Окончание
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2013
Окончание. Начало см.: «Новый мир», 2013, № 3.
2010
1 июля, четверг, 630 утра.
Уже неделя аномальной (не зафиксированной прежде вообще никогда) жары в Москве, в Центральной России. И третий день как пришла сюда, в Париж. Просыпаюсь весь мокрый. Наташа в Оксфорде.
Загадка, которой не найду объяснения. Мы знаем, как жестока была история. Но, при том — сколько красоты (и чистоты) в душах старых (довозрожденческих) или русских художников, иконописцев, ремесленников. Откуда они брали эту красоту? Чистоту? Из Евангелия — первое объяснение. Но не оно одно. Были ведь и красота, и гармония и у художников совсем древних. Теперь жизнь вроде бы умягчилась. Но, судя по изобразительному искусству, у нынешних (язык не поворачивается назвать их мастерами, художниками, творцами) — вместо крови помои.
4 июля.
Антоний Сурожский: «Жертва насилия, находящаяся в руках палача, беспомощная, не может освободиться или победить насильника, но она может достигнуть той степени внутреннего бескорыстия, когда она созерцает насильника не только как насильника, но как человека, и тогда, может быть, сможет простить его».
Все понимаю, но — замутило. Не выношу насильника. И прощать его — не наша задача, а, вероятно, Бога. Пусть я плохой христианин и в этом отношении тоже. Во всяком случае, это не тема для обсуждения на «международной конференции» (Вестник PXD, № 196).
Московская Патриархия самодержавна, и все ее преобразования только укрепляют ее властную железную вертикаль. А движенцы за самоуправление, за свободу приходской инициативы. Но что из этого может получиться у нас? Наверняка какое-нибудь уродство. Это хорошо разве что для малых величин и епархий, но только не для монструозной России, где одна Вологодчина мерой с Францию.
На могиле Бодлера (Монпарнас). «Цветок зла», а похоронен по-людски: с матерью и отцом.
Какие у А. И. фамилии у героев: Макарыгина, Костоглотов, Поддуев, Толковянов, Сцекура и проч. Не приглашают (к прочтению), а отталкивают слабонервных. Ну кому охота читать художественное произведение, где задействована Макарыгина?
Вчера: «Президент Янукович поблагодарил американского госсекретаря за понимание необходимости выстраивания Украиной добрососедских отношений с Россией». Поблагодарил. А Хиллари Клинтон — на встречу с Тимошенко. Американцы всегда держат яйца в двух корзинах.
А та будет уверять Хиллари Клинтон, что только она настоящая, за «независимую Украину, интегрированную в Европу», а Янукович — куплен Кремлем и спит и видит как бы предать идеалы цивилизации.
Х. Клинтон: «Большую часть своей истории свободолюбивый украинский народ прожил под игом иностранного государства и подвергался репрессиям. Но сейчас мы хотим гарантировать ему другой тип будущего. А в ответ хотели бы гарантий со стороны властей, что они будут уважать свободу прессы. Я выражаю благодарность Тимошенко и народу Украины за вклад в обеспечение украинской независимости и развития демократии».
Полуинспекционная поездка к своему сателлиту.
Долго гужевался, пока, наконец, не купил у Алика в YMCA «Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году» (М., 2008). И хотя знаю, что будет душно от февралистского угара — а знать надо.
6 июля, вторник.
За последний год Париж вдруг резко оплебеился, обомжател и онеряшлевел. Началось это сразу после запрета курить в кафе. Курят на улице, бросают окурки за бровку панели, а там не убрать из-за припаркованных машин… Кроме того, больше стало стоянок бомжей и отрепья (из бывших стран «народной демократии» и Третьего мира). А где стоянки — там антисанитария. Я уже раздражаюсь на грязь и мусор — как в Переделкине. Еще два года назад было намного чище.
Петроградское религиозно-философское общество сочло, что Церковь отмежевалась от монархии недостаточно энергично, и пожаловалось — мудрецы! — Временному правительству: «Необходимо издать для раскрепощения народной совести (это гениально. — Ю. К.) и предотвращения возможности реставрации соответствующий акт от лица церковной иерархии, упраздняющий силу таинства царского миропомазания» и т. д. (середина марта 17-го). Берет оторопь. (А застрельщиками наверняка были Гиппиус и Мережковский с Чулковым).
Народную совесть раскрепостили так, что потом бежали от нее — кто на кораблях, а кто и, рискуя жизнью, по финскому льду.
Я смолоду, с 14-15 лет переживаю происходящее, нюхом и умом понимаю, чую, что культура и человек летят в тартарары, что просвещенно-нравственные начала усыхают как шагреневая кожа; что все, чему без корысти отдано было мое бытие, — письмо в бутылке, а надежд, что ее выловят, — нуль.
Но если б у меня отняли эти мои тревоги, эти мои «вещие беспокойства» (Розанов) — это было б еще страшнее: я бы стал такой же дыркой от бублика, как окружающие меня и известные мне литераторы, занятые исключительно собственным преуспеванием и всё вокруг меряющие соотношением с выгодой и пиаром.
В два толчка выпустил дурную кровь, вдруг почерневшую, в связи с выступлениями Хиллари Клинтон в Киеве о тяжелой судьбе украинского народа под гнетом и репрессиями соседей, выпив два бокала бордо…
Даже смерть, скоропостижная, неожиданная, праведного хорошего человека светлее всей этой бесовщины.
Пришел вечером на Дарю и не увидел за ящиком привычного опрятного старика, само олицетворение культурного старого эмигранта-праведника.
— А где… э-э… (не сразу вспомнил, да и не знал хорошо имени-отчества).
— А он умер.
— Когда?
— А на Жен-Мироносиц.
Игорь Александрович Марков (├ 19 апреля 2010) — на 78-м году жизни. На Дарю больше, дольше 20 лет. Там сейчас (за ящиком) за него моложавая стареющая предупредительная дама. Но я без него не вижу и ящика.
Пошел в подвал (за вином?) и оступился на лестнице. Затылком. И в сознание уже не вернулся.
7 июля, полдень.
Был с утра в еще малолюдном музее Орсе. Новая развеска, эффектно (видимо, именно за-ради туристов) выделяющая постимпрессионистов, Ван-Гога, Гогена (загнанных в мой прошлый приход под крышу)… В жаркое солнце — через Тюильри — до дому.
Постимпрессионисты уже исчерпали чистую живопись (а до того из нее ушло религиозное начало). Конечно, была определенная красота в начальном абстракционизме (Кандинский). Но это уже излет. Живопись исчерпалась первой, потом музыка, потом поэзия, потом литература, а теперь вот исчезает и книга как таковая. Заканчивается эпоха христианской культуры (уже и с постхристианским довеском). А то, что на смену, — туда боюсь и заглядывать.
Я удивлялся необычному образу в «Оркестрике» Окуджавы: «Слова, как ястребы ночные, срываются с горячих губ» — как-то так. Но ведь он преподаватель литературы! (в Калуге). И позаимствовал в «Мертвых душах»: «…слова, как ястребы, готовы были пуститься в погоню одно за другим» (глава IX).
8 июля.
Смерти почему-то я не боюсь. Но во мне живет много такого, что уйдет вместе со мною, чего уже нет в других. Например, воспоминания, точнее представления, мысли, о старом, о русском… Вот этого жалко.
И того, как я ношу многих своих (уже и покойных) современников в своем сердце (хотя часто и негодую) — тоже уже не будет.
Островский, Тургенев, Достоевский почему-то кажутся писателями уже совершенно другого культурного «эона», и странно, что их, пусть и молодых, Гоголь успел прочитать. Как Чехов не представим не то что после 1917-го, но и после 1905-го, так и Гоголь — после 1861-го. Это писатели второй половины XIX века, а Гоголь — первой, и две эти половины — словно эстетически (да и идеологически) не сообщающиеся сосуды.
Вторая часть «Мертвых душ». Попытка перерождения Чичикова: «Нет, поздно, поздно! <…> огрубела натура <…> нет такой охоты подвизаться для добра, какова есть для получения имущества». (Замечательно остроумно.)
Как живое искусство вырождается в коммерческую механику. Рыла Целкова, селедки Рабина и т. д. и т. п. имели в совке не только художественный, но и — по-русски — социально-идейный смысл. Здесь они пишут тоже — но… дух отлетел, работа на автомате и никакого накала.
Это не трогательная древность, а наше материалистическое, казалось бы, насквозь время.
В каком-то провинциальном немецком аквапарке живет осьминог Пауль (для англоязычных Пол). Прочно и всемирно прославился тем, что предугадывает выигравшего на нынешнем чемпионате мира по футболу (в ЮАР). Происходит это так: перед ним ставят две кормушки с наклеенными флажками команд, которым предстоит назавтра игра. Пол запускает щупальце в ту, кому предстоит победа. И не ошибся ни разу. Об этом оракуле пишут на первых полосах интернетовских известий и проч. С ним решила поспорить сама Ан. Меркель, глава Германии. Пол предсказал победу испанцев, а она — нет, своих. Но осьминог опять оказался прав. И вот по всей Германии волна возмущений, требуют сварить Пола; в интернете кучи рецептов, как готовится с приправами осьминог… И сегодня свежая новость с утра. (Я новости смотрю всегда теперь, как бегал поутру за газетами Достоевский.) Выскочили строчки на экран: «Премьер-министр Испании Хосе Луис Родригес Санатера встал на защиту осьминога Пауля, считая, что тот нуждается в дополнительной охране». Это — крупно. А помельче: «Министр окружающей среды и рыболовства Испании Елена Эспиноса заявила, что намерена выступить с официальным предложением о запрете употребления Пауля в пищу».
9 июля.
Каким-то образом попала в руки книжечка Андре Моруа «Франция». А там — очерк о провинции Перигор (Perigord). С тех пор годы носились мы с идеей туда попасть, да все руки (ноги) не доходили. Наконец, сегодня едем: на неделю, на Наташин день рождения, а потом — через Париж, конечно, — сразу в Россию.
«Тогда между молодежью весьма и весьма многие как бы чем-то были проникнуты и как бы чего-то ожидали» (Достоевский о молодежи 40-х годов). С аналогичной «проникнутостью» и «ожиданием» я дожил лет до пятидесяти…
11 июля, воскресенье.
На базаре в Св. Киприане (а ночью — перед зарей — фосфоресцировало предзорье). На региональном рынке — толпа, в храме — орган и несколько прихожан (впечатление такое, что просто с утра собрались его послушать). Перигор — куда мы сейчас попали благодаря эссе Андре Моруа — последний оазис Франции, не затронутый разрушениями Второй мировой, где ни пришельцев, ни новодела. Окно нашего отеля — на зелень, голубиные дали, густой куст лиловых колосьев лаванды (а в нем бабочки, пчелы).
Чистота несказанная и никакого плебейства.
Лаванда, розы, камелии, дубы окрест и холмы. Хозяин, хозяйка, две дочери, красота и покой. И никакой охраны, крыши, братков. У нас бы их всех давно перерезали.
2310. Звезда и молодой месяц сквозь сферическую древесную крону.
17 июля, 22 часа, Париж.
Вчера: родовое гнездо Монтеня; башня: внизу церковь, туннелем в стене связана с его спальней: чтоб — когда уже не вставал — мог слушать мессу. А в кабинете сохранилась латынь на балках. Закут, а там круглая дырка в камне — сортир философа. И — 14 тысяч туристов в год (на десять больше, чем к Руссо под Парижем). Продают билеты, и тут же дегустационный зал — вина здешнего виноградника. Это по-нашему: и отпробовал и купил две бутылки.
Не помню, выписывал ли из Фета (о 1861 годе): «Улучшение быта крестьян предпринято не в экономических видах, а в силу трансцендентных понятий свободы; против такого стимула возражать нельзя, так как человек большею частью работает духу» («Наши корни»).
«Народ еще не верит полной безнаказанности зла» — и этим спасается, писал Фет в пореформенное время.
А вот теперь, кажется, что поверил.
18 июля, воскресенье.
Сегодня днем восьмидесятилетняя старуха Парен (впрочем, когда звонит, представляется по-французски инфантильно: здравствуйте, это Таня Парен) возила нас на могилу своих родителей в деревню Вердело. Там на сельском кладбище — лишайными оспинами тронутая могила и крест: тут в земле они оба. Мать умерла в 60 с небольшим, вдовец женился потом на двоюродной сестре супруги Камю (своего друга). После кладбища в «родовом» запущенном доме со старыми телефонами, довоенной мебелью. На стене фото: пикник композиционно в духе Эдуарда Мане.
— Вот справа мама, рядом отец.
— А это кто?
— А это Камю с женой, а прилегла мадам Галлимар (жена издателя). Здесь в Вердело Камю прятался от немцев. Я рассказываю — никто мне не верит, мол, мы бы знали. Да потому и не знали, что он тут скрывался.
Надмогильная надпись: «Nathalie Parain (nee Tchelpanova) 1897 — 1958». Вот на деревенском французском кладбище — Челпанова. Брата расстреляли; могилы самого старика Челпанова на Ваганьковском не сохранилось.
«В 1959 году папа (Брис Парен) оделся похуже, чтобы не выделяться, и поехал в Переделкино к Пастернаку. Повез предложение от Галлимара издать └Живаго” и подарок от Камю — очень хорошие ручные часы. Пастернак сначала страшно испугался, замахал руками: не надо. Но потом взял и даже подписал свое фото. Папа, однако, вернулся во Францию от него обиженный — за такой прием».
21 июля, среда, Переделкино.
Афанасий Фет — в хозяйственно-идеологическом отношении человек столыпинского мышления (за четверть века до Столыпина).
