николая Олейникова,
Чей девиз: никогда не
жалей никого.
Корней
Чуковский.
Из комментария к рукописному
альманаху
«Чукоккала»
Когда в середине 1960-х годов Чуковский писал комментарий к своему альма-наху,
в котором сохранились бесценные автографы Николая Олейникова,
в том числе и знаменитая эпитафия жареной рыбке («Жареная рыбка, / Бедный мой
карась…»[1]), — имя
поэта-обериута настолько прочно ушло в небытие, что
хозяин «Чукоккалы» далеко не сразу сумел найти его
фотографию. К счастью, один снимок нашелся, и, готовя альманах к печати,
Чуковский решил использовать фотопортрет «Свирепого Макара»[2] в оформлении, которое он сам
и придумал. Там читатели и увидели лицо Николая Макаровича
Олейникова — среди прочих изображений — на форзаце
первого издания «Чукоккалы» (1979).
Это была попытка крохотного, но хоть какого-то — воскрешения. В те годы
было сложно вообразить, не только что книги Олейникова
будут переиздаваться репринтно, но что на переломе
двух эпох большой том его стихотворений и поэм выйдет в «Новой библиотеке
поэта» (СПб., 2000).
Вторая книга уникальной трехтомной антологии, составленной Евгенией
Путиловой (общее представление собрания и — отдельно — первого тома см. в
предыдущем выпуске нашей колонки), воскрешает немало имен тех, кто по разным
причинам потрудился на ниве поэзии для детей в первые десятилетия Советской
власти.
Признаться, я сомневаюсь, что все эти писатели прочно войдут в широкий
читательский оборот и станут легендами, как это счастливо случилось с теми же обериутами за последние двадцать пять лет.
Но, может, этот широкий оборот и не так уж необходим — гораздо нужнее
вернуть эти имена в историю детской литературы, откуда они были беспощадно
выброшены (и не вернулись даже в новом времени), а читатель уже разберется сам?
Евгения Оскаровна все это
сделала, поместив на страницах «Четырех веков…» рядом с Чуковским, Маршаком,
Хармсом, Мандельштамом[3],
Маяковским, Михалковым, Барто и другими звонкими
именами — стихи и поэмы Павла Сухотина и Сергея Заяицкого,
Ады Оношкович и Екатерины Малкиной, Софьи Федорченко
и Натальи Дилакторской (1904 — 1990), одной из
немногих, кто после известного постановления ЦК в 1946-м выступил в защиту М.
Зощенко). Поместила и написавшего десятки книг для детей — Михаила
Ивановича Андреева, следы которого затерялись в 1930-е (от него не осталось
даже даты кончины). А ведь он — один из последних, да что там последний —
единственный, кто в 1920-е написал книгу-поэму о празднике масленице. Сообщая
об этом в предисловии ко второму тому антологии, Путилова даже цитирует Проппа: «Самым веселым праздником в году, когда веселились
все, от мала до стара, была масленица».
В широком смысле здесь интересно и важно все: и
хронологическое устройство (книга охватывает период с 1917-го по 1941-й[4]), и, как
точно выразился М. Яснов, тема «зависания» детской
поэзии этого времени между взрослой идеологией и детским бытом, и непривычное
тяготение к большим формам, и, конечно, расцвет детской поэзии в новых детских
журналах вроде «Чижа» и «Ежа».
Пунктиром проходит по книге и печально известная «борьба со сказкой»,
когда наркомпросовские деятели обрушились на поэтов, уводящих, как они считали,
«новый тип ребенка» от практических знаний об окружающем мире в страну фантазии
и вымысла. Но какой же невероятной экзотикой, если не сказать — извращением
выглядят нынче «индустриальные» детские стихи основателя литературной группы
«Кузница» Михаила Герасимова, который ухитрился «актуализировать» даже такой
жанр, как колыбельная песня.
« — Спи, мой винтик. / Спи, мой вьюн, / Баю, баюшки,
баю! / …Спи, мой дизель, / Спи, силач, / Баю, баюшки,
не плачь!»
У обериутов или того же Мандельштама приметы
индустриального быта — от примусов и трамваев до непонятных хармсовских крючков
и дощечек — были частью игры, как и в старой доброй дореволюционной литературе.
Здесь же — что-то почти религиозное, какой-то коммунистический шаманизм.
Впрочем, рядом с подобными заклинаниями мерцали и
попытки, конечно, не примирения нового со старым, — но некоего поэтического рассуждения,
как, скажем, у Василия Князева, автора известной песни «Никогда, никогда,
никогда, никогда! Коммунары не будут рабами…»
…Душа ребенка — то же поле:
К посеву жадное, оно
Лишь то зерно взрастит на воле,
Что в борозду заронено.
Не страшен нам теплицы барской
Цветок, точащий сладкий яд:
На нашей грядке пролетарской —
Он переймет наш аромат,
Мы — цветение злака,
Нив грядущих
ростки,
Полей весенних
мака
Знамена-огоньки…
Это строфа из сочинения Князева
1920-го года под названием «Цветы коммуны».
