Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2012
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ШИРОКИЙ ЛУГ
П е т р о М ╗ д я н к а. Луйтра в небо[13]. — Київ, «Темпора», 2010, 392 стр.
П е т р о М ╗ д я н к а. В╗рш╗ з поду[14]. — Ужгород, «Пол╗графцентр └Л╗ра”», 2011, 192 стр.
Поэтическая вселенная, которую «строил, строил и наконец построил» карпатский поэт Петро Мидянка, подчеркнуто иерархична и подчинена не только авторской, но, судя по всему, и высшей воле. Так, видится, задумано самим ее строителем: все лестничные марши его персонального мира ведут в небо. Слово «луйтра» на актуальном закарпатском диалекте означает лестницу. А в данном случае, возможно, даже Лествицу христианских подвижников. Хотя Мидянка вряд ли согласится со столь пафосной интерпретацией названия его стихотворного сборника. В реальной жизни он скромный в быту школьный учитель. Живет и преподает украинскую литературу в селе Широкий Луг среди пышной природы предгорий, названых в древности Серебряной землей. И всегда напоминает об этом в тех нередких случаях, когда от писателя требуется озвучить его имиджевую «легенду».
Для тех, кто посвящен в тонкости культурной жизни по обе стороны Карпатских Бескидов, такое позиционирование говорит о многом. Закарпатье — анклав в анклаве, где все не так, как в остальной Западной Украине. За Карпатами, среди прочего, говорят на диалекте, в котором смешалось с полдюжины центрально- и восточноевропейских языков. Здесь ездят на бициглях (велосипедах), едят кромплю (картофель) и лечатся в коргазах (больницах). Нормативный украинский язык в закарпатских городах и селах звучит едва ли не экзотичнее словацкого и венгерского. Поэтому учительство Мидянки — не только профессия. Это еще и особая миссия, санкционированная силами высшими и таинственными. Он один из полномочных послов украинской словесности в крае, обитатели которого привыкли жить, любить и умирать в многоязычной торговой суете шумного европейского перекрестка. Со всеми вытекающими последствиями:
Дьячиха в Луге была из волохов, имела
Дочь Моришку. А еврейка Макля жила с
Украинцем и прижила от него ребенка…
Про это лужане в коломыйках не поют.
<…>
Были в Милане и не видели Милана;
Монастырь — Каша, Инсбрук, Загреб, Орегон, Оклахома.
Кого еще Европа тасует так,
Как закарпатцев?[15]
(Перевод с украинского здесь и далее В. Ешкилева)
На перекрестках особая жизнь. Особое пространство и особое время. Мидянка рисует их сдержанными красками, не давая базарно-карнавальной пестроте увести читателя от стержневых образов. Собственно, от того, что он сам считает стержневым и важным, от того неба, к которому приставлена его луйтра. Его язык наполнен закарпатскими диалектными словами как свидетелями того, что он настоящий, свой на своей земле. Но то же свидетельство лишает язык Мидянки целостности. В его поэтике это противоречие отражено в полной мере. Его поэтическое поле ощутимо дробное, проходимое, беззащитное. Оно наполнено теми смущенными и неуверенными вещами мира сего, о которых знали древние. Например, Анаксимандр, полагавший, что смущенным вещам непременно приуготовлена покаянная судьба. Если разрисовать упомянутое поэтическое поле яркой словесной темперой, то все акцентированное непременно утонет в хаосе имен, названий и диалектных слов. В рожденной на Широком Лугу поэзии они и без того в избытке. Поэтому для Мидянки так важно сдерживать свое неуемное импрессионистское стремление к «чистому цвету». Во имя этого сдерживания он пытается расчертить свои стихи некими смысловыми «регулирующими линиями». Когда ему кажется, что этой разметки недостаточно, он выстраивает из названий длинные перечни — тропинки для нужд того читательского большинства, которому, в силу известных причин, затруднительно путешествовать поэтическими мирами.