Ходил с утра в контору платить за дачу. По обочинам старый подернутый какой-то «инсталляционной» патиной мусор. И — азиаты, азиаты. И мужики лет 40-50, и совсем щенки. И только две распаренные русские тетки в конторе…
«Русская история не задалась» (или не удалась? — впрочем, это одно и то же). Когда-то, помнится, в «Вестнике» (в анкете, кажется, Тысячелетья на Руси христианства) я горячо оспаривал это замечание Вл. Вейдле…
Дикие (по человеческому невежеству) стихи бедного Дениса Новикова о последней императрице (винит, что «зашивала брильянты в корсет»). Ни императрица, ни царевны ни в каких оправданиях перед нами, придурками, не нуждаются.
Стихи хорошие — не прибавить, не убавить, но почему-то хочется покропить их живой водой.
Сначала с засухой еще пытались бороться: в рыболовных хозяйствах осетров штучно перекладывали в более холодную воду (рыба варится заживо в перегретой водной среде), фермеры закупали какую-то особую селитру для увлажнения сухой земли и т. п. Теперь, кажется, все на все махнули рукой: против лома нет приема, и пекло берет свое. Масштабность катастрофы по ТВ подается даже как-то с юморком: ну и дела, смотрите, что происходит. Улыбчивых дикторов по утрам (видимо, такое у них амплуа, задание), кажется, просто распирает нарочито хорошее настроение, которым, видимо, они обязаны подзаряжать собирающихся на работу телезрителей. Распирает, как всегда, от оптимизма и президента Медведева — на его физиономии постоянная «гордость за родную страну» и убежденность, что «все у нас получится». А Путин помрачнел, помрачнел. Северная страна его (наша) превратилась в египетскую парильню.
22 июля.
Всю жизнь прожил я с чувством ниспосланности своего дела, ниспосланности русской (православной) культуры. А вот теперь начал его терять. Но, конечно, не до конца — так что катастрофа пока не полная.
Рублевка и Жуковка — два феодальных воровских княжества. И запускают щупальцы намного дальше. Над Рублевским шоссе растяжка:
Земля под имения на берегу Волги. От 16 га.
«Российское духовенство» в Феврале 17-го: воззвания и проповеди епископов. Некоторые, к примеру Антоний (Храповицкий), поддержали Временное правительство, так сказать, постольку поскольку во избежание анархии, дезорганизации и пресловутого «пролития крови» (боялись «малой», но, как всегда в таких случаях, пролилась «большая», очень большая). Но были вот такие художества (и их больше): «Только плечом повел русский богатырь, и пали вековые оковы», а вот и прославленный Серафим (Чичагов): «Долг и обязанность каждого православного гражданина Русской земли — всемерно и любовно поддержать достойнейших русских людей, вошедших в состав нового Временного правительства» и т. п. И это не думские краснобаи, а… епископы. Особенным рвением отличался викарий Ярославской епархии епископ Рыбинский Корнилий (Попов): «Народ взял теперь власть в свои руки под водительством нового Богом данного правительства»… etc. Одним словом, епископы российские приветствовали свержение монархии не за страх, а за совесть. А как же до того поминали они десятилетиями Государя? А в душе, выходит, были поражены бациллой освободительства, идейно жили в его поле? Правда, потом многие мученичеством искупили свое предательство. Но… Россия уже упала.
Я, честно сказать, и предположить не мог, что столько иерархов не за страх, а за совесть захотят сделать в Николая, в монархию «контрольный выстрел».
От такой книги и веру потерять можно (веру в Русскую Церковь). Но — заплатили потом мученичеством, многие, многие…
Но с другой стороны: столько было нерадения, нестроения, неблагополучия в государстве, и все это недовольство десятилетиями копилось, копилось, и именно в епископате в первую очередь, как в самом ответственном церковном звене — что вот нашло лжевыход в надеждах на постсамодержавный режим и преодоление «синодального периода русской истории»… В народе (его лучшей православной части), в рядовом духовенстве жил монархизм, а вот в епископате уже и нет. Оторопь берет от такого «поворота дела»: он, оказывается, весь был уже в освободительном поле.
Телеграмма Керенскому Таврического епархиального съезда духовенства и мирян (начало мая 1917-го):
«Идейный вождь трудовой России и воевода народной армии и флота Александр Федорович. Тебе вверена защита интересов трудящихся, тебе вверена защита родной Руси от жестокого врага демократии всего мира. Стой же твердо, честный борец, за тобой идет вся трудовая Россия. Кликни клич, Минин земли Русской, — мы же, клир и миряне Тавриды, приветствуем в лице твоем армию и флот, несем тебе всю утварь, все золото и драгоценности церкви и все, что имеем, а ты, вперив очи орлиные, зорко блюди интересы государственной свободной Руси».
И только епископ Варлам (Ряшенцев) 1 июля 1917-го (о Временном правительстве): «Какое же оно — благоверное? Оно — антихристово, гибельное для народа и всех».
Как резюмировал епископ Ефрем (Кузнецов) в январе 1918-го (в том же году и замучен большевиками), «… духовная эпидемия поразила наше духовенство не в меньшей степени, чем мирскую интеллигенцию» (с марта 1917-го).
25 июля, воскресенье.
Гаагский «суд» подтвердил независимость Косова. Тони Блэр публично заявил, что Косово самостоятельное государство и сегодня и… в исторической ретроспективе. Этот наркоанклав — динамит под Европу, и европейцы — это непостижимо — сами выпестовали и сегодня вскармливают его.
Я родился всего через 30 (!) лет после катастрофы. И вокруг меня еще жили люди, видевшие Россию. Я это осознал намного-намного позже, чуть ли не в 50 лет.
Именно летом, в пору разъездов, лужковская банда добивает Москву. Сегодня снесли усадьбу купцов Алексеевых (на Бахрушина).
Только за последнюю неделю в Москве и Подмосковье утонуло около 600 человек.
По телеканалу «Россия»: о жаре, засухе, пожарах; горит сорок с лишним тысяч гектаров леса.
Возвратясь, нашел на виду посмертную книгу Дениса Новикова «Виза»(2007). Я, к сожалению, застал Новикова уже в злом разложении (наркотики?). Говорить с ним было уже не о чем. Помню, какой-то особой злобою кипел он в отношении Тимура Кибирова. Сейчас наткнулся у него на замечательное:
вспомнишь старую байку актерскую
незабвенную фанни раневскую
с папироской в зубах беломорскою
обнаженную и богомерзкую
и волна беспричинная ярости
за волной поднимается гнева
вот такой ты сподобилась старости
голубиная русь приснодева
В отношении Новикова к Кибирову было нечто как раз от такой вот ярости.
27 июля, вторник.
Жара прежняя, испепеляющая — но не помирать же?
Вот что значит сила таланта. Люблю стихи Мандельштама, но мирочувствование его — мне совсем чужое. Например, он писал: «Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых <…> память моя не любовна, а враждебна, и работает она не над воспроизведением, а над отстранением прошлого». Это еврейско-эсэровское (пусть и полемически заостренное, но по существу правдивое) соображение — ну никак не мое.
Но лирическая энергетика и сила поэтики выше мировоззренческой чуждости.
31 июля, суббота, Переделкино.
Вчера в Борке, точней, под Борком на сельском кладбище возле церкви. Могила Кузина и его супруги. Здесь глубинка, там (под Парижем) глубинка — а могилы, что Кузина здесь, что Парен там — равно запущены…
Три дня путешествия — смог (горят торфяники) такой, что в любое время дня солнце просматривалось сквозь него незащищенным глазом: то зеркально-оранжевое, то алое, а то — из-за сгущения смога — и вовсе тусклое. (А Собора в Рыбинске не было видно с другого берега Волги вовсе.)
В Рыбинске: к 9 мая поставили на «площади Победы» танк и пушку. А чуть в глубине в аккурат между ними по-над Волгой обширный щит:
Уважаемые жители города Рыбинска!
Купание в Волге опасно для вашего здоровья!
По результатам проведенных исследований
максимальное превышение нормативов достигло:
по показаниям бактериологического загрязнения в 48 раз;
по показаниям фекального загрязнения (кал, моча) в 240 раз;
по санитарно-вирусным показателям (холера) в 2,7 раза.
Берегите свое здоровье.
Администрация
Россия из-за засухи и жары — пороховая бочка: вчера в Нижегородской и Воронежской областях — поднесли спичку — выгорели в одночасье десятки деревень. По ТВ: Путин среди погорельцев, баб на грани нервного срыва…
А под Рыбинском — смерчи, непоправимо изуродованные леса в Демине, в Охотине — вековые сосны ломает как спички. (И под Питером тоже.) Наказывает Бог Россию, только как всегда не тех: олигархические-то семьи на своих заграничных ранчо…
Пока высшие иерархи вкупе с клиром упражнялись в левой фразе о «цезарепапизме» и проч., «простой» студент задал одному из них (архиепископу Никону Рождественскому) резонный вопрос: «Обращаюсь к Вам с просьбой разъяснить мне <…> каким образом духовенство всей России, так сильно отстаивавшее самодержавие, теперь же признает Временное правительство и поминает его в своих молитвах. Как объяснить такую перемену во взгляде на образ правления? Сегодня духовенство молится за императора Николая, завтра за новое правительство и т. д.?» («Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году», М., 2008, стр. 383.)
Известная запись Николая II (от 2 марта 1917): «Кругом измена и трусость и обман». Великое по емкости и точности определение Февраля (да и любой революции вообще). А еще говорят, что Николай не понимал обстановки.
Временное правительство составилось из масонско-либерального сброда. Синод же (т. е. собрание отборных российских епископов) повелел молиться о нем так (март 17-го): «Не презри, благая (Богородица) молитв наших <…> спаси благоверное Временное правительство наше, ему же повелела еси правити»… Т. е. совершенно справедливо замечает составитель книги «Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году» М. А. Бабкин: «Этим └вероучительным” молитвословием Св. синод фактически провозгласил тезис о божественном происхождении власти Временного правительства».
До такого — по понятным причинам, потому как он человек, а не хищник — не додумался бы даже и Артур Кеслер («Свет в полночь»): «Ягоду расстреливали последним, а до этого его и Бухарина посадили на стулья и заставили смотреть, как приводится в исполнение приговор в отношении других осужденных» («Новая газета», которую купил сегодня с утра).
Уничтожение Бухарина Сталиным самое изощренное и за пределами человеческого… А жалко мне его? Нет.
(Сталинскому палачу и людоеду Блохину поставили на Донском новый памятник).
2 августа.
Приехал в Москву в 9: смог, жара и сюрреалистическое безлюдье. От метро «Арбатская» пошел пешком в «Жан-Жак» — модное кафе с французскими винами…
Маша Ватутина под влиянием аравийской жары и своего возлюбленного стала сетевой радикалкой. В ее ЖЖ (Живой Журнал): «Власть прячется от народа в кондиционированных бункерах!» — современный аналог «Русь к топору!».
6 августа, пятница, Поленово.
Вчера в 7 утра в Переделкине глядел за окно, и стало страшно. Я не сразу и понял, отчего это. К белому от смога небу в прогалах сосен уже привык, к неяркому (от того же) солнцу тоже. Так что же? А — полное отсутствие движения, колебания, дыхания листьев, веток… Словно все чем-то склеенное, от живой природы отличается как восковая кукла от человека.
9 августа, понедельник.
Прежняя «склеенная», словно завороженная смогом, природа.
930 утра. Сейчас в Тулу — с Тусей, Ваней и Софьей.
А на днях (позавчера) побывали там на концерте у приятеля-гитариста. Летняя веранда, залы, площадь — все усыпано молодежью, но центровой, не посадской, а потому никакой агрессии, хулиганства и даже мата я не заметил. Прилично одеты, выпивают, закусывают… (правда, все невкусно). Девицы и тут красивее, чем француженки. Все из кожи вон лезут, чтобы выбиться, заняться бизнесом, преуспеть и проч. Все бы ничего бы, если б от всех этих меркантильных соображений была отечеству какая-нибудь польза, если б устремления их были направлены на какое-нибудь реальное производство. Но все хотят ловить деньги из воздуха, не скупясь, растрачивая на это свою молодую энергию. Именно и только на это.
Независимость личности (Монтень, к примеру). Кто ценит ее — тому в России делать нечего. Варварства, кровищи и вероломства вокруг Монтеня было хоть отбавляй. Но он сидел в своей башне и — мыслил. Мыслил в традициях древних. И мысли свои печатал. У нас такого и не помыслишь (простите за каламбур). Зато были монастыри, отшельники… Другая духовная цивилизация.
Это лето — из-за жары, смога — пора массовых лишений, физических испытаний. Со времен войны — без преувеличения — не было такого.
Чье-то меткое замечание: в России непредсказуемо не только будущее, но и минувшее.
Вот такая закономерность: чем меньше начинает писать поэт, чем в ремесленном отношении выделанней его поэзия — тем громче он говорит, что открыл для себя и по-новому полюбил Ходасевича.
Шариковы олигархического режима — кто в «мерседесах», а кто кое-как. Но следы их пребывания (их лесных стоянок, к примеру) всюду — вдоль обочин, в лесах, всюду. (Я из-за этого почти уже не хожу по Переделкину — рвотное чувство.) Пожары нередко возникают именно на месте стоянок, жратвы и питья этих особей: бутылочный осколок под солнцем выполняет роль зажигающего стекла. Этот плебс — преемник советского — но еще гаже из-за безнаказанности и самодовольства.
Люмпен как вышел на улицу в 1917-м, так с нее уж и не ушел.
На прошлой неделе Путин побывал в Челябинске и обратил внимание на засранный берег какого-то водоема. Все по р-русски: за ночь туда навезли песок, добротные лежаки, зонты… Но уже через двое суток ничего этого не было: лежаки порубили на дрова — для жарки шашлыков, зонты стали использовать как плавательные матрасы. А песок затоптали своими носорожьими лапами. Теперь власти «благоустраивают» все по-новой: железная арматура, многочисленная охрана.
