Воздушные змеи над зоной
Очерки из истории послевоенного ГУЛАГа
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2012
Формозов Николай Александрович — биолог. Родился в Москве в
1955 году. Окончил биологический факультет МГУ им. Ломоносова. Кандидат
биологических наук, ведущий научный сотрудник кафедры зоологии позвоночных
биологического факультета МГУ. Исследовал историю сопротивления в ГУЛАГе. Один
из соорганизаторов (совместно с обществом «Возвращение») конференций
«Сопротивление в ГУЛАГе», проходивших в 1992, 1993 и 1994 годах. Живет в Москве
Есть
символ, объединяющий самое мощное и продолжительное восстание в ГУЛАГе —
Норильское, и самое яркое и трагическое — Кенгирское. Это воздушный змей,
парящий высоко в голубом небе, и облачко белых листовок, разлетающихся от него
в разные стороны. И в Норильске в 1953 году, и в Кенгире в 1954-м листовки
распространяли одним и тем же способом — при помощи воздушных змеев. В Кенгире
этим руководил Юрий Альфредович Кнопмус[1]; в прошлом советский
разведчик, замечательный инженер, он мог бы «придурком» тихо отсидеть свою
десятку, но он непрерывно боролся с режимом. Норильские чекисты, обвинив
Кнопмуса в подготовке мятежа, арестовали его в Горлаге задолго до подлинного
Норильского восстания и с новым сроком в 25 лет отправили в Кенгир. Когда там в
1954 году вспыхнуло знаменитое Кенгирское восстание, Кнопмус руководил отделом
пропаганды. Бывший горлаговец, конечно же, интересовался и восстанием, и
судьбой своих друзей, оставшихся в Норильске. Но кто рассказал ему о хитроумном
приеме распространения листовок, до последнего времени оставалось тайной. Не
было известно ни одного имени участника Норильского восстания, который бы
оказался через год в Кенгире. И вот в фундаментальной подборке документов
«История сталинского ГУЛАГа»[2]
обнаружилась любопытная «Справка Спецотдела Управления Горного лагеря на
заключенных, подлежащих этапированию в другие лагеря МВД (за пределы
Норильска)». Скромная таблица, и четырнадцатая позиция в ней — «В Степной
лагерь МВД пос. Джезказган» этапировать 25 человек. Кого бы вы думали?
«Заключенных, преследуемых оуновцами» — таков в документах ГУЛАГа эвфемизм для
стукачей или подозреваемых в стукачестве[3]. Так вот кто привез Кнопмусу
сведенияоб использовании в Норильске воздушных змеев! За этой единственной
строкой в скупой таблице и история двух крупнейших восстаний, и отчасти история
всего сопротивления в ГУЛАГе.
С этого
примера я и начну свой рассказ о том, как устная история сопротивления в ГУЛАГе
переплетается с ныне опубликованными документами.
С чего началось сопротивление
К концу
войны по 58-й политической статье в советские лагеря пошли этапы новых зэка,
которых ГУЛАГ до тех пор еще не знал. Это были вчерашние советские военные и партизаны
и повстанцы самых разных национальностей — от поляков с Запада до уйгуров с
Востока[4].
Даже самый лихой партизан, пройдя через подвалы НКВД, попадал в лагерь подавленным
и растерянным[5]
и, едва вздохнув после изнурительного следствия, оказывался под давлением
уголовников. Об этом много писали и А. И. Солженицын и В. Т. Шаламов.
Бесспорно, что именно в отпоре уголовникам и стало складываться и закаляться
лагерное подпольное сопротивление. Вчерашние жертвы вдруг оказывались способны
постоять за себя — это воспринималось как чудо. «„Помогите! Выручайте! Фашисты
бьют! Фашисты!” Вот где невидаль! — „фашисты” бьют блатных?» — вспоминает
Солженицын[6]
крики блатных в Куйбышевской пересылке, когда политзэк (по блатной терминологии
«фашист») из фронтовиков Павел Баранюк оказал уркам достойный отпор. О том же
рассказ Костоглотова в «Раковом корпусе», как пленные японцы «с криком
„банзай!” бросились гвоздить урок!»[7].
В каждом таком рассказе есть элемент преображения, проснувшейся воли…
Мне
довелось слышать мрачную украинскую легенду о том, как зародилось внутрилагерное
украинское подполье. На какой-то безымянной пересылке встретились два этапа —
женский и мужской, оба с Западной Украины. Верх в той зоне держали блатные. И
вот пахан выбирает себе в жертвы из нового этапа самую красивую девушку. Ведут
ее урки мимо западноукраинцев, а те стоят молча, понурив головы.
Чтобы не
даться пахану, девушка изрезала себе грудь бритвой. И пахан не посмел ее
тронуть. Ее, истекающую кровью, отводят в лазарет.
Через
некоторое время, только она вышла из лазарета, как снова блатные тащат ее к
пахану. И вновь хлопцы не проронили ни слова. Но той красавице удалось еще раз
иссечь себя бритвой так, что пахан побоялся к ней прикоснуться.
И вот на
третий раз блатные подстерегли ее, выходящую из лазарета, скрутили и, связанную,
отвели к пахану. Через какое-то время, опозоренную, измазанную дегтем, выводят
ее из своего барака блатные, скачут, пляшут вокруг нее, хохочут как обезьяны,
посыпают ее перьями из подушек. Девушка стоит поникшая среди них. И тут хлопцы
поднялись, кто схватился за то, что было под рукой, а кто и с голыми руками ринулись
на ножи блатных. И те испугались такого натиска и вмиг со звериным визгом
бежали[8].