В свое время эти нарочитые топографические цепочки, эти избыточно детализированные живописные списки нерожденных, ныне живущих и безвременно ушедших подтолкнули критиков к поспешному выводу, что Мидянка, несмотря на вполне органичное пребывание в патриархальном сельском быту, заявляет о себе как о предтече некоего грядущего украинского «стихийного постмодернизма». Тогда, в 1994 году, он ворвался в предрассветный туман новой украинской литературы со сборником «Фарамэтлыки», поразившим всех и сочной новизной образов, и странным сочетанием деревенского контекста с авангардными метафорами и непривычными для тогдашних читательских вкусов маньеристскими изысками. В «Луйтре в небо» и «Стихах с подволоки» стилевое направление, проявившееся в «Фарамэтлыках», представлено десятками парадоксальных стихов. Вот начало одного из них, «Под небом Усть-Чорны»:
Старик Гольцбергер ковылял в костел:
Там жили деревянные пророки.
Пресветлых нефов траурные вздохи
Елейных лилий, тихих маттиол…
Орган молчал. Досада, но не злость
Достала Эрика — предвечная как норна.
Спеленутая хвоею Усть-Чорна,
Из этих вот пеленок и старик
И органист, и Питварский, румын из Бребой Алб;
Их души вышколили горы.
Старик все шел, превозмогая хвори,
А органист — в туманах синих Альп
Прислуживает кельнером барыгам
В Гренобле или в Граце…
О, суета миграций, эмиграций! Декораций![16]
На первых порах Мидянка не протестовал против зачисления его в «бригаду украинских постмодернистов», которая в девяностые отчаянно пыталась переключить орденоносную украинскую поэзию на стилевые регистры Уистена Одена, Сен-Жон Перса, Алена Гинзбурга и Бродского. Автор «Фарамэтлыков» настолько гармонично вписался в эту «бригаду», что его всерьез считали четвертым участником карнавально-поэтической группы Бу-Ба-Бу, в которую входили знаковые фигуры тогдашнего западноукраинского литературного прорыва Юрий Андрухович, Александр Ирванец и Виктор Неборак.
Триумфальные презентации «Фарамэтлыков» в «продвинутых» областных центрах Галиции как бы подтверждали постмодернистскую репутацию закарпатского поэта. Его в те годы часто видели в Ивано-Франковске, ставшем неофициальной столицей украинского литературного постмодерна. Львовский художник Юрий Кох имел смелость предположить, что от поэтики Мидянки возьмет свой исток целая «еврокарпатская» поэзия. И в этом предположении, как мне кажется, не было ничего фантастического. Школьный учитель литературы вполне мог бы стать основателем региональной литературной школы. Если бы нашлись достойные ученики и продолжатели.
Позднее, после завершения романтического периода девяностых и наступления рустикальной реакции, Мидянка в своих интервью стал упорно открещиваться от постмодернизма. Да и критика переосмыслила свои оценки его творчества. Теперь акцент ставится не на блестящих формальных экспериментах уроженца Серебряной земли, а на «верности традиции и национальному духу», на его «укорененности в закарпатскую почву», на «точном и глубоком отображении этнокультурного контекста». В свою очередь, творчество Мидянки также претерпело заметную трансформацию. Его стихи стали более пессимистичными, обращенными в откровенно идеализированное прошлое. Скепсис и сумерки поселились на ступеньках луйтры. «Поздний» Мидянка постоянно сбивается на констатацию того, что вокруг образовалась культурная пустота, лукаво подмененная внешними символами цивилизованности. Что если культура и присутствует в его родных пенатах, то лишь фрагментарно, бессвязно, а иногда и бессмысленно. Патриархальный быт (плюс, конечно же, этническая и церковная традиция) в этом катастрофическом бытии воленс-ноленс превращается для поэта в единственную духовную опору. Это подчеркивается интонационными приемами и рассыпанными в стихах знаковыми метафорами. Это, собственно, лейтмотив и «Луйтры в небо», и «Стихов из подволоки».
Кому храмы нужны и церкви,
Те срубы, чудеса деревянные,
И бисером расшитые хоругви?
Вокруг невежды и начальство пьяное.
<…>
Есть маляры и их мазня «святая»,
А перед ней свеча из стеарина.
То Бог прибил страну моих отцов,
Чтобы ходили мирно преклоненно,
Чтобы считали, что они в раю,
Гордились бы собой. А не Аркасом[17].