Пытались даже унести биотуалет, но бросили, испугавшись погони. Жара обнажила распад нравов. Так это жара. А если война? Побегут, предадут, утопят бытие в мародерстве.
В Ростовской области на лесной опушке найден трехнедельный ребенок (около города Аксакай). Те же, о ком выше, оставили в сорокаградусную жару умирать грудного младенца, обнаруженного буквально чудом, — по девочке уже густо ползали муравьи, и теперь ее выхаживают в местной больнице. «Поступает много предложений и просьб взять ребенка на воспитание». Неужели? Есть еще люди?
Нашедшая женщина — характерная проговорка: «Оставили умирать ребенка как какого-нибудь котенка» (т. е. котенка вот так можно?).
Данилевский «устанавливает культурно-исторические типы, как устанавливают типы в животном царстве» (Бердяев). И наших эпигонов славянофильства (Страхова, Достоевского) это никак не смущало.
Политический прагматизм с идеологическим утопизмом — гремучая смесь! Это было, кстати, в консерватизме всегда. «Государь! — учил Карамзин Александра I. — Вера христианская есть тайный союз человеческого сердца с Богом… Она выше земли и мира… Солнце течет и ныне по тем же законам, по коим текло до явления Христа-Спасителя; так и гражданские общества не переменили своих коренных уставов: все осталось, как было на земле и как иначе быть не может». А славянофилы и Соловьев считали, что может. И А. И. С. наследовал в этом им, хотя по слабому знанию этой стороны славянофильства педалировал, что между ним и славянофилами ничего общего нет.
Т. е. Карамзин, в общем-то, утверждает эмпирический факт: христианство не переменило политической истории человечества, точнее, политических взаимоотношений народов.
13 августа, пятница, 7 утра.
Наконец-то: гром, будто прямо тут, в комнате, вспышки, дождь (не обильный, быстрый).
…Мы-то по наивности думали, что Русская Церковь в лице епископов своих изо дня в день, из года в год, из десятилетия в десятилетие и т. п. молилась за государя как Помазанника Божия. А епископы, оказывается, за пазухою держали камень, а в уме — «цезарепапизм», и почти все были недоброжелателями трона и симпатизанами «демократии». Неужели и Иоанн Кронштадский перебежал бы на сторону февралистов? Не могу в это верить. В 1905 году он, правда, уехал из революционного Кронштадта, и многие тогда злорадно винили его в трусости. Трудно сказать, что следовало бы делать: пролить жертвенно свою кровь или «от греха подальше» не вводить во искушение разгоряченных бунтовщиков (что он и сделал).
Н. И. Калягин. «Последний романтик. Аполлон Григорьев» («Российский консерватизм в литературе и общественной мысли XIX века». М., ИМЛИ РАН, 2003, стр. 162): «Григорьев дал язык русскому разгулу, русскому кабаку. А в его поздней поэме └Вверх по Волге” мы находим образцы той тяжелой, нудной, ненужной (выделено автором. — Ю. К.) искренности, которая отличает людей, находящихся в середине длительного запоя».
Чувствуется, что автор знает об этом не понаслышке.
Гоголь был монархист по убеждениям — сатирик по призванию. Гремучее сочетание, которое обречено было работать на разрыв. (Монархическое сознание иерархично; сатирическое — раскатывает иерархию по диагонали.)
До отрыжки затрепанное чернышевское: «Искусство есть зеркало жизни и учебник жизни» — емкое и точное определение искусства. Но вот современное искусство: отражает ли оно безобразие жизни или учит жизнь безобразию?
17 августа, вторник.
То, чего я ожидал, примерно, к 2025 г., началось уже сегодня: полная разбалансировка природы в связи с тотальным загрязнением атмосферы. И в Москве после двухмесячной аномальной жары ожидаются смерчи и ураганы (ох, не для переделкинских это старушек-сосен).
Заклинило небесные механизмы, шестеренки, приводные ремни и — остановился «круговорот воды в природе», которому учили нас в средней школе; вот уже два месяца как завис над Центральной Россией какой-то таинственный «антициклон» — и ни с места. Мы уже привыкаем к жаре и какому-то мутному нехорошему мареву.
Достоевский был, конечно, человек не вполне нормальный. То ли пообещал, то ли дал какому-то молодому нищему литератору несколько десятков рублей. Так потом весь извелся, что не вернет. (В письмах к жене.) Такое же аномальное скупердяйство и по отношению к Страхову: интимная запись, что тот всегда приходит к обеду. Казалось бы, христианин, радуйся, что есть возможность угостить единомышленника-холостяка. Так нет, скопидомно глядел ему в рот.
Любить Россию, верить в Россию, верить в себя как в русского человека… Не от хорошей жизни такая педалируемая вера. На противоположном полюсе — террористы, освободительное поле как таковое, захватившее не только интеллигенцию, но и — даже — епископат. «Россия слиняла в три дня» — Розанов. Но готовилась эта линька — полвека. А консервативные силы оказались не способны на живую консолидацию. И вот заклинания: «верить в Россию» и т. п. Верить в США, верить во Францию, верить в Англию, верить в Россию… Не след верить в земные царства. Такая вера — от… неуверенности, такое заклинание — не от хорошей жизни.
18 августа, половина шестого утра.
Еду встречать Наташу (из Сибири).
Что такое гламур. Род крупного бизнеса на грани с творчеством и культурой. Он многоступенчат: есть для олигархов (там находит себе место постмодернизм), есть — для плебса. Тут он в связке с масскультурой и шоу-бизнесом.
Реклама на щите у шоссе:
Отхвати кусок посочнее!
Земельные участки возле Оки.
Наташа по музейным делам летала в Шушенское (до Абакана). На месте ленинского мемориала — этнографическая деревня; бабы в сарафанах, мужики в картузах с гармошками — поют частушки, порой «по-народному» ядреные. Но оказалось — что все они — бывшие выпускники ВПШ (!), присланные в 70-е сюда — на передовую идеологического фронта — по распределению. Ряженая музейщица доверительно рассказала, что один из недавних посетителей с внуком ее вспомнил, узнал, бывал здесь в советские времена. «Вы нам ставили его голос». И когда народ схлынул, она, рискуя, «конспиративно» включила им голос Ленина. Глаза увлажнились: «Запоминай, внук!»
«Я верю, что время Владимира Ильича еще вернется. А теперь вот в этом маскараде поем частушки и песни, угощаем кедровкой. А что делать? В 90-е речь шла просто о выживании».
Церковь, где Ленин венчался со своей кикиморой, большевики не пожалели, снесли, избегая лишних вопросов любознательных экскурсантов. (Даже Вознесенский здесь побывал: «Я в Шушенском, в лесу слоняюсь, такая тишь в лесах моих» и т. п.)
У Фета есть стихотворение: герой ночью лежит на сене лицом к тверди. Определение для второй половины XIX века несколько рудиментарно, но вполне натурально (для Фета, во всяком случае). Мы бы сейчас так ни за что не сказали: ощущение ночного неба как тверди ушло безвозвратно.
Я все время во внутреннем негодовании против гламурной и либеральной братии. Но заглянешь — по случаю — в патриотический лагерь и: чур меня чур. В Литинституте проводятся ежегодные конференции, посвященные изучению «наследия Юрия Кузнецова, русского гения, которого давно пора поставить в один ряд с Пушкиным и Есениным». Ректор Литинститута Тарасов (кстати, автор книг о Чаадаеве и Паскале!): «Явление, называемое Юрий Кузнецов, не знает берегов», это «поэт метафизического значения». Профессор Гусев: «Кузнецов, конечно, шел по стопам Пушкина и упрекал Тютчева за └косноязычие”, под которым следует понимать неумение найти дорогу к сердцу народа»; Палиевский: «Кузнецов отторгал от себя Тряпкина и Рубцова, └поэтов русской резервации”, ибо понимал Россию как мировое явление, решающее проблемы вселенского уровня».
И еще: «В стихотворении └Классическая лира” Кузнецов сурово сказал, что не видит своих продолжателей. И он, думается, прав. Гении ежедневно не рождаются. Даже в России» («Общеписательская Литературная газета», 2010, № 5(6) — прихватил с конторки в старом корпусе Дома творчества и, читая, выпучил глаза.)
Великая Криминальная Революция — лучше Говорухина о 90-х годах не сформулировал все-таки никто.
23 августа, понедельник.
Смерти Ленина, Сталина… Полуразложившиеся звери, издыхавшие в своих же клетках. Что ни говори, трагизм обстоятельств смерти тут соответствовал масштабам личностей. И отчасти в случае Берии тоже (его униженные просьбы в ЦК). А все, что потом — совсем мелкотравчато. Правда, болезнь, иссушившая Андропова, все-таки несла на себе отсверк драмы.
Днем ходил в магазин — замусоренное, грязное, по-египетски антисанитарное (бедные, помню, кварталы Александрии) Переделкино. В этот магазин — на пригорке — мы еще когда-то бегали за водкой с Мишей Фадеевым — с его (верней, его мамы, актрисы Степановой) дачи. Магазин в руках азиатов. Опустевшие полки: крупы, как и везде, расхватали, хотя цены на гречку уже подскочили в два раза. В полтора раза подорожали яйца, молочное… Т. е. спекуляция — по всей «вертикали» — уже началась: дорожают изделия, приготовленные еще и прежде засухи (крупы). Теперь дело за хлебом.
24 августа, вторник, час ночи.
Наливная, круглая, светящаяся луна в прогалах динамичных облаков, сосен… (вышел на балкончик из кабинета). Хоть кино снимай — снимай фильм любовный и, одновременно, тревожный.
5 утра. Так и не уснул. (Побаливает печень, которую сорвал, видимо, ледяными из холодильника в жару соками.) Луны больше нет — и хоть глаз выколи. Как там у Тургенева про «тягостные раздумья о судьбах Родины»? В бессонницу и меня одолевают подобные раздумья. Кончается Россия, да что Россия, цивилизация. Ей отмерено даже меньше, чем я думал лет 10 назад. Я чувствую мироздание, которое не охватывает Христос. Тревожно.
25 августа, среда, 2210.
Выехали вчера к Сарабьяновым под Калязин, запаслись вином, провизией, купили по дороге арбуз…
Ужинали с Никоновыми, с калязинским хирургом (кажется, Владимир Сергеевич). Всю жизнь — от рождения — в Калязине, все читал, все знает, земский доктор-интеллектуал. Но еще до ужина выпили с Сарабьяновым на брудершафт, и он читал мне свое трогательное стихотворение «По прочтению └Переклички”». Мурина закончила о Сезанне. И оба — вникли в мои стихи, такая редкость.
Поднял я тост «за возвращение к человеку изобразительного начала» (изобразительного искусства).
Я вижусь с ними — одними из самых-самых мне дорогих людей — раз в году. Потому и заметно так щемящее их старение. У Димы словно синим обведены глазницы. Мурина с палкой. И все равно оба хороши, любуюсь. На зло летам сохраняют интеллектуальную ясность.
С утра ездили смотреть расписанную Никоновым с учениками часовню. Очень хорошо, очень.
Елена Борисовна Мурина рассказала, что Алфеевы жили с ней на одном дворе (но в жуткой коммуналке). Будущему митрополиту Илариону в 10 лет она дала своего «Ван-Гога», в 15 — «Архипелаг ГУЛАГ». Вот какая школа у второго человека Моск. Патриархии. Это был вундеркинд, легко овладевал языками, все схватывал на лету. Мать — журналистка, под влиянием книг русских философов — был канал с Запада — пришла в церковь (в Брюсов переулок). А там их соседка Мурина. В то время такая встреча в церкви была необычной, обещающей… Так и вышло.
Калязинская колокольня под облаками. Свалки у обочин.
Сегодня на обратном пути — в Лавре, в «археологическом кабинете» Академии (считай, музее). «Снятие с креста» — среди прочих тихо висит икона, за которую легко можно «отдать» половину Высокого Возрождения. «Страстная Седмица» Нестерова (1914). Водивший нас отец Ефимий указал на замазанный справа от Достоевского портретик Сергея Булгакова (то же изображение, что и в «Двух философах», только, соответственно, мельче и справа налево).
Пока ходили по Лавре, отец Евстафий пристроил занервничавшего Дантона к какой-то даме. Потом пили чай, при раскрытых с зеленью окнах она пела и играла нам романс собственного сочинения. (А дочь — в Лавре возрождает утраченные с Петра традиции лицевого шитья.) А во дворе мусор, помойка и руины дворца убитого в 90-х нового русского. Россия.
Старые люди еще старее, когда думают, что их не видит никто. Сарабьянов в темноте при тускло горящих окошках шел от Никонова к себе. Неровно, опасливо, почти дряхло…
Но какое остроумие! Говорили об идеологической конъюнктуре русских художников: «Арест пропагандиста», «Всюду жизнь», «Не ждали» — вспомнил я.
— Но «Не ждали» как написано! какой в комнате свет! — восхищался Никонов.
— А кого «не ждали»? — возмущался я, — революционера, сторонника террористов?
Сарабьянов:
— Да… Лучше б не «Не ждали», а «Дождались».
1 сентября, среда, Переделкино.
Соня Найман (она в свои 16 читает этим летом «Живаго») с Васей выгуливали Вилю в Поленове. Софья поинтересовалась: сколько лет вообще живут далматины? Вася сделал укоризненное лицо: «Сонь, давай не при Виле, а?» В Василии такого не много, но оно обнадеживает.
4 сентября.