Называют
место, где это произошло, — вблизи от станции Решеты, Красноярского края, и
имена — якобы украинец Михайло Хмiль первым ворвался в барак и с криком
«Хлопцi! Над нашою кров’ю знущаються!»[9] поднял своих земляков на
защиту несчастной девушки. Но, на мой взгляд, это в первую очередь легенда,
объяснение самим себе, что же произошло, откуда взялись силы. В этой истории
много от народного сказа. И троекратность испытания — часто встречающийся в
фольклоре мотив. И заговоренность крови, кровь как оберег — тоже, как мне
представляется, древний мотив, не относящийся прямо к повседневной жизни
ГУЛАГа. (Зная реалии ГУЛАГа[10],
можно не сомневаться, что кровь девушки вряд ли остановила бы тех
мерзавцев.) И наконец, несколько
нарочитый символизм всей истории. Образ истекающей кровью, поруганной сказочной
красавицы для украинских националистов 40-х годов — это символ самой отчизны.
Согласно легенде, с этого момента, с крика «над нашей
кровью измываются!» и началось организованное украинское сопротивление —
вначале блатным, позже произволу администрации, — в конце концов вылившееся в
несколько крупных забастовок с политическими требованиями, называемых весьма
неточно «восстаниями». Безусловно, процесс организации сопротивления блатным
начался и шел независимо в разных лагерях. Григорий Сергеевич Климович[11]
писал мне: «Старшим нарядчиком того лагеря [Чурбай-нуры] был Вячеслав Нагуло,
украинец из гор. Новгорода-Северского Черниговской области. Старшим нарядчиком
он стал по общей просьбе мужиков-работяг с тем, чтобы защитить их от воровского
произвола. И это удалось. Впредь в Степлаге воры не возникали. <…> А в
[некоторых] лагерях Сибири, в частности в Мариинских лагерях, появилось слово
„нагуловщина”. Которое ободряло мужиков и приводило в трепет воров»[12].
«Нагуловщину» можно датировать примерно 1949 годом. Есть оценки, относящиеся к
тем же Казахстанским лагерям, что организованный отпор уголовникам
сформировался позднее. Борис Иосифович Кудрявцев пишет: «И только после 1950
года бывшие военные объединились почти все и их [уголовников] власть
закончилась»[13]. В разных источниках речь идет о разных
лагерях и, главное, о разных национальных группах. Но представители и литовского
подполья, и так называемого «русского» подпольного центра дружно указывали:
«Украинцы были первыми»[14].
21
февраля 1948 года Постановлением Совета министров СССР (№ 416 — 159с) были
созданы «особлаги» — особые режимные лагеря, призванные заменить каторгу.
Обстановка в ГУЛАГе значительно изменилась. В особлагах была собрана, за
редкими исключениями, практически только 58-я статья[15], уголовников туда попадало
довольно мало. Соотношение сил в особлагах сместилось в пользу 58-й.
В то же
самое время в ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря), где содержался так называемый
«общий контингент» и часть осужденных по 58-й статье, шли совершенно другие
процессы. В том же 1948 году на пересылке в Ванинском порту блатной по кличке
Король, побывавший на фронтe, награжденный орденом, изобрел обряд посвящения в суки
(в воров, отошедших от воровского закона, каким он и был сам). Под угрозой
смерти он заставлял воров целовать лезвие ножа, что считалось символическим
отказом от «воровского закона». С этого начались «сучьи» войны, описанные
Варламом Шаламовым[16].
Но «этнография большого архипелага» ИТЛ (в особлагах находились около 10%
заключенных) далеко не исчерпывалась ворами в законе и суками. За рамками
шаламовского повествования остались многие сотни тысяч тех, кому общеизвестная
пословица рекомендует не зарекаться от тюрьмы; тех, кто не был ворами и не
собирался ими становиться. Самоназвание их было «мужики». В Карлаге конца 50-х
зоны делились на воровские и мужицкие, суки же довольствовались лишь
несколькими бурами[17].
Бесконечная кровавая распря воров-законников и сук вызвала самоорганизацию и у
тех, кто в распре прямо не участвовал. К 1953 году в Карлаге появились так
называемые «мужики, ломом подпоясанные»[18]. Об этом мне сообщил мой
друг Ричард Красновский, с которым в свое время меня познакомила также почта
«Нового мира». По словам Климовича[19], «ломом подпоясанные»
преследовали всех воров, где бы их ни встретили и независимо от их масти: и
законников, и сук (они же «поляки»), и «махновцев»[20], на это воровской мир
отвечал им тем же. Были и другие объединения бытовиков, противостоящие
воровскому миру, — «шпальщики» и «металлисты»[21]; они защищали только себя и
не вели непримиримой борьбы с ворами, как «ломом подпоясанные».
Но
вернемся к особлагам. Собравшись вместе, политзэка вдруг обнаружили, что задышалось
чуть вольнее. Об этой перемене ярко пишет Солженицын: «…скисли блатные — в
лагере не стало воровства. В тумбочке оказалось можно оставить пайку»[22].
