стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2013
Улзытуев Амарсана Дондокович родился в
1963 году в городе Улан-Удэ. Окончил Литературный институт имени Горького. Публиковался в журналах «Арион», «Дружба народов», «Юность», «Байкал» и др.
Автор поэтических сборников «Утро навсегда» (2002) и «Сверхновый» (2009;
послесловие Александра Еременко). Живет в Улан-Удэ и в Москве.
АНАФОРА
(греч. anafora — возвращение, единоначатие, скреп…)
Википедия
Сначала
зададимся простым вопросом. Итак, что есть поэзия: таинство сотворения смысла
(«мы — смысловики», Мандельштам) или одно из
искусств, подражающих природе, вроде музыки или живописи, — плюс упражнения с
конечной рифмой? Как известно, конечная, заднестрочная рифма была, в свое время, перенята у арабов,
через арабскую Испанию — трубадурами, усвоившими изощренную рифмовку арабской
системы стихосложения. Можно предположить, что то ли в силу своей
«всемирной отзывчивости», а скорее, удовлетворяя эстетическим потребностям салонной
публики, русская поэтика ее позаимствовала, и в результате переноса
европейского стиха на русскую почву, после двух веков русской поэзии, —
выплеснула с водой и младенца. Речь здесь
идет о существовавшей параллельно, еще до эпохи культуртрегерства, до
наших классиков-«мичуринцев» — прикладной
поэзии, то есть о волшебной традиции заговоров и заклинаний, былин и плачей,
гимнов и призываний. О традиции, собственно и
создавшей саму русскую поэзию.
Пушкин по этому поводу как-то
обмолвился: «Много говорили о настоящем русском стихе. А. Х. Востоков определил
его с большою ученостию
<и> сметливостию. Вероятно, будущий наш
эпический поэт изберет его и сделает народным». И в той же статье, словно предчувствуя
тупиковость предпринимаемых усилий, Пушкин писал:
«Обращаюсь к русскому стихосложению. Думаю, что со временем мы обратимся к белому
стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень
неминуемо тащит за собою камень. Из-за чувства выглядывает непременно
искусство…».
Итак, чтобы белый стих не
превратился в аморфное образование типа западного верлибра с его, как говаривал
Бродский, «недомоганием формы», я и применяю в своих поэтических опытах анафору
и переднюю рифму как систему. Ранее использовавшиеся лишь окказионально в
русской поэзии, они образуют новую форму поэтического большого стиля. Возможно,
когда-нибудь эта форма придет на смену конечной рифме. Поскольку анафора — это
выражение торжества бесконечного сознания над конечным, «смертным», над
потребительским императивом, — постольку конечная рифма ради акустики, ради
игры созвучий («…побрякушек ларь / И весь их
пустозвон фальшивый» по слову Верлена), зачастую низводит, по моему мнению,
идею стиха до смыслового эрзаца. То есть искусственно «доpащивает» эмоцию или мысль, а стихотворца превращает
в «наперсточника». Да азиаты мы, да скифы мы, — и не
только потому, что это сказал великий, а потому, что тысячелетиями существования
мы обязаны гортанным песням наших, в том числе и протомонгольских предков, — певших зачины своих сказов и улигеров анафорой и передней рифмой. И как обычно — на полмира.
(из авторского манифеста Амарсаны
Улзытуева «К вопросу о конечном
и бесконечном в русской поэзии»)
Шэнэхэнские буряты
Из-за горьких гор, из-за
дальних дол, из Китая,
Истории из-под полы, тайников, сезамов,
Словно нежданно-негаданно золотые запасы нашлись
Колчака,
Слов забытых носители и баснословной культуры.
Коллективизацией нетронутые, как Лыковы, заповедные,
Иллюстрацией из бурятских народных сказок,
Косоворотки-халаты, шелковые кушаки,
Конусы островерхих шапок с алыми бунчуками,
А коновязи у них, будто высокие горы,
А копыта коней широкие, как лопаты,
Слепят улыбками из малахитовой шкатулки генома,
Говорят по-нашему, а
кажется, что поют.
Дореволюционные, довоенные, дорогие,
До седьмого выбитого колена помнящие родство,
Истовые, как старообрядцы, кочевники,
Изгнанные советским дедом
морозом двадцатых…
Старомонгольским письмом
вертикальным владея,
Степи тысячелетий они в душе своей носят,
Так поют и любят родину у Байкала,
Как, возможно, уж давно не умеем.
Разделка барана
И пока ненасилья идя
трансцендентным путем,
Извлекая из гиперпространства кумыса броженье —
Эти степные народы еще не нашли
Эсхатологический способ питаться чистой энергией солнц,
Созерцаю необратимый процесс
Согласно второму закону термодинамики,
Вспарывания брюха, проскальзывания руки под шкуру —
оторвать аорту,
Взмахи и песнопенья ножа…
Как от кишок отделяются Солнце и Млечный Путь,
Космос от небытия, тело от иллюзорного тела,
Сотворяются суша, эфир,
Мировой океан,
Отворяются бездны, возникают начала начал…
Создается природа, человечества варится крепкий бульон,
Сок совершенства и жизни сочится,
Гости отведали плоти и крови, и потрохов,
Кости — собакам, и на дворе, свежесодранно, неба руно золотое дымится…
Джеймс Камерон
погружается в Байкал
То не Джеймс Камерон спускается в Байкал,
То не глубоководный аппарат «Мир —
1» с чужестранцем в гости к омулю,
То Титаник и Аватар в
душу мою погружаются один за другим,
Топят лукоморье мыслей моих, вспучивая воображение.