Кто мы? Общество… Общество? Среди кого, с кем мы живем, кто соотечественники наши? Наташина подруга на тяжелом хорошем мотоцикле попыталась — мотоциклистка — объехать растерявшуюся прохожую — скользнули колеса, она вылетела из седла, шлем спас, мотоцикл всмятку отнесло в сторону. Пока очнулась, очухалась, заковыляла к нему. Вокруг бойкое движение. Но никто не остановился, не подошел. Сама кое-как… Таксисты и водители драли в три шкуры с выбравшихся из метро после взрыва… Цены на продукты и лекарства спекулятивно подскочили после пожаров и смога… «Мы должны строить Россию нравственную — или уж никакую, тогда и все равно» (Солженицын). Вот тебе и «никакая» Россия.
Западное общество солидарным, конечно, тоже не назовешь: неправые забастовки машинистов метро, водителей и т. п.; профсоюзная мафия и проч. Но невозможно представить себе, чтобы обыватель-европеец не оказал помощь нуждающейся в ней женщине, стал наживаться на беде пострадавших от терроризма. Нет, это наше… послесоветское…
Новости РТР. «Даже и пробыв на острове Кижи достаточно долго — более двух часов, — члены └Валдайского форума” так и не поняли, как можно было выстроить такие храмы без использования гвоздей».
2210. Первый канал: «Тайна Мэрилин Монро». Проникновенно-басовитый голос за кадром: «Всю жизнь Мэрилин предпочитала заниматься любовью днем и по возможности стоя».
8 сентября, среда.
Если бы во второй половине 80-х Горбачев (или другой лидер КПСС) начал модернизацию жизни — экономическую, социальную, культурную, пользуясь прежними дисциплинарными скрепами, в которых была бы, разумеется, сильная идеологическая рудиментарная составляющая — солидаризировался бы с ним Солженицын? Я? Уж не говорю о «бесах разных» политической эмиграции? Нет. Его б возненавидели больше, чем рядового серого коммунистического очередного вождя.
Коммунистам верить ни в чем нельзя — вот постулат, ни на какое добро они не способны. И в Вермонте оч-чень долго боялись, как бы их не использовали, не обвели вокруг пальца. Звонит, к примеру, Горбачев Ефремову. Эмиграция: понятно, подражает Сталину! и т. п. На меня уже стали коситься, подозревая в теневом коллаборантстве. Нет, реформатор, даже крупный и чистый, не нашел бы тогда в Солженицыне поддержки. «Ты сначала откажись от идеологии, а потом я буду с тобой, может быть, говорить» — вот позиция А. И., и ему не хватило б, помимо всего прочего, даже и смелости поддержать лидера внутри системы.
9 сентября.
20 лет (!) назад убили о. Александра (Меня). Я в тот день, помню, плавал по ферапонтовским озерам…
Сегодня в Семхозе. Служил другой «никодимовец», владыка Ювеналий; вдова — попадья; сын Михаил — губернатор Ивановской области, поднял первый тост (его любимая шутка: «Кто бы мог подумать, что у простого сельского попа сын станет губернатором?»). Все мы за столом были уверены и готовы помянуть «убиенного Раба Божия Александра». Ан нет: оказывается, за Ювеналия! (В конце и я сказал слово.) А Михаил вдруг после третьей мне почему-то заговорщицки подмигнул через стол. Батюшки любят ораторствовать: о. Александр (Борисов), о. Владимир (из Новой Деревни) говорили пафосно, долго. Ну а уж я — позже всех, от сердца. Дочь — двадцать лет в Италии (в Болонье) — красивая, совсем обитальяненная, со стильной боковой прядью прическа. Вот — дети. А сам отец Александр? Уже мифологизированная фигура. Ну и хорошо, пусть. (Хотя в убийство его органами не верю.)
Сергиев Посад. Город Лавры, сердце русского Православия. И одновременно криминальный анклав, гнездо коррупции, наркотиков, беспредела и крышевания наркоторговли милицией. «Маковец» и окрестности — Сицилия Подмосковья. Теперь там не оттаивает душа, а страшно за Родину.
Еще в последние десятилетия прошлого века как-то все сразу: живопись — нечего стало писать; литература — не о чем стало писать; философия — не о чем стало философствовать. Почти пропало все сразу. Осталось одно «постмодернистское» убожество, культура, лишенная христианских смыслов.
10 сентября.
Показывают по телеку расползшихся монстров-американов, борьба с лишним весом стала там даже одним из главных приоритетов внутренней политики государства.
Но и у нас такое же бескультурье, отсутствие гигиенического самоограничения. Сейчас (в полдень) в шалмане на переделкинском рынке. Вошла пара — то ли муж с женой, то ли любовники-сослуживцы. Лет 35-40, но уже весьма жирноваты. Заказали по три чебурека и съели, обливая пальцы жиром и запивая пивком. Да еще с собою прихватили пакет.
Я же зашел съесть фаршированных перцев — любимая мною сезонная пища. Увы, сегодня их не готовили. Тогда взял жареных кабачков со сметаной и зелёного чая.
Президент в Ярославле: «Трудно строить демократию в стране, где ее не было тысячелетиями. Но за 20 лет наши люди усвоили новый код свободы».
Очевидно, имеется в виду бесстыжее стремление нажиться на горе ближнего и хамское засорение окружающей среды.
12 сентября, воскресенье.
Как точно подмечено у Тахо-Годи («Жизнь и судьба: воспоминания». М., 2009): Аверинцев и Бибихин — «это очень изощренные умы, совсем не знающие людей, обделенных воспитанием с детства, языками и наукой». Да, они любили, если любили, Россию исключительно через культуру, и не иначе. Помнится, Аверинцев рассказывал мне, как по молодости собрался во Владимир. «Но мама на меня так смотрела, так смотрела, что махнул рукой, не поехал».
«И Бог-то уже стал не Бог, а так, нечто вроде доброго товарища — в воображении современников, утративших по нечувствию всякий страх» (о. Антоний <Булатович> — Новоселову, 1912 г., в книге «Священник Павел Флоренский. Переписка с М. А. Новоселовым», Томск, 1998).
Словно про наши дни: вместо Церкви (уж на Западе точно) — «общество друзей Иисуса Христа».
13 сентября, понедельник.
В «Невском проспекте» сцена «секуции», оказывается, была выписана брутальней, чем в итоге и — «Я должен с прискорбием признаться, что поручик Пирогов был очень больно высечен». Но Гоголь дергался, опасаясь цензуры: все-таки немчура сечет русского офицера. «Секуцию жаль выпустить, — убеждал Пушкин, — она, мне кажется, необходима для полного эффекта вечерней мазурки». Какое тонкое понимание! Гоголь, впрочем, все же «выразился деликатнее»: с Пироговым «поступили так грубо и невежливо, что, признаюсь, я никак не нахожу слов к изображению этого печального события».
Все равно ведь читатель понимает, что сделали с поручиком немцы, правда? Можно и не разжевывать. Но «полный эффект» все-таки побледнел.
15 сентября, среда, ночь.
В Холмогорах найдены останки Иоанна (Антоновича), нашей «железной маски».
«На коленях характерные наросты, как у человека, который молится днем и ночью. Это и понятно. Ничего другого Иоанну в Шлиссельбурге не оставалось» (Канал «Россия»).
Просматриваю «Иконостас» Флоренского, так повлиявший когда-то (в середине 70-х), на мое религиозное чувство. Помнится, первая публикация — 1972 год, «Богословские труды». Как они тогда попали ко мне в руки — Бог весть. Но поразительное свойство памяти: некоторые абзацы просыпаются в ней словно живые. 40 лет там береглись, и если задействовались, то только косвенно. Но вот, оказывается, береглись там «целехонькими». (Особенно про Врубеля, Васнецова и Нестерова.)
То, что Флоренский называл «неспособностью устраивать свои личные дела», — эта неспособность тоже и у меня. Мне тошнотворны, к примеру, разговор и встреча с нужным человеком, само обмозгование такой встречи тошнотворно. (В то время как почти все вокруг только этим и занимаются.) В общем, я не выношу мысли о возможности выгоды.
В силу своей «самобытности <…> он всегда имел свое слово, как некое откровение обо всем» (Булгаков о Флоренском).
Снилось: мы с Аверинцевым должны не то чтобы расписать, но выправить запоротую предшественником церковную роспись. И даже — ночуем прямо там на каком-то тряпье. Спросил его про новый толстенный том избранного (избранных статей) Комы Иванова. «Да, я несколько раз даже к некоторым из них возвращался».
— Но все-таки он атеист, и это обедняет…
— Ну ладно, ладно, — усмехнулся Сергей, — не за то мы его любим.
Я оставил его досыпать, а сам пошел к начальству (оказался худой испитой мужик в свитере под горло) договариваться о сроках оплаты. Он не поверил, у него просто отвисла челюсть, когда он узнал, кто там расписывает со мною.
Под Свердловском сбили женщину — 9 часов тело лежало на обочине, никто не остановился. Гибель русского социума.
16 сентября, половина второго ночи.
Розанов о Лермонтове: «Даже нечто личное и совершенно крошечное может облечься в типично религиозное слово. В нашей литературе беспримерный пример этого дал Лермонтов, — дал вовсе не в сюжетах своих, а в слоге, который нигде не прерывает религиозного тона, вот этого сгущенного, особенного, магнетического, где психологичность и пласты души кажутся бездонными, бесконечными, именно атавистическими, └от неведомых предков и стран”». Как хорошо, точно («Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге <Петрограде>. История в материалах и документах <1907 — 1909>» Т. 1. М., Русский путь, 2009, стр. 476).
И сколько таких крупиц рассыпано по поденным розановским текстам. Это может быть порой и весьма приблизительно, но все равно верно по сути.
1820. Первый канал. «В Китае сейчас пустует такое количество новых элитных квартир, что в них могло бы разместиться население России, Украины и Белоруссии, все вместе взятое».
18 сентября, суббота.
Уезжаю сегодня на Дальний Восток на 2 недели. Хочется! Но и страшно: видать, старею. И эту тетрадь с собой не беру — не путевой ведь она дневник. Что запомнится — потом запишу.
4 октября, 5 утра.
Но «у нас»-то во Владивостоке уже полдень, так что часа два как не сплю.
Вчера летели над удивительно красивой землей: осенними горными хребтами ржаво-бархатных, коррозийных, а кое-где даже и каких-то пепельных оттенков, а некоторые склоны, где присыпаны, а где и ровно покрыты снегом.
Сначала неделя на Сахалине. Цивилизованный Южно-Сахалинск, примечательный лишь хорошим (бревенчатым) отелем, да тем, что накануне Крестовоздвижения там литургисал патриарх Кирилл. (Не встретились с о. Владимиром Вигилянским в Рыбинске — встретились вдруг на Дальнем Востоке.) И во время литургии, во время покаянного, громко читаемого канона гремело — и как-то странно, мистично — в небе…
В местном вузе читали вместе со Светланой Кековой. «Племя, похожее на людей» — словно подменили всю везде молодежь, ушла, не то что культура, самая гуманитарность ушла. Зав. кафедрой (филолог!): «Знаю вас по двум (!) строчкам в интернете, но в перечне современных авторов, который должны знать студенты, вы — есть».
Дважды брали такси и ехали на Охотское. У старух свежие гигантские красные шипастые крабы. Но ведь никаких разделочных инструментов: прозаик Алешковский (Петр, племянник Юза) справлялся, как семечки разгрызал, а я провозился и не получил должных вкусовых ощущений. Второй раз — тоже на море, но там пляжи, куда летом приезжают владивостокцы. Загаженность, замусоренность чудовищная — грядой вдоль всего моря. Юноша на велосипеде даже застеснялся на наши сетования: «Да это не мы, а приезжают из города, им-то все равно». Эта южная часть Сахалина — наиболее развитая, цивилизованная, но и самая загрязненная, до войны принадлежала японцам. Не так бы тут было — будь и сейчас они здесь. При таком варварстве, как теперь, нельзя не пожалеть, что это не так: в наши дни — по справедливости — земле стоит принадлежать тем, кто ее ценит и бережет.
Сахалин — в полтора раза, оказывается, больше Греции — со своей железной дорогой и даже (уцелевшей в криминальную революцию) небольшой авиацией. На автобусе — до Александровска Сахалинского, совсем запущенной бывшей столицы советского Сахалина, чеховских мест. Элемент трущобности, особенно в остатках поселков на берегу, латаные-перелатаные уже не дома, а хижины. Ельцинская свора тут все позакрывала, бросив жителей на произвол судьбы. Жили браконьерством, бедствовали, кто попассионарней — так те бежали. Теперь — несколько открытых угольных разработок, принадлежащих какому-то московскому борову. Уголь продают и перегружают на иностранные сухогрузы прямо в открытом море неподалеку от берега. При этом естественна некоторая потеря угля. В прилив его приносит к берегу, в отлив местные жители приезжают сюда в раздолбанных своих еще совковых автомобилях, сгребают лопатами в ящики и мешки: запасают на зиму топливо.
Красота была необыкновенная, необыкновенная мощь — разворот пейзажа — там, где три брата: три — гуськом — скальные горки в море. С утра сеял безнадежный типично островной дождь, непроницаемое серое небо, не небо, а беспросветная пелена. Но вдруг как раз на побережье — неожиданно и совсем ненадолго клочковато расчистилось, на дальней обрывной береговой дуге появились солнечные пятна и даже… «обломок» радуги. Хотелось еще дальше, на самый сахалинский север, но — пора было возвращаться. В деревянном на пригорке Александровском храме успели помолиться, поставить свечи. Полка с книгами, которые, оказалось, можно было бесплатно брать. Я и взял: «Тайна Израиля. Еврейский вопрос в русской религиозной мысли», СПб., 1993. Железная дорога вдоль Охотского моря при полнолунье; коллеги спали, а я просидел у окна, жалко было ложиться.
5 октября, 5 утра.