Поразительно, что в это время Чуковский стоит на пороге создания «Мойдодыра» и «Тараканища», а
Маршак скоро засядет за «Глупого мышонка», «Пожар» и «Поросят», — «кодой»
которых станет многозначная строфа, тут же вошедшая в современный фольклор.
Мой мальчик! Тебе эту песню дарю.
Рассчитывай силы свои
И, если сказать не умеешь «хрю-хрю»,
Визжи, не стесняясь: «И-и!»
Силы за Князева рассчитало НКВД, и он был уничтожен в том самом 1937-м.
…И я в который раз испытываю к составительнице антологии горячую
читательскую благодарность. Представляя стихи для детей того
же Василия Князева, она не только рассказала в примечаниях, что он был постоянным
автором «старорежимных» изданий вроде «Задушевного слова» или «Галчонка» (а это
все-таки накладывало свой благотворный отпечаток, не правда ли), но и
представила его сочинения не вполне идеологического свойства, вроде
фантастически-презабавного «Страшного сна» (1925) — с ожившими ковровыми
рисунками в детской и ленинградскими памятниками (теми, которые еще не
снесли).
«Снова кони на посту / На Аничковом
мосту. / Вновь в саду Екатерина / На Лепо взирает чинно. // Снял пожарный с фонаря / Горемычного
царя / И на лошадь аккуратно / Посадил его обратно. //
Петр, очнувшись, прибежал, / И один лишь генерал / Медно-бронзовый Кутузов, /
Не боявшийся французов, / В заточение попал: / Ах, в кармане генерала / Трех мильярдов не хватало!!»
В комментариях разъяснено, о каких
памятниках идет речь (здесь есть и клодтов Николай I)
и что такое «Лепо» («Ленинградское Единое
Потребительское Общество», то есть Елисеевский гастроном на Невском).
Но о тогдашней инфляции, увы, не сказано, — а
ведь билет на трамвай действительно стоил несколько миллиардов рублей…
Кстати, о комментариях и памятниках. Два года назад, на одесском книжном
фестивале «Зеленая волна» я стал свидетелем примечательного рассказа Михаила Яснова о его встречах с маленькими читателями.
Теперь эта история повстречалась мне и в упомянутой статье «Уроки детской
поэзии», посвященной представляемой нами антологии. Приведу расширенную
выдержку из нее еще и потому, что этот замечательный текст доступен в сети лишь
подписчикам электронной версии «Библиотеки в школе».
«…При всей, казалось бы, незыблемости
детской возрастной психологии, атрибутика детства меняется
и взгляд ребенка на окружающий мир оказывается в сильнейшей зависимости от
современных, куда более агрессивных взрослых стереотипов.
Вместе с этим взглядом меняется и
восприятие традиционной детской поэзии. Ко всеобщей
радости, вовсю продолжают печатать наших детских поэтов-классиков, но многое
уже становится не данью детству, а данью памяти о детстве. Насколько
по-прежнему прекрасна дошкольная Барто, настолько же
ее школьная лирика постепенно, увы, утрачивает поэтическую
злободневность: уже нет той школы, о которой так замечательно в свое время
писала Агния Львовна, а значит и нет потребности воспринимать проблемы этой
школы через поэзию. Стихи Сергея Михалкова становятся предметом взрослых
пародий чаще, чем попадают в поле зрения юного читателя. Становится
литературным памятником мой любимый Маршак. Читаю малышам:
Дети нашего двора,
Вы — его
хозяева.
На дворе идет игра
В конницу
Чапаева.
………………………
Дети нашего двора,
Чкаловского
дома,
Улетали вы вчера
Вдаль с
аэродрома.
Тут же вопросы:
— А что такое конница?
— А что такое конница
Чапаева?
— А что такое Чкаловский
дом?
И самый печальный вопрос:
— А что такое хозяева
двора?
(Однажды меня
спросили: └А
дети, хозяева двора, — это дети местных бандитов?”)
Первоклашки уже ничего не знают и не воспринимают — даже понятие обычного
городского детского двора им неведомо.
История советской поэзии уникальна не только великими достижениями, но и
многозначительными уроками: в стихах перестает └работать” идеология и созданный
ей на потребу мир реалий. Но те стихи (в основном — малышовые), в которых живут
душа и сердце автора, ближнее окружение ребенка, незыблемые семейные ценности,
а главное — родной язык, остаются по-прежнему нашим действительно золотым
фондом».
Вынесенное в название словечко «фольтик» — как
раз к теме родного языка. Его изобрела легендарная писательница и редактор,
многолетняя сотрудница детского отдела Госиздата, которым руководил Маршак, —
Тамара Григорьевна Габбе.
Никто, в том числе и она сама, не мог дать этому термину научного
объяснения, слово-то было рабочее, «только для своих».