Из этих мелочей складывалась новая атмосфера особлагов. Осмотрелись и
подпольщики и увидели нового врага, который, пока они разбирались в ИТЛ с
блатными, оставался в тени. «Прорабы-кровопийцы»[23] называет их Солженицын,
«молотобойцы» звали их в Горлаге. В большинстве своем суки, пошедшие в
помощники к администрации, или же бывшие коллаборационисты, нашедшие себя на
новом поприще, — и те и другие отличались особой жестокостью. Началась так
называемая рубиловка[24].
«Вирус мятежа» в Экибастуз привезли западноукраинцы,
пришедшие с этапом из Дубовки[25].
Следуя им, уже в Экибастузе возникли еще два подпольных центра — литовский[26]
и так называемый «русский», в который входили представители всех
национальностей, живших в границах СССР 39-го года, а также некоторые мельникивцы,
члены ОУН-М (Мельник[27])
из западников[28].
Приговаривали к смерти по решению тайных подпольных судов. Судили тройками[29]
(горькая усмешка Клио). В состав троек входили наиболее авторитетные лагерники.
Такова была система судопроизводства и в партизанских отрядах УПА (Украинская
повстанческая армия)[30].
Приговор приводили в исполнение боевики, обычно молодые закаленные ребята.
Большая часть убийств происходила ночью, исполнители были в масках. «Со
стукачами разговор короткий. Удар молотком по голове, потом работаем
ножами» (курсив мой. — Н. Ф.), — вспоминал один из них[31].
Но могли подозреваемого в стукачестве и заманить в отдельную секцию барака, там
сильно избить, припугнув, чтобы к оперу больше не ходил. Недавно опубликованные
документы ГУЛАГа дают представление о масштабах и целях экибастузской
рубиловки:
«Однако
отдел МГБ не принял активных мер по реализации переданных ему материалов и
пресечению вражеской деятельности оуновского подполья в [Песчаном] лагере.
Вследствие
этого оуновцам в 1951 г. и в 1 квартале 1952 г. удалось расконспирировать среди
заключенных 12 осведомителей и убить их. Кроме того, ими было убито 49 заключенных
из числа лиц, работавших в низовой лагерно-производственной обслуге»[32].
По-видимому, соотношение характерно — основной жертвой
рубиловки являлись прислужники администрации, стукачи составляли менее одной
пятой.
Как это
видится сейчас? Для меня ключевой остается фраза Михаила Кудинова[33],
активного участника сопротивления в Степлаге, впоследствии известного
московского переводчика французской поэзии: «Для нас лагеря были продолжением
войны». Нарядчики-кровопийцы были явными врагами, с ними шла война — здесь все
ясно. Сложнее со стукачами, действовавшими скрытно. Служба безопасности
лагерного подполья, или «служба безпеки», как ее на украинский манер звали и
русские, никогда не была по-настоящему эффективной. Доносы в оперотдел шли даже
во время восстаний. Известно как минимум три доноса, переданных в оперчасть во
время Кенгирского восстания, один из них опубликован[34]. Были доносы и во время
Норильского и Воркутинского восстаний[35]. В результате рубиловки
стукачи ушли в тень, опасались действовать открыто, но прекратить доносы
полностью рубиловка была не в состоянии. Но мало этого, темная сторона жизни —
сфера, где оперчасть чувствует себя особо привольно; чекисты быстро научились
умело пользоваться рубиловкой — то подкинут компромат на кого-то неугодного, то
при вербовке давят на жертву: «…не согласишься с нами сотрудничать, пустим слух
о том, что ты стукач». Забегая вперед, скажу, что самым эффективным способом
борьбы со стукачеством оказалась люстрация. Да-да, именно она! Первый опыт
люстрации в СССР и пока единственный в России относится к эпохе ГУЛАГа. Во
время Норильского восстания в 4-м лаготделении Горлага восставшие вскрыли cейфы
в оперчасти и с удивлением обнаружили, что каждый пятый лагерник в лаготделении
был завербован. Трех стукачей, по мнению восставших наиболее виновных, провели
по баракам и потом выпроводили за зону. Остальным предложили написать покаяния:
где, когда и при каких обстоятельствах дал подписку о сотрудничестве с
оперчастью[36].
Теневые
стороны рубиловки были известны, у нее были и противники. Один из них — Евгений
(или ╙вген) Степанович Грицяк. О нем необходимо рассказать подробней.
Родился
Евгений Степанович в 1926 году в селе Стецево возле города Снятина (Станиславской
области) в крестьянской семье. До войны он учился в Снятинской гимназии[37].
В 1942 году поступил в двухгодичную торговую школу и там вошел в школьную
молодежную ОУН. Это была мельникивская организация.
Для
российского читателя здесь уместен небольшой экскурс в историю украинского
национального движения. Убийство лидера и создателя ОУН Е. М. Коновальца, как и
планировал его убийца, старший лейтенант госбезопасности П. А. Судоплатов,
привело к расколу украинского национального движения — на более умеренную часть
ОУН-М во главе с Андреем Мельником и более радикальную ОУН-Б во главе со
Степаном Бандерой. Радикалы из ОУН-Б склонялись к террору как средству
достижения политических целей, за «незалежность» они готовы были воевать и
начиная с 1943 года воевали со всеми сразу. Оппортунисты из ОУН-М не одобряли
террор и искали союзников по борьбе если не за независимость, то за культурную
автономию Украины. Естественными врагами украинской независимости были Польша и
СССР, из чего следовало, что Германия — столь же естественный союзник
украинского национального движения. Сегодня некоторые представители мельникивских
организаций рассматривают сотрудничество с нацистской Германией как грубую
политическую ошибку.