И то, как плыл грандиозный корабль по морю-океану,
И то, как он исчерпывающе тонул, показав нам блеск и
нищету людей,
И камера по замыслу режиссера учила,
но так и не научила наших болванов,
Как нужно снимать широкоформатные фильмы.
И я вспомнил Ди Каприо, но не глянцевого полубога
таблоидов,
А яростного романтика и художника здесь, где он
конгениален,
И, конечно, полет свирепокрылых
драконов у неземных водопадов,
Бесконечно более реальных, чем
Манхэттена небоскребы.
Представляю, как Джеймс Камерон, погружаясь в Байкал,
Превращается из человека в аватара
байкальской нерпы —
Дно изучать наших грез, разные эндемики и разломы
Сна золотого, если правды святой найти не сумеем…
Омулевая бочка
Славный корабль омулевую бочку свою
Сладить решил, дабы, как в песне великой,
Священный Байкал переплыть без весел, руля и ветрил,
Свет Николай Федорович Лупынин
из поселка Култук,
Вот он нашел из-под кабеля деревянных бобин,
Ведь не пропадать же добру на мусорной свалке,
И сконструировал чудо-плавсредство
свое
Искренне веря, что молодцу плыть недалечко.
О тяжких цепях, о старом товарище, что бежать подсобил,
О пуле стрелка, что беглеца миновала,
Второе столетье поет-размышляет самодержавный народ,
То сбросит царя, то на море качается в бочке.
Вспомнил я детство мое, омулевую бочку в сенях,
Вспомнил поселок Боярский, рыбаков-браконьеров,
В драке солдатским ремнем будреевским
братьям грозил,
С другом, Серегой, я пел, по шпалам идя домой по
привычке…
Семейские
Самая длинная деревенская улица
на планете имеет
длину 17 км в деревне Бичура
в Республике Бурятия.
Книга рекордов Гиннеса
Чьи это в селах самые длинные улицы в мире,
Чисто помытые — вплоть до ставен резных — чьи деревянные
избы?
Сарафаны у женщин краше царских палат, в кокошниках
кички,
Сами в каменьях янтарных, еще с берегов прибалтийских.
Мужики их не пьют и не курят, но сеют и пашут исправно,
Кулаки их сжимают пароконные польские плуги, да бурятские
плетки,
Борозды ладят — по тайге да по
сопкам — сказочные микулы селяниновичи,
Бороды носят — по скитам и заимкам — ссыльные
протопопы аввакумы.
Видно, с ликом святым принесли родники своей веры,
Словно испить от них припадают, двоеперстьем
себя осеняя,
Вглубь бурятской украйны селясь, у подножий хребтов забайкальских,
Будто Древняя Русь, подустав на
миру, набирается сил святогоровых.
У бурят научились есть буузы, шти готовить самих
научили,
Говорят по-бурятски — тала, то есть друг, всё старинные
песни поют…
Иногда на бурятках женились, за местных парней выходили,
Инда у бабки скуластой моей нездешнего цвета глаза…
Что за место у нас, что ссылали сюда и цари, и
монгольские ханы,
Что ль погано сибирским морозом
оно, что ли вольною волей красно?
Остается, однако, одно, как сибирскому кедру в мороз
загребущий,
Отстоять и молиться — Ом Мани! и Да
святится имя Твое…
Ноготь
небожителя
Леониду Агибалову
Жить в небе и наблюдать облака здесь удобнее,
Жимолости вкус, горчинки — здесь в Бурятии жить,
Где коровы жуют эдельвейс, цветок альпинистов,
Где головою в космосе, гуляешь по городу.
И тем, кому вечность здесь обретать спокойнее,
Итигэлов, йогин нетленный, в позе лотоса
здесь и сидит,
Для живых, с сознаньем бессмертных, совершенно нормально,
Что живее и старше страны его срезанный для изучения
ноготь.
Горчинки, ибо жить в небе — немного щемяще и грустно,
Горный ландшафт, облака пред тобой и вокруг вызывают
восторг и уют,
Так не хочется с этим пронзительным всем иногда
расставаться,
Тем, у кого ничего, кроме синего неба и вечности, нет.
С сознаньем бессмертных,
вдыхающих ветер с Байкала,
Сопок старинных сияньем, степей колыханьем, дыханьем
тайги,
Едешь, местами во весь окоем одно только вечное синее
небо,
Видишь один только бисер таежной гряды где-то вдали.
Облака пред тобой и вокруг, под тобой только древние
горы,
О бока их порой в невесомости трется соседней галактики
бок,
Оттого и местами они до бескрайних степей, косогоров
альпийских
истерлись,
Отчего и дышать здесь трудней, что разреженный воздух
густей.
И текучие песни людей испокон здесь протяжно и туго так
льются
Итигэлова словно
тягучая, словно в квазарах пульсируя, кровь,
Как же нужно так петь, чтоб уметь навсегда на земле
оставаться,
Кем же нужно здесь быть, головой чтобы в космосе жить…