Чем больше вчитываюсь (с восхищением многими строфами) в Дениса Новикова, тем более смущаюсь: все ли я сделал в конце 90-х, чтобы его поддержать? Нет — и причин и объяснений тому несколько. Во-первых, видимо, в связи с наркотой (?) в сознании его происходили уже необратимые искажения. Во-вторых, мы плохо знали творчество друг друга, чтобы он мне мог полностью доверять. В-третьих, его уязвленность не утишалась зрелым миропониманием, оно у него было лишь на уровне боли и — как я теперь (по стихам) понимаю — порой нестерпимой. Ничего моего публицистическо-мировоззренческого, облекающего в слова то, что он испытывал в отношении мерзости 90-х — он, видимо, не читал вовсе. Я откровенничал, а, видимо, требовалась педагогически и осторожно выстраиваемая речь. И я не нашелся сказать ему о его поэзии и творческом мире должных слов — читал не много. Восхитило (и теперь восхищает) меня вот это:
Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат ключи,
а Модесту Саврасову — в правую. —
(а там ведь и вокруг очень хорошо) — и всё. (Ну, еще про «плевок», но лишь теперь открывается мне его поэзия как явление.)
Сейчас по Евроньюс: турецкая сборная приехала в Берлин играть с немецкой. Соотечественники устроили ей многотысячную восторженную встречу. Почти все места на матч скуплены тоже проживающими в Германии турками (их там 4 миллиона). «Так что бурная поддержка стадиона сборной Турции в Берлине обеспечена». Я бы посоветовал немцам в этот вечер вообще из дома не выходить.
Вечер.
Толстой шел против Церкви, казенной бюрократии, русских царей. Но против освободительного поля он не шел никогда. Это было бы простительно, если б он искренне не понимал, что это такое. Но ведь нет, понимал. И в частных записях пророчествовал не в бровь, а в глаз: «К власти придут болтуны адвокаты и пропившиеся помещики, а после них — Мараты и Робеспьеры». Поразительная точность: февраль-октябрь 1917-го. Но для публики — «Воскресенье» и «Не могу молчать».
12 октября, вторник.
Три дня — золото-молочных с лазурью, моих любимых. Выехали в субботу в полдень — через Посад и Углич… Утра в Рыбинске густо-туманные, потом — стеклянно-золотистые, по вечерам — с сизоватостью и розовизной. Выглядеть город стал (благодаря стараниям мэра Ласточкина) намного чище, восстанавливается часовня у Волги… Хорошие дни, осень 2010-го такой и останется.
Только вычищенный Ярославль огорчил: от моего любимого нижнего волжского променада, точнее, его поэзии, ничего не осталось, его расширили, отняв у Волги 10 метров; там теперь много холеного мещанского шику, а идти по нему не хочется.
Два дня с этой строфою Дениса Новикова:
А мы — Георгия Иванова,
а мы — за Бога и царя
из лакированного наново
пластмассового стопаря.
Как замечательно здесь отсутствие глаголов, словно автор захлебывается от своих же воспоминаний! Отлакировать — значит повторить: выпивохи так говорят нередко. Но превратить в данном случае глагол в эпитет — это здорово, это отлично. И какая славная естественность интонации с использованием устойчивого, но тут словно обновленного оборота.
Еще до бело-сине-красного,
еще в зачетных книжках «уд»,
еще до капитала частного.
— Не ври. Так долго не живут.
Настоящий поэт, настоящая жертва революции 90-х… Обворожительные строфы.
Разыскал ветхую, давно заброшенную телефонную книжку. А в ней телефон, даденный когда-то в «Знамени» Олей Ермолаевой: Денис Геннадьевич Новиков — 4598852. Звоню, не отвечает никто.
«Мы пьем за Георгия Иванова» — ладно, убираем глагол. Но когда убираем еще и предлог — получается чудесный захлёб.
Денис прикоснулся уже к самой тайне поэзии (ответ на расспросы в детстве «…кем ты / станешь, когда подрастешь?»):
Дымом обратным из неба Москвы,
снегом на Крымском мосту,
влажным клубком табака и травы
стану, когда подрасту.
Такого не сочинишь, такое дается свыше: «…снегом на Крымском мосту».
11 октября, понедельник, 11 утра.
«Когда дряхлеющие силы» — обычно воспринимаются и цитируются как завет Тютчева старикам не роптать на новое и «мудро» принимать несомое в мир молодежью. «И старческой любви позорней / Сварливый старческий задор». Но еще позорней конформизм и угодливое заигрывание с новым за его новизну. Тогда как культурное противостояние молодежной субкультуре и всему связанному с ней антихристианскому дикарству — как раз и единственно достойно. Позорно молодиться, а не противостоять. И, кстати, забывают, по какому случаю написаны тютчевские стихи — он совершенно конкретен: поэт заступается перед Вяземским за… Каткова и Льва Толстого. Вяземский хоть и был Тютчеву другом, но скорее поколенческим, а не мировоззренческим, ведь Вяземский — «человек, который не любит Россию» (Пушкин). Так что позорен (и жалок) вовсе не «сварливый задор», а молодящийся и лакейский.
12 октября, 8 утра.
Сон: большие, подрагивающие с искрой кубы красно-смородинового желе (предназначенного якобы для гарнира к мясу).
Верный признак настоящей поэзии: каждый раз открываю я книжку Дениса Новикова с некоторым замиранием сердца — из-за возможности соприкоснуться там с дуновением нерукотворного (вроде «снега на Крымском мосту»). В самой простой строке, строфе вдруг может быть это заложено.
И — не ошибся: пусть и не вполне отчетливое, но сильное стихотворение о Нескучном саде и давней подруге с золотой коронкой во рту (невероятная тема).
…Когда в январе 1855 г. Тургенев приехал в Абрамцево, Вера Аксакова не хотела к нему выходить, еще с прошлого приезда его — испытывая к нему естественную неприязнь православной христианки — к эстету, «с гастрономическим отношением к жизни». Кстати, кажется, именно с Веры Тургенев и списал Лизу Калитину. (Запись в ее дневнике о Тургеневе замечательна: «Никогда не имела особого интереса его видеть».)
13 октября, час ночи.
Советская власть была такова, что даже оккупация лучше. Так благодаря Эстонии — уцелела Псково-Печерская обитель. А благодаря довоенной принадлежности Южного Сахалина Японии остров оказался не опозорен ГУЛАГом.
6 утра.
«Когда приневская столица, / Забыв величие свое, / Как опьяненная блудница, / Не знала, кто берет ее…» — не только столица. Сама Россия не знала — ни в 1917-м, ни в 1991-м.
Перечитал на днях «Остров Сахалин». Никто туда Чехова не гнал — сам. И, думаю, у каждого русского писателя должен быть свой Сахалин (и был). У Достоевского — это его «Дневник писателя», у Толстого — его яснополянское просветительство и т. п. «Сахалин» — важная компонента русского литературного мира.
15 октября, Париж.
Думал ли Георгий Иванов в эмигрантской заброшенности своей 30 — 40-х гг., что через 6-7 десятилетий в России возникнет у него такой крепкий (как поэт) последователь — Денис Новиков. Жизнь быстро его сломала, но что сделал — то сделал, и есть стихи превосходные.
18 октября, вечер.
Только вернулись. Закаты — раскаленный слиток в золотисто-палевых тучах. Жизнь XXI века — две недели (с небольшим) назад закаты Охотского моря, Владивостока, вчера — Ла-Манша. И нагромождения камней по берегам опять поразили воображение.
«Над вами безмолвные, звездные круги» (Тютчев). Что за «круги»? Галактические густоты, скопления. Мы привыкли и читаем это у Тютчева как само собой разумеющееся, а ведь это же удивительно.
Мирочувствование Пушкина открыто, антиномично, не сводится к единому знаменателю. Отсюда неисчерпаемость темы и интерпретаций ее.
Лотман точно определил у Пушкина-историка «интерес к непримиримым конфликтам. <…> В истории Пушкин открывал для себя кровавые непримиримые противоречия, трагизм которых заключался в том, что каждая из враждующих сторон обладает своей непререкаемой правдой…» («Русская литература послепетровской эпохи и христианская традиция» в книге «О поэтах и поэзии», СПб., 1996). То же самое и меня будоражит.
20 октября, среда.
И вот это у Лотмана замечательно: «Пушкин еще мог бы удивить нас, открыв исторический путь, быть может, навсегда для нас потерянный. И тогда известное нам в его наследии осветилось бы совершенно новым, неожиданным светом».
В любую студенческую аудиторию (от МГУ — до Южно-Сахалинска) я прихожу сегодня с неловким чувством культурного инопланетянина. Старым большевикам, приходившим к пионерии 60-х рассказывать про ужасы самодержавия, и то было теплее.
Угроза коммунизма, угроза олигархического гламура, наконец — в перспективе — угроза мировой катастрофы — много было угроз. А самая неожиданная подкралась как бы и незаметно: электронная книга. (Вчера по ТВ о полном разорении китайского книжного мира и библиотек — в связи с приходом электронного текста.) Перед таким вызовом солженицынская, к примеру, борьба разом отошла в далекое прошлое. Все что угодно, но мир без книги — этого он представить, конечно, не мог.
Мы, люди книжной культуры, враз оказались «последними могиканами». Это ли не трагедия? Не наша, не только наша, а культуры как таковой. Еще 2-3 года назад я этой угрозы ясно не понимал.
Убежден, что вся наша словесность «сделана» исключительно для книги, под книгу и ничего другого «не знает» (никаких «электронных носителей»). Без книги она проигрывает в силе, правде и сердце.
Лотман мировоззренчески прожил жизнь в освободительном поле. Вот почему мне всегда было не по сердцу его о Карамзине. Вроде все правильно, зорко. Но что-то не то: он все время гнет Н. М. К. в это поле.
21 октября, четверг. Paris.
Сейчас дозвонился вдове Дениса Новикова Юле (в Израиль). Он умер у нее на руках через пару месяцев после их приезда в Израиль (видимо, метнулся туда от отчаяния из России) — инфаркт. Последние годы ничего не писал. Хоронила она его — одна, больше не было никого (2004). Точнее, 31.XII.2004 — скончался в 1700. Название книге «Виза» дала она.
11 утра. Сейчас говорил с С. Стратановским. Две недели назад скончался Александр Миронов — как и Елена — от рака (легких). И отпевали там же — в Троицком же соборе. (В последний раз я его у Елены и видел каким-то полуопустившимся.) У нее же, еще на Школьной, мы когда-то и познакомились. Утром он тогда спал в проходной комнате, и я навсегда запомнил круглую дырку на пятке его носка — эмблема, можно сказать, поэта.
У него есть сильное религиозное — начала 70-х; потом все ушло в гомосексуалистские оттенки, хотя «Осень Андрогина» (вторая половина 70-х) — очень сильное стихотворение, пусть с кузминским душком.
Елена — на Волковом (недалеко от Охапкина); Миронов — на Смоленском (невдалеке от Кривулина).
16 часов. Интернет. Новости часа. Страсбургский суд признал незаконной отмену гей-парада в Москве. (И потребовал выплатить 30 000 евро его устроителям.)
Интересно, как новый мэр Собянин отнесется к такому «штрафу»?
Вася рассказывает, что преподаватели сами косвенно провоцируют учеников принимать участие в беспорядках в Париже. Мол, вы вольны выбирать сами: присоединяться ли к демонстрантам или приходить на занятия. Кстати, завтра у нас как раз очень сложная контрольная работа.
24 октября.
Ахматову упрекают, что она была гиперэгоцентрична и 24 часа в сутки выстраивала свой образ.
И впрямь, в «Записках» Чуковской она нынче нравится мне меньше, чем лет 30 назад: за ней записывают, атмосфера преклонения и т. п. (Да вот и мне она когда-то приснилась, словно на троне: «Ничего, тогда в ваших стихах было слишком много отроческих пятен, а теперь вы четвертый».) Увы, тогда я проснулся и так никогда и не узнал, кто же предыдущие три.
И над цветущею черешней
сиянье лёгкий месяц льет —
эта «фетовщина» не устарела ли?
Все это так. И что? Пусть поедом поедало ее тщеславие, но она не играла в величие, а «попросту» была величава. Хотя и днем и ночью думать о том, как выглядеть в глазах потомков… Зачем? Пусть творчество (и только оно) говорит само за себя. Но ее величие — ее броня. А кто корит ее, тот выказывает свою мелкотравчатость.
Но мелкотравчат ли корящий на самом деле? Выходит, что да. В нем всегда чувствуется что-то гаденькое.
25 октября.
Когда-то большие романы Достоевского я знал, что называется, наизусть. Но лет двадцать с лишним ничего, кажется (кроме «Преступления и наказания») не перечитывал. И вот решил — «Идиота». Позавчера пошел в YMCA, и Алик вдруг вынес мне «Идиота» в двух томиках — имковских, пожелтевших и… неразрезанных. «Это когда он в России был под запретом. Здесь так его издавали». Когда? Год издания нигде не указан, а только внизу последней странички под датой создания (1868 — 1869): Impr. de Navarre, 11 rue des Cordelleres. Paris. Да у меня и ножа приличного нет (а тот, что есть, подаренный года три назад Гандлевским, погнулся и рвет страницы).
Сегодня начну читать (в параллель «Русским в Шанхае») — посмотрим, что из этого выйдет.
Вообще, старость это еще и ощущение, что все что надо уже прочитано (фаустовское ощущение).
Венецианские работы Клода Моне (сейчас выставка в Grand-Pale). Какая там лагуна, вода! На нее не смотришь — в ней купаешь глаза. («Палаццо Канторини», 1908 г.) На пороге безобразия последний всплеск красоты. Великая живопись на ее излете.
27 октября, среда.