Но
вернемся в Снятин 1944 года. Фронт Второй мировой неумолимо катится на запад.
Евгений обращается в районную организацию с вопросом, как он может бороться за
независимость родины, обращается один раз, второй, третий. Ответ один и тот же:
«Ждите распоряжений». И вот конец весны 1944-го. По дороге из Снятина идет
бесконечный обоз, уходящий на запад от наступающей Красной армии. Навстречу, в
одиночку против общего потока, едет паренек на велосипеде. Это Евгений Грицяк
направляется в Снятин за распоряжениями головной организации. В бюро районной
организации он застал лишь разбросанные по полу документы. Мелникивцы в
большинстве своем ушли с отступающей немецкой армией.
Грицяку
18 лет, и его мобилизуют в Красную армию. Он воевал в составе 4-го Украинского
фронта, в том числе и в штрафбате. Был ранен. Участвовал во взятии Берлина. Награжден
медалями.
Евгений
принадлежал к тому поколению призывников, которое не демобилизовали с
окончанием войны. В 1949 году Евгения направляют на службу в часть, занятую
борьбой с УПА. Он оказывается вблизи от родных мест. Но на его рапорты с
просьбой о переводе в другое соединение, которые он подает несколько раз, нет
никакой реакции. Очевидно, в военной контрразведке знали о членстве Грицяка в
ОУН, и это была продуманная провокация. Евгений не мог не помогать землякам. В
том же 1949 году его арестовали. Судили сразу за две измены: статья 54 (аналог
58-й в УК РСФСР) часть 1а и часть 1б УК УССР — измена в мирное и измена в
военное время. Срок — 25 лет ввиду отмены смертной казни.
В
лагерях он продолжает то же движение против потока, которое начал в 1944 году.
Он критикует рубиловку: «Вот вы убьете одного, второго, третьего, и что? Вы же
исправно ходите на работу, добываете руду, из которой потом выплавят медь, и
она пойдет на патроны, чтобы стрелять в вас и ваших товарищей». Критика
раздражала. Его дважды приговаривали к смерти свои же западноукраинцы. Первый
раз в Караганде — но лагерь встал на сторону Грицяка и защитил его. Второй раз,
на этапе в Норильск, его спас Лука Павлишин, краевой проводник ОУН-Б. К Л. С.
Павлишину обратились молодые хлопцы-боевики: «С нами на этапе наш
западноукраинец, офицер советской армии, который воевал против нас». Павлишин в
ответ: «Как? Офицер и из наших? Ведите его сюда, нам всегда так не хватало
знаний военной стратегии». Грицяк офицером не был, но любопытство Павлишина его
спасло.
Летом
1952 года незадолго до отправки из Караганды (Песчанлага) в Норильск (Горлаг) у
Грицяка была знаменательная беседа с бандеровцем Степаном Венгриным. Венгрин
вызвал Евгения на разговор, чтобы выяснить, как он относится к идее
всегулаговской забастовки. Грицяк ответил, что это полная утопия, надо бы для
начала в одной своей зоне забастовку организовать, а потом, глядишь, движение
распространится и по всему ГУЛАГу[38].
Это был неожиданный поворот в опасной дискуссии, которую Грицяк вел уже не
первый месяц. Можно было бы подумать, что его критика возымела действие. В действительности,
как выяснилось много позднее, перемена отражала новую точку зрения Степана
Бандеры и руководства ОУН-Б на тактику действий. Если раньше действовала инструкция
беречь личный состав и не вступать в открытые боевые столкновения до начала
третьей мировой войны, то в начале 50-х была распространена инструкция о
проведении всегулаговской забастовки. Очевидно, она дошла до лагерей, и с
ней-то и связана инициатива Степана Венгрина.
Совпадение
давних собственных идей и поддержки извне окрылило Грицяка. Именно он вместе с
товарищами остановил работу на Горстрое в Норильске вечером 26 мая, после того
как младший сержант Дятлов открыл стрельбу из автомата по заключенным 5-го лаготделения[39].
Это было начало забастовки, вошедшей в историю как Норильское восстание.
Таким
образом, стратегия забастовочного движения возникла как альтернатива рубиловке,
но вместе с тем была и продолжением ее, потому что важнейшую роль сыграло изменение
климата в особлагах, создание подпольных организаций. И наконец, не только
члены ОУН-Б, самой мощной группировки в послевоенных лагерях, участвовали в
организации сопротивления, но если бы ОУН-Б была против, забастовок бы не было.
Документы,
воспоминания и устные свидетельства дают возможность проследить, как
руководство ГУЛАГа, само того не желая, распространяло дух и подбрасывало
дрожжи сопротивления в благодатную закваску особлагов.
«Дубовский
этап привез нам [в Экибастуз] бациллу мятежа», — пишет Солженицын. Детали о
событиях в Дубовке неизвестны, документов нет, свидетелей разыскать не удалось
— хотя были там и мятеж, и пожар, и расформирование[40]. Датировать эти события
можно приблизительно концом 1950 — началом 1951 года.
В
сентябре — декабре 1951 года в Камышлаг (Кемеровская область, поселок Ольжерас)
приходят этапы из Песчанлага и Луглага общей численностью 1700 человек, из них
1500 заключенных западноукраинцев и более 200 «заключенных азиатской и
кавказской национальностей, к которой примыкают и русские, по разным причинам
обиженные „бандеровцами”»[41].