В приведенном выше стихотворении не случайно появляется фамилия украинского историка позапрошлого века Николая Аркаса, казакофила, автора одного из первых патриотично ориентированных учебников истории Украины. Появляется не совсем оправданно, скорее как рекомендованный вывод из школьного сочинения. Это весьма характерный момент для современного творчества Петра Мидянки. Закарпатскому духовному упадку поэт противопоставляет символы, восходящие к традиции украинских просвещенческих обществ австрийской эпохи. И в этом он парадоксально солидаризируется с теми многочисленными представителями ныне сущей официозной литературы, которой эстетически противостоял в середине девяностых. На первый взгляд это свидетельствует об отречении поэта от неких принципов ради тусовочного комфорта. Но это только на первый взгляд.
Мне представляется, что в последних поэтических сборниках творчество Мидянки завершило некий циклический путь длиной в два десятилетия. Выйдя из родовой патриархальной деревенской стихии, поэтика Мидянки вступила в своеобразный творческий симбиоз с украинскими урбанистическими литературными течениями 90-х годов. Основой для этого эстетического союза стало стремление закарпатского поэта разомкнуть низкий свод худосочной региональной литературной традиции, выйти на широкое пространство современных стилей, смыслов и парадигм. Это ему вполне удалось. На следующем этапе Мидянка, для которого тотальная карнавальность постмодернистских экспериментов ивано-франковских и львовских литераторов оставалась все же «чужой игрой», вернулся на родное смысловое поле, по-хозяйски удобрив его набором принесенных извне креативных приемов. В гостях хорошо, а дома лучше.
Поэт возвращается к истокам. Но есть ли, по правде, куда возвращаться?
Куда империя исчезла, куда пропала?
Одни дома старинные комитов
Похожи на вельможных Эстергази
В Орале, Темешваре, Эстергоме.
А воды Тисы тихо зеленеют,
Барочный Сегед надвое разбив.
Владимир ЕШКИЛЕВ
[13] «Лестница в небо» (укр.).
[14] «Стихи из подволоки» (укр.).
[15] «Дячиха в Луз╗ походила ╗з волох╗в ╗ мала/ Доньку Мор╗шку. А жид╗вка Макля любилася з/ Українцем ╗ мала од нього дитину…/ Про це лужани в коломийках не сп╗вають.<…> / Були в М╗лан╗ ╗ не бачили М╗лану;/ Монастир — Каша, ╡нсбрук, Загреб, Орегон, Оклахома. / Ким ще так по ╙вроп╗ тасовано, як не закарпатцями?» («Луйтра в небо», стр. 173).
[16] «Старий Гольцбергер дибав у костьол: / Там мешкали пророки дерев’ян╗… / Пресв╗тлий неф в жалобному з╗тханн╗ / ╙лейних л╗л╗й, тихих мат╗ол. / Орган мовчав. Досада та не зл╗сть, / Д╗ймала Ер╗ха — за в╗ком, як стол╗ття, / Ялицями Усть-Чорна вся сповита, / З цих сповитт╗в ╗ в╗н ╗ орган╗ст, / ╡ русин П╗тварський, румун з Бребої Алб; / Це їхню душу вишколили гори, / Д╗док повол╗ пробирався хворий, / А орган╗ст — в оман╗ сивих Альп / Слугує кельнером закеханим д╗лкам, / Десь у Гренобл╗ чи в захмарн╗м Грац╗… / О суєто м╗грац╗й! Декорац╗й!» («Луйтра в небо», стр. 122).
[17] «Кому храми потр╗бн╗ та церкви, / Т╗ деревини, диво дерев’яне, / ╡ шит╗ б╗сером блакитн╗ корогви? / Довк╗л нев╗гласи ╗ кер╗вництво п’яне. / <…> / ╙ малярове, їх └свята мазня”, / ╡ перед нею з стеарину св╗чка. / То Бог побив в╗тц╗вщину мою, / Аби ходили в мир╗ тут ╗ плазом, / Аби вважали, що вони в раю. / Пишалися собою. Не Аркасом» («Луйтра в небо», стр. 164).