Оно обозначало, что в предлагаемых редакции текстах есть какая-то выдумка,
словесная или фабульная, что в новом сочинении для детей присутствует нечто радующее,
«заводящее» всю редакторскую команду. Судя по сохранившимся воспоминаниям, в
редакционных комнатах Детгиза смеялись часто и много.
Коротко говоря, шутливое двустишие
Николая Олейникова, записанное им в «Чукоккале» и «прописанное» нами в эпиграфе к этим заметкам,
и есть такой фольтик.
Теперь о березке из того же заголовка. В те два — два с половиной
десятилетия, когда создавалась детская поэзия, представленная в этом томе
антологии, «классическая» русская деревня с ее неповторимым укладом жизни еще
не была окончательно уничтожена и, к счастью, отразилась в детской литературе
более или менее полнокровно.
Даже у такого «городского» сказочника, как Чуковский (правда, присутствие
города в его поэмах почти равноценно присутствию сказочной «Африки»[5]), —
написалось «Федорино горе». Но это — скорее по касательной,
это аранжировка. А вот стихи Петра Орешина, Марии Пожаровой,
тетки Блока — Марии Бекетовой, Льва Зилова, автора
великолепного «Лося и мальчика» — Александра Коваленского,
— они-то как раз об этой, вскоре исчезнувшей жизни.
В 1920-е годы у разных авторов выходили даже книги с одинаковыми
«деревенскими» названиями, как, например, «Хлеб» (у Н. Дилакторской
и М. Фромана).
Деревня в этих стихах была окружена живой природой, которая тоже со
временем уйдет из стихов для детей, дожидаясь появления своего Валентина Берестова. Но это случится много позже, когда в детскую
поэзию вернется лирика.
А тогда «рабочий, актер, учитель, избач и землепашец», как его здесь
аттестуют, «дореволюционный» друг Маршака, ездивший с ним в 1910-е в Сирию и
Палестину, — Яков Владимирович Годин пишет-плачет свою «Березку» с ее
печально-неизбежным финалом:
«Хорошо-то хорошо, / Да, голубушка, не очень: / Снова дедка
подошел, / А топор его — наточен. / А за ним с пилою Тит / По
валежнику хрустит. / Голый ствол под корень рубят, / Дружно режут — насмерть губят / Да в поленницу кладут: /
В ближний город продадут».
На дворе стоял 1930-й: вовсю катила коллективизация
и приближался голод. Одаренный Сергей Михалков вскоре быстро напишет своих
«Дядю Степу» и «Фому», чудесные диалоги «А что у вас?» и великолепный «Рисунок».
И — засядет совсем за иные труды. За печально известного, к примеру, «Шпиона»,
— который тоже справедливо помещен в эту антологию.
Январский номер
журнала “Новый мир” выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/ ), там же для чтения открыт декабрьский номер, в
“Журнальном зале” «Новый мир» № 1 появится после 28 февраля.
[1] Цитирую по
автографу Н. Олейникова в рукописном альманахе «Чукоккала».
[2] Один из
псевдонимов Николая Олейникова.
[3] Процитирую
из большой аналитической статьи Михаила Яснова,
посвященной антологии «Четыре века русской поэзии» и опубликованной в
нескольких номерах методического журнала «Библиотека в школе» (Издательский дом
«Первое сентября») в текущем году: «Особое пристрастие составителя — творчество
О. Мандельштама, представленное в антологии значительной по объему подборкой
стихотворений. Известно, что Мандельштам обратился к стихам для детей, скорее,
по необходимости, нежели из-за душевной потребности. Но детские стихи обладают
уникальным свойством заражать игрой не только читателей, но и самих авторов.
Поэтому оставшиеся свидетельства того, что Осип Эмильевич
относился к этой стороне своего творчества с энтузиазмом (и даже написал статью о детской литературе),
— тому подтверждение.
Если не ошибаюсь, впервые после долгого забвения стихи для
детей Мандельштама представила именно Е. Путилова в сборнике └Оркестр”,
вышедшем в издательстве └Детская литература” в 1983 году и собравшем под одной
обложкой └взрослых” поэтов двадцатого столетия, писавших для детей, — от
Александра Блока до Юнны Мориц. Отсюда
— кругами по воде — стихи Мандельштама стали расходиться по периодике, и то,
что имя поэта вошло в репертуар современного детского чтения, подтверждают и
произведения, опубликованные в антологии» (Яснов М. Уроки детской поэзии.
— «Библиотека в школе», 2014, №№ 3-4, 5, 7).
[4] Том
начинается поэмой «Крокодил» Корнея Чуковского (1917) и кончается стихами
Сергея Погореловского 1940-го — «Про тир и про
стрелка не нашего полка» («<…> Бить без промаха врагов
/ Будь готов! / — Всегда готов!»).
[5] Кстати, «Африк» с их экзотическим зверьем, включая
крокодилов, и разнообразных «бунтов вещей» (рабочее название «Федориного горя» было «Самоварный бунт») детская поэзия тех
лент переварила — параллельно и вослед Чуковскому — к моему удивлению — немало.