Это был не штрафной этап. Объяснялся он укомплектованием Камышового лагеря
(особлага № 10), созданного 30 апреля 1951 года. Начальник лагеря Г. А. Марин в
своей докладной сообщает: «Контингент заключенных, поступивший из „Песчаного” и
„Лугового” лагерей, в режимном отношении составляет концентрацию уголовно-бандитствующего
элемента, склонных к бандпроявлениям и неоднократно участвовавших в массовых
беспорядках и бандпроявлениях в других лагерях»[42]. В четвертом квартале 1951
года убито 17 человек и 6 ранено из «лиц, замеченных в какой-либо связи с
лагерной администрацией» и «бывших воров»[43]. Руководство Камышлага
попыталось как можно быстрее избавиться от бунтовщиков, и в начале 1953-го этап
в 1000 человек отправлен на Воркуту.
22 — 29
января 1952 года в Экибастузе (6-е лаготделение Песчанлага) происходит первая
крупная забастовка в послевоенном ГУЛАГе[44]. В феврале — апреле 1952-го
из Экибастузского отделения Песчанлага отправлен штрафной этап в Степлаг — 632
зэка. Из них 328 размещены в 1-м лаготделении (поселок Рудник) и 304 — в 3-м
лаготделении (поселок Кенгир)[45].
Не позднее 21 апреля 250 зэка из Кенгира переведены в отдельный лагпункт[46]
(по сообщению Ф. И. Запорожца в 3-й ОЛП (отдельный лагерный пункт) 2-го
лаготделения Степлага). В документах ГУЛАГа находим сообщение, что на
начальника Режимно-оперативного отдела Песчанлага майора Стожарова было
наложено взыскание, так как он не информировал руководство Степлага и Камышлага
о том, какой контингент к ним направлен[47]. Нарушающая инструкции
скрытность главного чекиста Песчанлага объяснима — у администрации лагеря,
принимающего этап, всегда были возможности под благовидным предлогом от него
отказаться. С этим этапом в Кенгир пришли многие из тех, кто составил костяк
руководства Кенгирским восстанием: Михаил Келлер, Анатолий Задорожный, Виталий
Скирук, Емельян Суничук.
8
сентября 1952 года в Горлаг (Норильск) приходит этап в 1200 политзаключенных из
Песчанлага[48].
«Обстановка в Горном лагере резко изменилась», — сообщает заместитель
начальника ГУЛАГа П. И. Окунев[49].
«Карагандинцы» начинают борьбу с нарядчиками и бригадирами-садистами. Среди прибывших
с карагандинским этапом многие будущие руководители Норильского восстания.
В
феврале 1953-го в Речлаг (Воркута) пришел этап в 1000 человек из Камышлага,
«все бывшие украинские националисты, в числе их бывшие руководители районных,
кустовых подпольных националистических органов»[50]. Напомню, что в Камышлаг
они попали из Песчанлага (см. выше). В июне того же года в Речлаг приходят еще
два этапа, уже непосредственно из Песчаного лагеря: 25 июня — 1015 человек и 29
июня — 1033 человека[51].
Все эти этапы объяснялись производственной необходимостью, запросом
Министерства угольной промышленности для работ на комбинате «Воркутауголь».
Месяц спустя (21 июля 1953 года) начальник Речлага генерал-майор А. А.
Деревянко сообщал в Тюремное управление МВД, что 2048 человек, прибывших из
других лагерей, «нами еще не изучены и по окраске не разбиты»[52].
Разобраться генералу помогли сами заключенные. 17 июля забастовало 6-е
лаготделение, остановилась шахта № 1, через два дня, 19 июля, во 2-м лаготделении
Речлага 350 человек, прибывших из Песчаного лагеря, забастовали и потребовали
представителя ЦК КПСС для ведения переговоров, с этого началось Воркутинское
восстание[53].
Считается, что запалом к этому взрыву послужил арест Берии 26 июня 1953 года[54].
В действительности бикфордов шнур Воркутинского восстания был подожжен в
Караганде. Начальник Песчанлага генерал-лейтенант В. Т. Сергиенко, отправляя
этап, сообщил, что едут зэка не в лагерь, а на вольное поселение[55].
(Была такая мечта у зэка послесталинского ГУЛАГа.) Не будь этой уловки, каждый
барак непокорных песчанлаговцев пришлось бы брать с боем. Довольный своей
хитростью Сергиенко[56]
остался в Караганде, две тысячи обманутых этапников, прибыв в Воркуту, не работали
ни дня. Осмотревшись, наладив связи, они-то через месяц и подняли восстание.
Таким
образом, руководство ГУЛАГа, пытаясь распылить лагерные подпольные организации,
само распространяло «вирус мятежа». В некоторых случаях целью штрафных этапов
было обезглавить сопротивление, создать невыносимые условия для подпольщиков в
тяжелых северных лагерях, находящихся под контролем сук. В других, например в Камышлаге,
администрация пыталась быстрее избавиться от непокорных заключенных, перебросив
их в другой лагерь. Несомненно, центром, где зародилось организованное сопротивление,
был Песчанлаг. Документы и воспоминания, отражающие первые этапы этого
процесса, мной пока не обнаружены.