Утром сон. Оказывается, соцреалист Пластов был христианин, и чуть ли не катакомбный (как Лосев). И оставил эскизы росписей для храма. И вот храм открыт. И мы в нем. Скорее нравится, чем нет. Но собираются возмущенные мои сокурсники (я не видел их лет 40). И я подначиваю Нат. Изопольскую: «Говорят, Пластова скоро канонизируют». Она фыркает. В трапезной витые колонны в духе Гауди, радостная расцветка. «Ну неплохо, не плохо» — продолжаю подначивать я коллег.
Первая сегодняшняя новость дня в Интернете: «В Германии скончался спортивный предсказатель осьминог Пауль».
28 октября, 1620.
Перечитал сейчас «Грамматику любви» (случайно, искал «Суходол») и вспомнил вдруг, какой была Россия и какие были у нее писатели.
1800. А сейчас прочитал и «Три рубля» (1944). А это уже упадок. Повышенный эротизм и нежданная преждевременная смерть — два кита, на которых выстроено у позднего Бунина, считай, все. Все на одну колодку.
Оппозиция нынешнему режиму — это нормально. Но то, что ее символом все зримее (визуально даже) становится Эдик Лимонов с его эспаньолкой — придает ей какой-то булгаковский беспросветно-комичный оттенок.
Советской власти Корней Чуковский — несмотря на отдельные затмения — не любил. Но если б он перенесся в наши дни — с их «читателями», детьми, тинейджерами, сидящими за компьютерными играми и в 17 лет и т. п. — он бы решил, что наступил апокалипсис. И устремился бы назад — под советскую власть…
29 октября, пятница.
Есть у «электронных носителей информации» и свои достоинства, есть. Сейчас (не без труда) разыскал и перечитал «У стены» Гандельсмана («Знамя» № 4, 2010). Удивительное стихотворение.
Мы уже привыкли, что 99,9 стихотворений сегодня — необязательная бессердечная вода. А тут и сердце, и смысл.
30 октября, 6 утра.
По ТВ. Сальноволосая демонстрантка с Монпарнаса (лет 25): «Речь идет не о пенсионной реформе. Речь идет о нашей жизни и смерти!»
…Уж если не торжество справедливости, то хотя бы торжество гласности, произносимой вслух правды. С каким восторгом (и не однажды) читал я заключительные страницы «Августа 14-го»: гневное слово Воротынцева в Ставке у вел. князя. И как морщился и дергался ничтожный командующий Жилинский, старик «потребный часто ходить в уборную». Читал это многократно и каждый раз сквозь слезы… торжествовал. Вот оно: прямое воздействие литературы.
Перед прыжком в… Шанхай купил в YМСА «Историю русской эмиграции в Шанхае» проф. Ван Чжичэна («Русский путь», 2008), труд, написанный в коммунистическом Китае еще в 80-е годы (!). А там — то ли благодаря автору, то ли благодаря переводчику вот такой славный пассаж:
«Несмотря на ужасающую бедность, большинство русских белоэмигрантов имели прекрасное прошлое, а потому жили воспоминаниями. В холодные промозглые вечера они встречались с приятелями-соотечественниками, ностальгически настроенные шли в веселые шумные русские рестораны и бары, пили там низкопробную пшеничную водку, мрачно пьянели и выходили оттуда, раскачиваясь из стороны в сторону и чуть не падая. Так они забывались от тягот здешней жизни и могли хотя бы ненадолго окунуться в обстановку прежнего времени. А другие белые русские любили забиваться в темные углы шанхайских кафе и кофеен, тихо смаковать чашечку кофе, вспоминая о славной истории бывшей императорской России и горюя о нынешнем своем падении на глазах у чужой публики. Когда у них было веселое настроение, они даже могли шутить с официантами, когда же настроение было на нуле, не стесняясь, жалели себя до слез».
2 ноября, вторник, 2030.
Ездили на машине в Кан (по делам) — в архив французской прессы, за городом в модернизированном старинном аббатстве. Золотая осень во Франции — другая, чем у нас (другие цвета, оттенки), но прекрасна: больше багрового, бордо, красного, но и золото, а главная особенность — совмещенность с еще зеленым темным и сочным. Вчера ужинали в порту устрицами (с нами третьим был крупный московский чиновник С.).
Послезавтра — Казанская Божья Матерь.
3 ноября, 8 утра.
Наташа уехала сейчас в Школу Лувра — брать интервью у ее директора.
На ретроспективе Моне, разглядывая несколько его картин конца 70-х годов, вдруг подумал, что из этих ярких мазочков, из их динамики и формы вырос весь Тышлер.
…Фальк, Тышлер, Древин — насколько они дороже мне раздутых западных асов-«миллионщиков» — красивее, добротнее, глубже. (А вот Кончаловский, Машков — колористы отменные, но уж чересчур мясники.)
4 ноября.
По сути, я полунищий «рантье» (большие и даже средние деньги меня никогда не интересовали). Так вышло, что после 60 мне не надо «в поте лица зарабатывать хлеб свой». (Впрочем, я и прежде не особо перетруждался, будучи работоголиком от силы несколько недель в году.) Остается читать и, что называется, плыть по течению жизни. Сегодня — парижской. Солнечно-облачный ноябрьский денек с золотыми или коррозийными кронами.
Шел пешком с Монпарнаса через Люксембургский сад. Все осеннее несравненное: и золотое, и рыхлое облачное «покрытие» — когда б не гнусная башня монпарнасского небоскреба, всюду влезающая в лиричные кромки и силуэты Парижа.
Под утро сон: нереально раскидистый и высокий куст, закрывающий всю окрестность. Правая часть горит (потрескивая), левая цветет (барбарис).
У Достоевского про румяную девушку («Подросток»): «Лицо, впрочем, довольно приятное, из нравящихся материалистам».
5 ноября, пятница, 7 утра.
Через 3 часа вылетаем в Шанхай. Эту тетрадь с собой не возьму, чтоб не превращать ее в путевой дневник.
15 ноября, полдень, Paris.
Шанхай. Первый в жизни, самый долгий перелет — 13 часов, над звездами, рядом с ними, под ними… В темноте вылетели — в темноте прилетели (потому как навстречу солнцу; туда путь — на полтора часа почему-то скорее). Когда на обратном пути увидел компьютерный самолетик на экранце, вмонтированном в заднюю стенку впереди стоящего кресла, самолетик, поравнявшийся с Москвой, на автомате подумалось: «Ну вот, считай, что и прилетели» (до Парижа оставалось часа 4). Так меняется сознание: когда-то казалось, что между Москвой и Парижем бездна, но ежели от Шанхая — то, считай, они рядом (и чуть ли не «одного поля ягоды»).
Вчера поздним вечером, еще до отъезда на аэродром, в центре Шанхая (во «французском» его сегменте) за огромным чистым стеклом просторный зал, а там под углом нечасто расставленные компьютеры. А за ними — улыбчивые молодые пары вместе с художником-модельером проектируют себе свадебные наряды. И рядом же целая улица портновских лавочек, где лежат штабеля материи и эти наряды шьются. Это — не утопия, а коммунистический Шанхай 2010.
Обслуга многочисленней парижской раза в три, но еще не вышколена веками. А потому — шофер, швейцар, клерк не стесняются сплюнуть, к примеру, в присутствии клиента; в одном, вполне фешенебельном ресторане я подошел к пустой, казалось бы, стойке и случайно вдруг опустил глаза; молодой вихрастый кельнер сидел там на полу и жадно ел палочками рис из чашки, не ел — поглощал.
Картина прогрессирующего до невероятия благосостояния и роста. В Шанхае мы разыскали новомировскую статью Ермолая Солж., с которой я, помнится, как редактор долго возился, про Китай (Н. М., 1996, № 2; это еще в пору, когда он не предпочел науке и интеллектуальному существованию — бизнес). Перечел ее новыми глазами, уже визуально узнавая ту же реальность, но, конечно, за 15 лет сильно еще продвинувшуюся — в направлении технотронной цивилизации. Под красными флагами коммунистического Китая происходит рост (а у нас-то социализм непременно связан в сознании с отсталостью). Крепкие дисциплинарные скрепы общества. Но есть возможность для честного бизнеса по правилам и потребление — не для жулья, а для честных работников. Государство карает несправедливость — на это, на его твердую защиту обыватель может рассчитывать.
Контраст небоскребов, ночной подсветки (такой же обильности и интенсивности, как на Елисейских полях только в течение Рождества), длиннейших проспектов, улиц — и ржавых, утильных велосипедов и барж. Ездят, чтоб никого не дразнить и не вводить в соблазн воров — на бросовом невероятном старье — это велосипедисты; автомобили роскошные как в Москве. Ездят без ремней, мотоциклисты без шлемов. Но, очевидно, гораздо, несмотря на видимый хаос, аккуратнее, чем у нас, — я не видел за все время ни одной аварии (а мой «гид», просвещенный книжник Михаил Дроздов — и за 15 лет жизни в Шанхае, в Китае…).
В больших количествах массажные кабинеты, в вестибюле, как и всюду, толчется несколько человек; девушки-клерки из контор по продаже недвижимости: мини-юбки, черные колготки, все цивилизованно, не «социалистично». Капитал из страны не вывозится, налоги умеренные, предприимчивые — богатеют без всяких криминальных разборок.
Гигантские жилые дома объединены в комплексы за высокими фундаментальными оградами, порою и с проволокой под током поверх, будка — капитальная, не будка, а дом — с охраной, шлагбаумы и уходящие вглубь туннели парковок — с каждого жильца небольшая помесячная плата за это. Но ультрапорядок, сады и ландшафтные уголки во дворах. Трущоб уже почти не осталось.
Главный буддийский храм Шанхая — гигантские фигуры идолов; рассказывают, наш певец-буддист Гребенщиков клал перед ними истовые поклоны.
По ТВ Обама (американский президент) в Индии. С деланной серьезностью танцует с детишками в Индии, хлопает в ладоши, дергает плечами… Острое отвращение к популизму демократии.
В туристском местечке Чжуцзянзяо (выписываю из программки) — не отлаченном цивилизацией — я испытал прямо-таки физическую тошноту от переизбытка выставленной там на продажу снеди. В Европе и в самых бедных уголках от нее текут слюнки, а тут… Рыба, крабы и черепахи, предназначенные к убою, за мутным, не промытым стеклом аквариумов; поблескивающие бордовым «лаком» свиные рульки, какие-то отталкивающие тушки неизвестно кого, туго перевязанные жгутами «голубцы» и т. п. — и это в шестом часу вечера, когда ясно, что никто уж не купит. И куда же тогда? Хозяин харчевни прямо возле столиков выплеснул в канал бадью с помойной водой — нет, здесь еще до цивилизации далеко. Но это только одно такое место. А так — не то что не депрессивно, а бьющая через край энергетика.
В центре у входа в метро на двух языках стихотворение Пушкина. И — в китайской манере — какие-то избушки и речка. Характерен, однако, выбор стихотворения: «Если жизнь тебя обманет».
Государство хоть вроде и коммунистическое, но гораздо более правовое, чем «управляемая российская демократия».
Наши в Шанхае. Я выступал у них в Русском Клубе, небольшом зале богатого отеля. Человек 30 — 40. Как понимаю, это некрупные честные предприниматели, которые не нашли себя в России: ни в основной профессии — к примеру преподавательской, нищенская зарплата, замкнутый круг — не для их, пусть и умеренной, но все же пассионарности. Ни — в бизнесе, где откаты и мордобой. Люди чистоплотные, но стремящиеся к достатку. И в Шанхае, где бизнес не омрачен беззаконием и поборами, они себя нашли. Купили квартиры, даже выписали из Самары учителя Закона Божия и русского языка.
Надо было уехать в Шанхай, чтобы в гостиничном номере со второго — третьего раза, наконец, понову нырнуть в Достоевского. И тотчас оказаться захлестнутым девятым валом его гениальности.
Поездка на озера в Хяджоу. Туристические автобусы — китайцы-провинциалы, их много. На закате там же в многоярусном буддийском монастыре. На дворе дурачились молодые монахи в охристых халатах, на талии стянутых поясами.
Это тебе уже не шанхайский туристический Будда; ходили чуть не одни, все было с золотистой вечерней подсветкой, тут я не испугался буддизма, а проникся к нему.
А еще поездка в Сучжоу, к Конфуцию. И тоже очень хорошо. Суббота — хотя и официально выходной, но, кажется, все работают. И это надо видеть: возвращение масс с работы — на мотороллерах и старых велосипедах сплошь…
Вернулся я из Китая, из Шанхая с тяжелым чувством, смешанным с восхищением перед этим так эффективно управляемым коммунистами муравейником, строящим свою вавилонскую башню. С чувством полной неконкурентоспособности российского плебса и элиты — перед китайскими.
В итоге то, что приписывали себе коммунисты российские, уничтожившие нашу цивилизацию и культуру, сделали коммунисты китайские: полуразложенный, пинаемый и презираемый (и обижаемый) всеми депрессивный опиумный муравейник, каким долгое время был до середины 40-х Китай — в конце концов, через провалы и вандализм культурной революции — превратили в мощную динамичную цивилизацию.
И — рабочая единица: не наш с матерком выпивоха, а помногу работающий и культурно потребляющий муравей.
17 ноября, среда.
Вернулся я еще и со стойким, как оказалось, отвращением к китайской кухне («Запад есть Запад, Восток есть Восток»): прохожу мимо китайских ресторанов и забегаловок — кошусь в другую сторону. Временно?
Прежде я не знал большей разницы, чем между Россией — и Западом. Всякие там «папуасы» были абстракция. Но вот я вернулся из принципиально иной среды обитания — Китая. До сих пор как-то не по себе.