Кенгирское восстание и его
загадки
Одним из
самых трагических восстаний в послесталинском ГУЛАГе был Кенгирский «сабантуй»
в Степном лагере. Говорят, что впервые это слово сорвалось с брезгливых губ
генерала Бочкова, приехавшего из Москвы вести переговоры: «Вот устроили
сабантуй!» И чуткие к острому слову зэки подхватили: «Да, именно сабантуй».
«Потому что сабантуй по-татарски праздник. А это и был праздник, хоть все так
трагически и кончилось», — пояснила мне американка Норма Шикман, первая из
встреченных мной очевидцев тех событий. Так сабантуем до сих пор и зовут
Кенгирское восстание между собой его участники… Сабантуй пронзительно и точно
описан А. И. Солженицыным в главе «Сорок дней Кенгира» в третьем томе
«Архипелага ГУЛАГ». Одним «из самых прекрасных гимнов бунту, сложенных в нашем
веке», назвал это повествование известный филолог Жорж Нива[57]. Со времени выхода
солженицынского трехтомника опубликованы десятки воспоминаний и свидетельств
участников событий[58],
многие документы, а также две монографии[59]. И хотя такая широкая
известность Кенгирского восстания избавляет меня от необходимости последовательно
излагать канву событий, следует признать, что загадок в этих событиях до сих
пор остается немало. Именно на них я сосредоточу внимание.
Этап блатных в Кенгир как
отражение кризиса ГУЛАГа
Одна из
таких загадок — почему в политической зоне, в особлаге, вдруг появился этап
бытовиков? Скрывалось ли за этим желание укротить набиравшее мощь сопротивление
политзэка при помощи испытанного средства — «социально близких» уголовников?
Был ли в том хоть какой-то расчет?
Джезказганский комбинат, а именно его строило Кенгирское
отделение Степлага, рассматривался как «важнейшее предприятие медной
промышленности», очередная социалистическая стройка века. В связи с этим
«лимитная численность» заключенных в Степлаге приказом по МВД СССР от 16 июля
1951 года была увеличена с 19 тысяч до 25 тысяч[60]. Но
запланированного уровня население Степлага так и не достигло — во время
«сабантуя» 10 июня 1954-го оно составило
20 698[61],
то есть даже меньше, чем в начале года
(21 090 на 1 января 1954-го[62]). Для
усиления работы джезказганских предприятий Совет министров СССР Распоряжением №
3206 от 29 марта 1954 года обязал МВД пополнить Степлаг на 4000 заключенных в
течение марта — апреля (то есть задним числом!)[63]. Но
где же найти четыре тысячи зэка в 1954 году, когда репрессивная машина уже
начала сбавлять обороты? Вероятно, именно поэтому с 6 апреля 1954 года МВД
установило в особых лагерях режим, предусмотренный для ИТЛ. Заключенные в
Степлаге никаких послаблений не заметили, но нововведение давало начальству
возможность населять «бытовиками» особые лагеря, ответственные за важнейшие
социалистические стройки. Но и найти бытовиков для Степлага после обвальной
«ворошиловской» амнистии оказалось делом не простым. Всего за апрель в Степлаг
прибыло чуть больше трети запланированного числа — «1400 человек, оказавшихся
полностью нерабочим составом — „отказчиками”»[64].
Понятно, что ИТЛ, которые также были частью плановой экономики, стремились
избавиться в первую очередь от самых непокорных заключенных, срывающих им план.
К такому пополнению оперработники Степлага, привыкшие иметь дело с
политическими, оказались совершенно не готовы. Вот что писал мне замначальника
оперчасти 5-го лаготделения Степлага в пос. Джезды Ф. М. Краснянский[65]:
«Через несколько дней [после начала] сабантуя мне позвонили — „встречай
вагонзак”. И действительно прибыл вагонзак, человек 40 сам[ых] отпетых бандюг,
рецидивистов и уби[йц]. На второй день из их числа явились ко мне три человека
и предъявили требования: „На работу не пойдем — мы не ишаки, камеру на ночь не
закрывать — иначе разнесем весь барак” и улучшить им питание. Кроме того, [они]
проводили уже подготовку к подобному восстанию, нам было изве[ст]но по
агентурным данным.
Посоветовавшись
с нач[альником] отделения (казах — Атанаев), я ночью выехал в Степлаг
[управление Степлагом в пос. Кенгир] и доложил об имеющихся материалах. Там
были работники оперотдела Караганды, Алма-Аты, Москвы, но фамилии их я теперь
не знаю. Одного из Алма-Аты знаю, полковник, замминистра МВД Губин — я его знал
еще по работе в г. Горьком, как-то даже были вместе в одной из командировок в
г. Арзамасе. Когда я доложил, — все удивились, кто же это санкционировал?
Каждый чиновник от себя [это] отпихивал. Чечев[66] — вообще был так панически
подавлен, что уже командовали другие — и все понять было трудно.
Чтобы не
создать второй очаг пожара-восстания — меня заверили — „заберем обратно”. Верно
— через два дня позвонили „встреча[й] вагонзак”. Увезли в Карлаг».
И цифры
и реакция оперработника Краснянского, на мой взгляд, свидетельствуют: этап
бытовиков в Степлаге — это не часть продуманного плана, а признак агонии
лагерной экономики. Она не могла существовать без непрерывного пополнения все
новыми контингентами заключенных. Любое замедление маховика репрессий подрывало
ее основы.
Приведенные
выше соображения совершенно не исключают, что у других рядовых оперативников, в
отличие от Ф. М. Краснянского имевших опыт работы с блатными, возник соблазн
использовать испытанный метод давления на политических. Участник восстания,
венгр Ференц Варкони приводит слова Глеба Слученкова, одного из лидеров пришедшего
в Кенгир этапа штрафников из Сиблага: «Опер вызывал к себе наших. Ему надо спровоцировать
столкновения с политиками. И не зажимался, всякого-разного наобещал. Скажу
только, чтобы вы знали: мы ему работать не будем»[67].
Непосредственной
причиной восстания в Кенгире было очередное вранье. События развивались так.
Особенностью
Кенгирского лагеря было то, что охранная зона этого лаготделения объединяла
один женский и два мужских лагпункта. Между первым женским и вторым мужским
лагпунктами располагался хоздвор. Мужчины и раньше то и дело проникали в женскую
зону, иногда под какими-то благовидными предлогами, а то и скрытно — ночью. После
появления в лагере блатных жизнь стала по-настоящему беспокойной. Три ночи подряд,
16, 17 и 18 мая, с каждым разом все большие группы мужчин оказываются в женской
зоне. Начали это блатные, а вслед за ними устремились украинцы и литовцы,
опасавшиеся за своих сестер и подруг. В Кенгире было много разделенных семей.
18 мая автоматчики, пытаясь разделить лагпункты, вошли в хоздвор и открыли
стрельбу. Убито — 18 человек, ранено — 70[68]. Начальник УМВД
Карагандинской области полковник Коновалов приказывает прекратить
стрельбу. 19 мая правительственная
комиссия в составе замначальника ГУЛАГа генерал-лейтенанта В. М. Бочкова,
министра внутренних дел Казахской ССР генерал-майора В. В. Губина и заместителя
начальника управления прокуратуры СССР М. Д. Самсоноваобещает
кенгирцам, что их требования будут выполнены, что сделают калитки, соединяющие
мужские зоны с женской, и наказан никто не будет[69], или, как это деликатно
названо в официальной докладной записке, «были приняты меры к восстановлению
порядка»[70].
Три дня Кенгир ходит на работу, но вот 23 мая вывезены «421 чел[овек] заключенных,
осужденных за общеуголовные преступления, а разрушенные стены полностью восстановлены»[71],
то есть выдернули на этап именно тех бытовиков, что начали мятеж, а вместо
калитки встретила вернувшихся с работы кенгирцев знакомая глухая стена. С
этого-то и начался «сабантуй», неповиновение разгорелось с новой силой[72].
Вранье начальства — что керосин углям. С этого момента
основное требование непокорного Кенгира — будем вести переговоры только с
членом Президиума ЦК или секретарем ЦК. Аналогичные требования были выдвинуты
восставшими и в Норильске и в Воркуте. В 10-м лаготделении Речлага на черных от
угольной пыли крышах бараков белой краской вывели лозунги «Да здравствует
советское правительство! Да здравствует Маленков!». В Кенгире поднимали
воздушный шар с надписью «Мы требуем вмешательства ЦК!»[73]. В
Норильске с воздушного змея разлетались над городом тысячи листовок со сходным
призывом[74].
Восставшие считали, что МВД скрывает от партийных властей те нарушения, которые
оно непрестанно совершает, и результат могут дать только переговоры с высшей
властью в стране.
Были ли
правы кенгирцы, считая, что ЦК компартии не знает об их забастовке? Нет,
оказывается, уже 2 июня 1954 года первый секретарь ЦК Компартии Казахстана П.
К. Пономаренко обращается в ЦК КПСС и к его первому секретарю Н. С. Хрущеву[75]
с весьма жесткой шифротелеграммой. В ней кратко изложены события в 3-м
лаготделении Степлага: заключенные нарушили режим, не подчинившись охране,
проникли в женскую зону, оказали сопротивление — применено оружие, убито 18,
ранено 43 з/к, в результате отказ от работы, не допускают работников в зону,
соединились с женщинами. Пономарев просит дать указания МВД принять меры для
установления порядка в Степлаге (провести операцию по вытеснению з/к из складов
продовольствия, восстановлению лагерного режима и в случае сопротивления —
применить оружие) (расшифровано 2. VI. 54 г. в 17.45).
3 июня 1954 года дано указание С. Н. Круглову, И. А.
Серову и Р. А. Руденко «принять меры по телеграмме Пономаренко (№ 1185/ш),
руководствуясь обменом мнениями». Результат «обмена мнениями» неизвестен, но из
последующих телеграмм становится ясно, что силовики (и в первую очередь министр
внутренних дел Круглов) были настроены не столь воинственно, как партиец
Пономаренко. В телеграмме от 3 июня Круглов пишет своему заместителю С. Е.
Егорову, находящемуся в Кенгире:
«…вооруженную силу пока не вводите»[76]. 4 июня
снова: «Вооруженную силу во избежание необходимости применения оружия пока в
зону лагеря не вводить»[77].
Похоже, что силовикам лучше чем кому-либо было ясно, что титаник ГУЛАГа уже дал
течь, что раньше или позже значительная часть кенгирцев будет освобождена и
реабилитирована, и как бы ни пришлось потом отвечать за содеянное.