Кафедральный собор (где венчался Вертинский в войну), Никольский храм — были закрыты в 60-е годы, Московская Патриархия отозвала из Китая свое духовенство — в пользу китайского. А те вскоре вымерли. Теперь Православная церковь даже не зарегистрирована в Китае, а шанхайские (и шире) православные — существуют без регулярной приходской жизни. Воскресные литургии были разрешены на время Всемирной выставки (она закрылась в ноябре). Но как только работа ее закончилась — закончились и воскресные литургии. Все хлопоты следует начинать сначала.
Замечательное перечисление (это те, кого Аф. Ив. пробовал сосватать в «друзья» Настасье Филипповне): «… князья, гусары, секретари посольств, поэты, романисты, социалисты даже».
Или — как само собой разумеющийся и весьма распространенный питерский тип: «… беспутный старичишка, в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки».
А — «отставной подпоручик <…> подобранный на улице, на солнечной стороне Невского проспекта, где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения. <…> Деликатно, не вступая в явный спор, но, ужасно хвастаясь, он несколько раз уже намекнул о преимуществах английского бокса, одним словом, оказался чистейшим западником».
Чудные блестки в великой книге.
«Верую и толкую (Апокалипсис). Ибо нищ и наг, и атом в коловращении людей. И кто почтит Лебедева? Всяк изощряется над ним и всяк вмале не пинком сопровождает его».
А вот поразительно современная интонация, даже не верится, что 150 лет назад; Мышкин — Рогожину: «…спроси, почему я этак заключил, — ничем объяснить не могу. Бред, конечно».
Там же рассказ Рогожина о московском его житье-бытье с Настасьей Филипповной — невероятная вещь.
А какие фамилии у ее дружков, которые так хорошо помнит Рогожин: «Залежнев, Келлер, Земтюжников» — наждаком по коже.
А как умели великие обходиться без грязных слов, чудо:
«└Ты под венец со мной обещалась, в честную семью входишь, а знаешь ты теперь кто такая? Ты, говорю, вот какая!”
— Ты ей сказал?
— Сказал.»
«А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобой слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает».
Ну не у Рогожина ли это позаимствовал Блок: «Неужели и жизнь отшумела, отшумела как платье твое?».
Речь Рогожина. Представляю, что бы тут наворотил Солженицын (сильно подпортивший свою прозу каким-то доморощенным «диалектом» — особенно это в «Зёрнышке» заметно). Но Достоевский выстраивает ее самобытность исключительно в рамках ясного «светского» языка.
За секунду до эпилеп. припадка «все волнения <…> разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное <…> разума и окончательной причины». «Окончательной причины» — какая точность формулировки того, что до конца просто не объяснимо!
20 ноября, суббота.
Дворники и уборщицы в Шанхае работают круглосуточно. Вспоминается поломойка в магазине, где Наташа покупала жемчужное ожерелье. Мыла шваброй, увидела черную точку, присела и ногтем начала соскребать…
Я давно уже приметил, что живое слово где-то хоть в одном сердце да найдет живой отклик.
В России я в последние годы не встречал вдумчиво читающих Солженицына, особенно то, чего нету покуда книгами. Но вот живет в Шанхае имеющий юрид. контору Михаил Дроздов (выходец из Владивостока). И внимательно прочитал ладно «Красное колесо», но и «Зёрнышко», разрозненно публиковавшиеся в Н. М. 15-17 лет назад. О «Зёрнышке» мне в Москве поговорить не с кем (да и сам я его не очень люблю — и за язык, и за — порой — сутяжничество и проч.). Но вот Дроздов — и читал «как детектив», и знает, и любит.
Первое портативное издание ГУЛАГа с автографом А. И., проставленным в первый день его во Владивостоке, — главная ценность дроздовской (очень большой, почти как у Саши Колесова, редактора владивостокского «Рубежа») библиотеки.
Мы брезгуем китайским качеством как полной халтурой и его презираем. Оказывается, все не так. Это только в России оно такое. Потому как спрос рождает предложение. Наши торгаши и жулье требует наидешевейшего, вот мы и имеем то, что имеем: массовые кустарные поделки. А для себя и для Запада все качественно и прочно.
Инночка Лиснянская дряхлеет и несколько раз писала мне как-то сбивчиво и с ошибками. Но вот из Китая я ей послал несколько фоток. И вдруг ответ: «О, как ты красив, проклятый!». При ней ее блесткое остроумие, а значит, жив курилка!
Идти против общества я не боюсь. Более того, как-то помимо моей воли, такое хождение стало в моей жизни повторяться с постоянством рефрена. А вот думая о пытках и испытаниях физических, я в себе не уверен. Не то мой покровитель небесный — св. Георгий. Рассказы о том, как и чем его пытали, стали «под конец» зашкаливать за все мыслимые пределы, так что уже в конце V века папа Геласий был вынужден осадить фантазеров: «Дела его (Георгия) известны одному Господу, и его страсти чтению в святой Римской церкви не подлежат».
Вот одно из самых первых еще не страшных мучений: «Царь велел поместить святого в медный сосуд и бить медным рублем по голове».
21 ноября, воскресенье.
Сейчас читал про мышкинские метания по летнему Питеру и вдруг вспомнил, зримо, зрительно вспомнил кадры, виденные 40 с лишним (!) лет назад — из гениального фильма Куросавы: двоящиеся, троящиеся ножи в витрине и глаза, глаза, глаза Рогожина-Мифунэ (великий актер был!), следящие за японцем-князем…
В Шанхае у нас была молодая женщина-гидша. Три года замужем.
— А где проводите отпуск?
— А мы пока еще не отдыхали.
— А выходные?
— А у нас с ним нет выходных.
— А выпиваете?
— У нас есть зимой праздничная неделя и летом праздничная неделя. Тогда выпиваем немного пива.
За все время в Китае мы ни разу, ни днем, ни вечером не видели китайцев с алкоголем на столике.
И русские там почти ничего, совсем ничего не пьют: 50 г виски с кокой — предел. В их компании даже и спросить про алкоголь стеснительно.
Рецидив «шанхайства»: проснулся в два часа ночи — и сна ни в одном глазу. И вдруг почему-то вспомнил, как в пору жизни в хрущобе в Апрелевке (1979 — 1982) зимой затемно ходил в день привоза занимать очередь в книжный магазин. И было нас таких в этом рабочем гетто человек 30-40, местных книжных «начетчиков»-интеллихентов. И где они все теперь?
На днях в нашем посольстве в Париже — панихида и прием в честь Девяностолетия исхода белых из Крыма (придумал кто-то находчивый). И тоже прилетели на самолетах — уже новая путинская волна постсоветской номенклатуры во главе с… Всея Руси Михалковым.
И в качестве випгостя Вик. Ерофеев.
Посттоталитарная Россия — не мой мир, не мой социум. Я… не нахожу в нем воздуха для морального дыхания.
Достоевский умел виртуозно пародировать смысл и язык нигилистических пасквилей (см. «Идиот», к примеру: чтение из «еженедельной газеты из юмористических» на лебедевской террасе). Критик Н., когда писал обо мне (что я добиваюсь стать вторым — от литературы — Н. Михалковым), непроизвольно спародировал уже Достоевского. И при этом воображал себя Белинским. «Точно пятьдесят лакеев вместе собирались сочинять и сочинили».
«Бесы разны» отомстили Достоевскому по-своему: накануне цареубийства устроили ему пышные «народные» похороны («Смотр своих сил» — метко выразился кто-то) как «старому петрашевцу».
Прочитал вчера днем в Интернете: на 80-м году в Париже скончался артист Лев Круглый. Хороший и вполне успешливый советский артист. Но… «выбрал свободу». И с лицом, на котором было написано именно это, паковал посылки в «Русской Мысли» у Иловайской. Хороший дядька, без вредных эмигрантских привычек (разбиравших, увы, к примеру, В. Некрасова).
Удивительно, что мощное юмористическое чувство, присущее Достоевскому, точнее, его романам, никак не проявлялось ни в его жизни, ни в его эпистолах, ни, наконец, в его публицистике. В жизни его словно не было чувства юмора — все ушло в книги.
22 ноября, понедельник, 530 утра.
«— Не отчаивайтесь. Теперь утвердительно можно сказать, что вы мне всю подноготную вашу представили; по крайней мере, мне кажется, что к тому, что вы рассказали, теперь больше ведь уж ничего прибавить нельзя, ведь так?
— Нельзя?! — с каким-то сожалением воскликнул Келлер. — О, князь, до какой степени вы еще, так сказать, по-швейцарски понимаете человека».
Записка Аглаи. «Князь Лев Николаевич! Если после всего, что было, вы намерены удивить меня посещением нашей дачи, то меня, будьте уверены, не найдете в числе обрадованных. Аглая Епанчина». Мощная записка.
«Не дай Бог заботиться <…> да и вообще думать о публике во время работы — только тогда будешь достоин звания художника» (Е. Д. Поленова, Наташина тетушка, сестра деда, 1883 год). Для художника, тем более художника русского — суждение очень неординарное. Ведь художники писали у нас либо для освободительной публики, либо для салона.
Выполняя волю сумасшедшего Мао, его несметные фанаты поднимали трещотками в воздух воробьев и не умолкали, не давая им садиться, пока те не падали на землю мертвым дождем. Сегодня в Китае не видно птиц вообще, хотя клекот-щебет из зарослей слышится, особенно по утрам. (Я пошутил, что это механика, звуковые имитаторы и т. п.) В России стаи бездомных псов (еще с 90-х), среди которых породистые, но одичавшие — дело привычное. Да и кошки во дворах не редкость. Ну и вороны, воробьи, голуби — их не счесть. В Шанхае никого нет. Имеющие собак — их единицы — платят большой налог. Париж тонет в собачьем дерьме, там ни-ни: все стерильно.
В преддверии завтрашней встречи с Вероникой Шильц (виделись в Пасху мельком, и вот… у какой-то потомицы Лансере ужин…) купил «Остановку в пустыне» (перечитать «Мадмуазель Веронику»). Впервые этот сборник Бродского подарил мне Саша Величанский в середине 70-х: совсем бледная машинопись на голубоватой папиросной бумаге, не все можно было и разобрать — но тем не менее эта самиздатовская без ошибок любовно напечатанная сплотка у меня словно перед глазами, хорошо помню даже расположение текстов… Теперь у меня в Переделкине чеховское издание. Но вот купил в YMCA: «Остановка в пустыне», СПб., 2007 (серия «Азбука-классика»). И — читаю.
«Горбунова и Горчакова» никогда не умел прочитать насквозь: увязаю после первой трети, ну и — хорошо помню концовку (куда, как правило, по жизни заглядываю, увязнув). В замечательном «Письме в бутылке», как, помню, и сорок лет назад, запнулся в недоумении: «Я вижу светлого джерси мыс» — почему юбочный подол назван мысом? Я, помню, сначала подумал о декольте, нет, судя по дальнейшему, подол. Но это не «мыс», если на то пошло, а… «береговая кромка»!
23 ноября, вторник, 530 утра.
Ужинали у Екатерины Бонсенн (Лопухиной), родственницы Лансере, владелицы графики Бенуа. И была Вероника Шильц, адресат многих стихотворений Бродского (начиная с 1967).
В дом с аптекой
я приду пешком, если хватит силы.
В этом «доме с аптекой» читали мы Бродскому стихи (я «Летнюю медицину», неуцелевшую), аптека, как ни удивительно, так в том доме и сбереглась, хотя вокруг все другое (Тишинка в Москве).
Ее разговор с врачом Иосифа. Обширный инфаркт с почти мгновенною смертью. Всю ночь пролежал мертвый. У Вероники закривились губы, заблестели глаза. Я поспешил как-то увести разговор.
Она с 42-го года, т. е. на 5 лет меня старше… Иосиф умер в 56 лет — как странно, что мы настолько пережили его!
Пили хорошее вино, ели фазана (убитого на охоте братом Екатерины, офицером с высоким чином). Вернулись в двенадцатом часу по дождю.
25 ноября, среда.
С утра — на выставке «Золото инков», третье тысячелетие до нашей эры, мать честная. Чего только до нас (христиан) не было!
Днем встречались со Струве (хотел расспросить его о своих Записках). Но… машина не завелась, приехал, бедный, на электричке, потом на метро — только чтоб повидаться. Записки мои, конечно, уж позабыл; пошли в кафе, выпили по 50 г кальвадоса, чаю, дергано поговорили, и отправился он обратно в свою тьмутаракань. Мне даже стало неловко: зачем я его из нее вытаскивал? Ох, ох, старость не радость.
Днем звонила Муратова (вернулась только что из Москвы). Говорили про недавно скончавшуюся Асю Богемскую (Ксюшу, как звали мы ее в Университете): «В две недели… рак… ничего не предвещало». Это с Асей-Ксюшей шли мы ночью по Щербинке на последнюю электричку, когда «посадские» сломали кастетом мне переносицу, светлый плащ сразу намок от крови (1965)… Это она подошла между лекциями и предупредила меня, что Р. — стучит.
В последний раз видел ее на Декабрьских вечерах в прошлом году.
26 ноября, пятница, полдень.
60-е годы XIX столетия. В Павловске на ночь не запирались дома (Мышкин у Епанчиных). Впрочем, непонятно, как там у Достоевского рассчитано время: откуда взялась половина первого ночи. После утреннего свидания с Аглаей, разговоров с Лебедевым, чтения писем — вдруг уже ночь, нигде не сказано, что князь день проспал, после того как Лебедев удалился: «Тихими стопами…тихими стопами и… вместе-с» (гениально). «Князь вышел, наконец, из темного парка, в котором долго скитался, как и вчера». Значит, днем отсыпался, а потом, вечером, пошел в парк читать письма (или наоборот). Тут у Достоевского «затемнение» — он не может достоверно уложить князя на отдых.
2 декабря, 8 утра, Переделкино.
«Вести». Каждый год в России умирает свыше 100 000 наркоманов (!) моложе 30 лет.
Последнее чтение Настасьи Филипповны: «французский роман └M-me Bovary”».
2120. Читал сейчас последние страницы «Идиота», и началось в груди такое колотье, что впору принимать успокоительное.
С утра на отпевание Ахмадулиной.
4 декабря, суббота, в 5 утра.
Вчера во избежание стояния в пробках выехали из Переделкина затемно. В Москве поздний рассвет, клубящиеся свинцовые дымы над Кремлем на темно-розовом с желтизной небе…
В церкви Космы и Дамиана почти еще никого не было… Я поразился Белле в гробу, обычно глядеть мне на покойников жутковато, а тут глаз отвести не мог. Солженицын по смерти выглядел классическим старцем; здесь же лежала русская инокиня, смерть придала ахмадулинскому лицу такое качество, благородство, каких я прежде не замечал. Потом начал собираться народ, Борис заплакал около гроба (она умерла на его руках, когда на скорой помощи ее увозили из Переделкина). Отпевал отец Александр Борисов.
7 декабря, вторник.
На днях говорил с падчерицей Наймана Аней Наринской, литобозревательницей «Коммерсанта». В свое время на сараскинского «Солженицына» она написала скептическую рецензию. Когда Сараскина ее встретила, то, не чинясь, упрекнула: «Вы не меня оскорбили, вы Александра Исаевича оскорбили».
8 декабря, среда.
Собираюсь на соловецкую экспозицию (в Храм Христа Спасителя)… Ходил по снежку в Дом творчества, в старом корпусе разглядывал фото соцреалистов на втором этаже, разговорился со старушкой-уборщицей.
— Я их всех помню. Помню, как в Фадеева тут стреляли.
— ?
— Любовница его стреляла, да от волнения промахнулась…
— Да я и сам здешний, с Тренёва, 4.
— Я и тренёвского сына знаю. А вы тут давно ли?
— С 94-го.
— А, новенький…
Классический образчик маразма «не календарного, настоящего двадцатого века»: с кровавыми мозолями Белый на строительстве штейнеровского храма (а в Феврале с красной ленточкой прибежал к Мережковским «христосоваться»).
«Лишь западное сознание, когда оно соприкоснулось с этим учением (буддизмом. — Ю. К.), — могло в силу аксиоматической ценности для него жизни — впасть в заблуждение, приняв учение о переселении душ за благую весть о своеобразном бессмертии, о большей полноте жизни» (С. Франк «Учение о переселении душ» в книге «Переселение душ. Проблема бессмертия в оккультизме и христианстве. Сборник статей: Николая Бердяева, о. Сергия Булгакова, Б. Вышеславцева, В. В. Зельковского, Г. Флоровского, С. Франка». YМСА — PRESS. Paris, без года; видимо, предвоенное время).
14 декабря, вторник, утром, начало девятого, за окном светает.
Кто знает городок Талдом? Я. В пятницу гололед был страшный; мы решили ехать не Ярославкой, а минуя Дмитров — чтобы посмотреть музей Салтыкова-Щедрина в церкви (да, да) села Спасское (а точнее, Спас-Угол), что под Калязиным. Рыбинский шофер Сергей по такой гололедице не справился с управлением, нас стало мотать из стороны в сторону — хорошо, что в эти секунды не было встречных машин — пока мы беспомощно не улетели в кювет, врезавшись в ствол, если не ошибаюсь, старой осины (которую потом, бедную, без вины виноватую спилили приехавшие дорожники). Следом (но на другую, встречную сторону) в кювет перевернулось еще две машины, слава Богу, все отделались лишь ушибами.
Быть на волоске от гибели, когда от тебя ничего уже не зависит, оказывается, не страшно.
Морозно-дымные, голубовато-золотистые дни потом. Село Вятское под Ярославлем — оживающее, какой-то губернский олигарх сорганизовал там два музея, старая мебель, посуда, фото (судя по всему, село было богатое, почти городок, а жители одевались не по-крестьянски, а по-мещански, а то и как куркули). Огурцы местного засола (так себе) ну и т. п. В музее, в ресторане — в клетках поющие канарейки. И сразу — жизнь.
На другой день славный концерт, оркестр местный и Ярославский, то же и хоры. Потом в сумерки с Борей Крейном шли вдоль Волги по безлюдью среди снегов, пока не набрели на шалман: жареное мясо с картошкой подают на чугунных сковородках, огурчики (лучше рекламируемых вятских), ну и коньячку с морозца.
Конец 2010 года запомнится этими днями. (Режиссер-популист Ярославского симфонического оркестра: после исполнения Чайковского сам сделал па «маленького лебедя», полукниксен.) Народу в зале было много; а Танеев прозвучал сильно, мощно (тогда как Свиридов с каким-то некрасивым дребезжащим подвывом, очевидно призванным озвучить «силы зла»).
В Самарской области на одной из ферм гибнут сотни коров «элитной породы» — нечем кормить; мертвые животные лежат рядом с еще живыми («Новости» РТР; дотации разворованы подонком-хозяином).
17 декабря, пятница, 2 часа ночи. Шопен (на канале Культура).
На мое двадцатипятилетие (1972-й год!) одна из моих тогда совсем-совсем еще юных поклонниц подарила мне ксерокопию (уменьшенную до карманных размеров) книги Кьеркегора «Наслаждение и долг» (СПб., 1893, пер. Ганзена). О, времена! О, нравы! О, советская власть! Ну можно ли в наши дни представить нечто подобное? Этот экземпляр, тогда же мною любовно обернутый в картинку из журнала «Америка», сберегся у меня сквозь все жизненные пертурбации. Сейчас снял его с переделкинской «философской» полки и вижу свои пометки, и — главное — вспоминаю: все это где-то в черепушке, оказывается, хранится.
…Том Кьеркегора «Несчастнейший» (М., 2007) я купил пару недель назад на Крымском валу, в связи с чем и разыскал сегодня прежний.
«Надо быть чудовищем, чтобы вздумать наблюдать за молящимся» — обожгло, вспомнил!
А я в детстве не спал, «наблюдал», как молится тетя Леля (Грамматинская) — когда ночевал у бабушек. По полсотне поклонов перед зеленым огоньком в красном углу — на маленьком пространстве комнатки, где нас трое: на одном сундуке — я, на другом — тетя Леля, на составленных стульях — бабушка. И терниями мороза густо затянутые оконца.
А я тогда — в 1972 году — под влиянием Кьеркегора сразу (и на всю жизнь) стал разом и «этиком» и «эстетиком». (Это чудным образом углядела журналистка Виктория Шохина, назвав наше с ней интервью — в «Независимой газете» в конце 90-х — «Эстет или моралист?»)
В Рыбинске в субботу (11 декабря), вернувшись из Вятского, зашел в Георгиевскую церковь на кладбище — среди снега, под ярким месяцем. Просветленные лица прихожан — обстановка вне времени… Лучше церкви в России не было и нет ничего.
Вечерние «Новости» (РТР). Президент Медведев: «Наша нация очень креативна, русский народ очень креативен».
19 декабря, воскресенье.
Журнал «Музей» № 12 (тираж 6 тысяч экз., гл. редактор Елена Медведева). (Мы ездили за авторскими экземплярами к ней домой на Мосфильмовскую по рыхлому снегу вчера вечером.)
Расходы на проведение музейных капитальных ремонтов в 2011 году уменьшаются на 62% (значит, и Абрамцево продолжит гнить). На 42% (!) сокращены расходы на реставрацию памятников. Умопомрачительные цифры, в которые даже в нашей стране трудно поверить.
В этом же номере Наташина статья о музее Руссо в Монморанси; директрисы понт-авенского музея Эстель де Бют («Статья посвящается Наталье Поленовой — нашей российской коллеге, проходившей стажировку в музее Понт-Авена»), и проч.
Как это у Солженицына в «Зёрнышке» хорошо, щемяще: «И скорее чувствую себя ровесником не своим сверстникам, а 40-45-летним да вот жене своей, как будто с ними весь будущий путь до конца». (Хотя ведь на самом-то деле просто «биология» заставит 65-летнего сойти с дистанции раньше.)
22 декабря, среда, полдень.
«Издали» вспоминается «Идиот» как цепь скандалов и невозможных встреч с интермедиями «от генерала Иволгина».
Бессмертные последние главы (у тела Н. Ф. и проч.).
Проснулся вдруг с Г. Ивановым:
Истории зловещий трюм,
Где наши поколенья маются
и т. п.
«Довольно! больше не могу!» —
Поставьте к стенке и ухлопайте!
Ну это уж чересчур. Зато прилипчиво и не отпускает.
24 декабря, пятница, Поленово.
Вчера на Брамсе в Пушкинском — с Наташей и внучкой Софьей. Играли люди славные, наиталантливейшие: Гутман, Башмет, Третьяков (скрипка) etc. И как хорошо играли — «в пику» гобелену Леже на задней стене. Умберто Эко все не понимал, за что Бродскому дали Нобелевскую премию. Но однажды случайно подсмотрел, как тот слушал Брамса в Корнеги-Холле. И понял — что дали не напрасно… Я тоже вчера хорошо слушал: улетал куда-то туда — за Брамсом…
Потом угощали Соньку пиццей — с окнами на Христа Спасителя — и приехали в Переделкино во втором часу. А уже в восемь — через талый московский центр — на Симферопольку, через Оку — да вот и Поленово.
«История поэзии есть также история жизни человечества, но только взятая в лучшие ее мгновенья» (Шевырев).
И как вот это у Шевырева пугающе современно: «…вызови на страшный суд совесть того писателя, которого первый роман, внушенный вдохновением честным и приготовленный долгим трудом, завоевал внимание публики! Спроси совесть его о втором, о третьем, о четвертом его романе? Вследствие чего они появились? Не насильно ли выпросил он их у непокорного вдохновения?.. Не торопился ли он всем напряжением сил своих, против условий Музы, чтобы только воспользоваться свежестью первого успеха? Его насильственное второе, более насильственное третье и четвертое вдохновение не было ли плодом того безотчетного, но сладкого чувства, что роман теперь самая верная спекуляция?»
28 декабря, вторник.
Нравственное разложение социума продолжается. Я писал, помнится, что после терактов в метро таксисты заламывали выбравшимся из ада бешеные цены. Тоже и теперь. В коллапсе Шереметьево и Домодедово (из-за наледей уже три дня отменяются рейсы). И у таксистов новая такса: десять тысяч до города. Взвинтили цены в кафе, минеральную воду продают с рук втридорога. Так наживаться на терпящих бедствие соотечественниках — это ли не признак общественной агонии?
Сегодня — Мелихово, Чехов…
Лишь берез серебряные руна
неподвижны вдоль шоссейных лент.
Сколько ж это надобно было мне в жизни зимой проехать — чтобы вылились эти строчки?
Я привез мелиховцам в библиотеку сахалинский двухтомник, который с осени для них пролежал в Поленове. Очень обрадовались. По музею и саду водила меня молодая лингвистка (по профессии) из Чехова. И вот примета времени: в свои под тридцать эта провинциалка побывала в Италии, в Дрездене, в Египте… Ну можно ли представить себе совковую молодую экскурсоводшу, побывавшую за границей?
Чехов продал Мелихово в верные руки (запамятовал фамилию). Так что многое уцелело.
Директор (Бобков) из Сергиева Посада произвел дельное впечатление. Скоро музеи переведут на самостоятельный режим существования. Говорили об этом — кто погибнет? Кому это будет на руку?
Потом новодельный дворец в Лопасне — еще несколько лет назад адм. «барак».
Наташа спросила у моего зятя: не боятся ли они стругать каждый год по ребенку? (Внуков у нас уже 8!) Борис посмотрел на нее своими серыми полуотсутствующими русскими глазами:
— Наталья Федоровна, разве можно остановить любовь?
30 декабря, четверг, Поленово.
После нескольких дней плотной влажноватой серости, которая, казалось, воцарилась уж навсегда, вдруг выглянуло солнце и все сделалось по-зимнему многоцветным.
Тульский губернатор («губер», как говорит Наташа) Дудка со своей челядью, крупными чиновниками, наверняка недосягаемыми для туляков, а тут, в Поленове, на редкость скромными и даже застенчивыми. Один сходил, поменял Дудке тарелку. Я шепотом спросил у него, кем он был в «прежней жизни». «Генерал-лейтенантом». У всех современная гремучая смесь патриотизма, религиозного флера и вороватости в особо крупных размерах. Три обычные составляющие нынешней властной вертикали[1].
31 декабря.
С утра день светлый, ясный.
«На одре смертном он (поэт Языков. — Ю. К.) пел и читал стихи. Потом заказал все блюда похоронного своего обеда и поручил брату пригласить друзей его и знакомых» (Шевырев).
Гигантские белые удилища берез выгнулись подо льдом и снегом. Тысячи деревьев погибли. Летом задыхались под солнцем, теперь — под ледяным панцирем… 2010 год…
Вне личного в памяти мало хорошего, доброго.
В 1930 году молодой мыслитель Алексей Лосев поверх и в обход советской цензуры, рискуя жизнью, сделал свои добавления к уже печатавшейся книге «Диалектика мифа».
Нетерпеливое желание обнародовать написанное и сформулированное пересилило разумную осторожность.
Следствие — одиночка, лагерь и слепота.
Мало в нашей культуре поступков (антисталинское стихотворение Мандельштама, опубликование Солженицыным «Архипелага ГУЛАГ»), которые были бы для меня столь же обнадеживающими и светлыми. Слово правды весь мир перетянет.
И хотя я знаю, что это не совсем так, а, вернее, совсем не так, вера в это и посегодня при мне.