20 июня
два министра — министр строительства предприятий металлургической и химической
промышленности Д. Я. Райзер и министр цветной металлургии СССР П. Ф. Ломако —
обращаются с письмом в Совет министров с просьбой о наведении порядка в Степном
лагере МВД. Письмо заканчивается словами:
«Беспорядки в Кенгирских отделениях лагеря оказали
разлагающее действие на отделения, обслуживающие горные работы. <…>
Считая подобное положение совершенно нетерпимым, просим Совет Министров Союза
ССР:
1. Обязать МВД СССР (т. Круглова) в 10-дневный срок навести
порядок в Джезказганском лагере, обеспечить выход заключенных на работу в
количестве, потребном для выполнения установленных на 1954 г. планов по добыче
руды и строительству джезказганских предприятий медной промышленности»[78].
На письме
резолюция: «Министру внутренних дел (т. Круглову) принять необходимые меры и об
исполнении доложить. Г. Маленков. 23.06.54». До подавления оставалось меньше
трех дней.
24 июня Круглов пишет Егорову: «Стремиться всеми мерами не
допустить человеческих жертв. Оружие должно применяться только по организаторам
и бандитам, нападающим с целью убийства на работников охраны, лагерной
администрации и других заключенных, выступающих против них»[79]. Тон
изменился, но все же он еще относительно миролюбивый. Вслед за первой
телеграммой идет следующая, помеченная тем же числом, 13 часов 40 минут.
«Обращаю Ваше внимание в дополнение к сегодняшней телеграмме <…> надо
обязательно добиться выполнения поставленной цели <…> следует
использовать все имеющиеся у Вас ресурсы — танковые экипажи, войска, охрану,
личный состав лагеря и другие средства <…> чтобы одновременно, сразу,
занять все важнейшие пункты на территории лагерного отделения и расчленить
массу заключенных…». Кровожадное «расчленить» повторяется еще дважды: «Надо
быстро, решительно и смело <…> разрезать территорию и расчленить
заключенных, организовав немедленный вывод расчлененных групп…»[80].
О человеческих жертвах уже ни слова, заключенные — это масса, которую можно
только «расчленять». Что же случилось между утром 24 июня и 13.40 того же дня?
Ответ очевиден — до Круглова дошла резолюция Маленкова на письме министров
Райзера и Ломако. Таким образом, главными заказчиками кровавого подавления были
партийные власти и хозяйственники. Правы ли были кенгирцы, настаивая на
переговорах именно с ними?
И вот
красноречивое совпадение — 25 июня 1954 г., то есть за день до подавления
Кенгира, главные организаторы расправы были награждены орденами «за выслугу
лет»: замминистра внутренних дел СССР генерал-майор Сергей Егорович Егоров
получил орден Красного Знамени, а начальник ГУЛАГа генерал-лейтенант Иван Ильич
Долгих — орден Ленина. Каждому достался тот орден, какого не хватало в
коллекции. Надо думать, не обошли
наградами и В. М. Губина и В. М.
Бочкова. Проверить это не удалось — приказ не опубликован[81]. Зато в «Ведомостях
Верховного Совета СССР» нашелся другой. 15 июля 1954 года, ровно через три
недели после того, как танки отутюжили Кенгир, орденом Ленина награжден Петр
Фадеевич Ломако «за заслуги в области развития цветной металлургии» и «в связи
с 50-летием»[82].
То-то лихо погуляли на юбилее…
В предрассветной тишине 26 июня, в начале четвертого,
затрещали первые винтовочные выстрелы — снайперы расстреляли пикетчиков
восставших, с грохотом распахнулись лагерные ворота и в Кенгирскую зону вползли
танки[83].
Радио бубнило: «Исходя из просьбы основной массы заключенных <…> ввести в
зону войска, <…> разрушить баррикады. <…> Предупреждаем, что в
случае нападения на солдат, офицеров, лагерную администрацию или появления
заключенных в местах, объявленных огневой зоной, по ним будет применяться
прицельный огонь»[84].
Кенгирцы узнали голос генерала Бочкова[85]. Всего в
подавлении участвовало пять танков Т-34, три пожарные машины, 1600 вооруженных
солдат и 98 служебных собак с проводниками[86]. По
одному танку пришлось на второй и третий мужские лагпункты, один вошел в
хоздвор, два — в женский лагпункт. В узком проходе между бараками навстречу
друг другу сошлись два Т-34, между ними металась люди[87].
Стреляли
ли танки? Свидетельства очевидцев расходятся. Одни говорят: «Я прошел фронт и знаю, что это такое, если
бы танки стреляли, от стен бы ничего не осталось»[88], другие: «Как не стреляли?
Я видела разорванные тела!» Что происходило в действительности, стало ясно из
рассказа Спартака (в лагере звали Сергеем) Дедюкина. «Я бежал между бараками
вместе с еще одним парнем, литовцем. За нами медленно полз танк. Вдруг грохот,
выстрел. Меня всего обдало чем-то горячим. <…> Оглянулся, рядом со мной
бежит обезглавленный человек. <…> Танкисты в холостые танковые снаряды
вставляли, как пыж, масляные тряпки. И стреляли по людям в упор. На излёте,
когда такой пыж долетал до стены, он ее не пробивал, а оставлял только масляное
пятно»[89].
Точное
число погибших неизвестно. Официальные цифры в докладной записке министру МВД
Круглову — 46 убитых, 52 тяжело- и 54 легкораненых заключенных[90].
Участники восстания говорят о сотнях убитых и раненых.
Среди
солдат, офицеров, лагерной охраны потерь не было, документы сообщают о 40,
получивших «телесные повреждения и ушибы»[91], но не приводят имен.