Перевод с итальянского и предисловие Евгения Солоновича
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2011
Лудовико Ариосто
(1474 — 1533)
*
НЕИСТОВЫЙ ОРЛАНД
Перевод с итальянского и предисловие Евгения Солоновича
В истории мировой литературы имя Лудовико Ариосто затерялось бы среди не одного десятка достаточно громких имен, если бы не его великая поэма. В числе тех, кто отдал в России дань восхищения Ариосто, — Батюшков, Пушкин и Мандельштам, для которых герой знаменитой рыцарской поэмы именно Орланд, Орландо, итальянец, «перекрещенный» несколькими поколениями наших литературоведов и переводчиков в Роланда под влиянием французской «Песни о Роланде».
Лицеисту Пушкину Ариосто подсказал замысел и некоторые эпизоды «Руслана и Людмилы», а в 1826 году Пушкин не смог удержаться от искушения перевести отрывок из XXIII песни «Неистового Орланда» («Пред рыцарем блестит водами / Ручей прозрачнее стекла…»).
Но, пожалуй, никто из русских поэтов не проявил себя таким знатоком величайшего из классиков Высокого Возрождения, как Осип Мандельштам. Для не прочитавших «Неистового Орланда» насквозь мандельштамовское стихотворение «Ариост» полно загадок. Уже в начальной строфе стихотворения — три переклички с «Орландом». Написать «Любезный Ариост немножечко охрип» мог только тот, кто знал, помнил заключительное двустишие четырнадцатой песни Ариостовой поэмы: «Но я охрип — и до другого раза / Отложим продолжение рассказа»[1].
А строка «Он наслаждается перечисленьем рыб» вместила в себя не двустишие, но целую октаву из шестой песни поэмы:
К земле дельфины стаями и врозь
Спешат, султанки, сальпы, кашалоты,
Без тучного тунца не обошлось,
Плывет тюлень, очнувшись от дремоты,
Сциена-ворон, пилонос, лосось,
Быстрее плыть — важнее нет заботы,
И над водой косатки и киты
Вздымают непомерные хребты.
Параллельное чтение стихотворения Мандельштама и поэмы Ариосто не исчерпывается приведенными примерами. Выбранный для этой публикации эпизод из «Неистового Орланда» подтверждает главную особенность поэмы, зорко подмеченную Мандельштамом: Ариосто,
Не уставая рвать повествованья нить,
Ведет туда-сюда, не зная сам, как быть,
Запутанный рассказ о рыцарских скандалах.
Герой эпизода сарацинский рыцарь Руджер, после того как стал свидетелем смотра английского войска, отправляющегося на помощь осажденному сарацинами Парижу, продолжает кругосветный путь на крылатом коне гиппогрифе и случайно становится спасителем оказавшейся в беде катайской принцессы, красавицы Анжелики. И тут уместна еще одна цитата из стихотворения Мандельштама:
И морю говорит: шуми без всяких дум,
И деве на скале: лежи без покрывала…
Дело в том, что все комментаторы мандельштамовского «Ариоста» отсылают вторую процитированную выше строку к стихотворению Пушкина «Буря» («Ты видел деву на скале… С ее летучим покрывалом?») и, в лучшем случае, к октавам, повествующем о спасении Орландом Олимпии, которую готовится сожрать морское чудовище (песнь XI), обходя молчанием публикуемый ниже эпизод из предыдущей, десятой, песни.
«Запутанный рассказ о рыцарских скандалах» дает переводчику возможность выбора: любой законченный эпизод «Неистового Орланда», насчитывающего 4842 октавы, уже — поэма, но поэма, как оказывается позже, не всегда завершенная, продолжающаяся, уступив до поры место другой поэме, в свою очередь обрывающейся на полуслове.
Не воспользоваться этой счастливой возможностью значит не услышать «приглашения» автора, заключенного в словах: «…до другого раза / Отложим продолжение рассказа».
Песнь Х (октавы 90 — 115)
Пока Руджер глядит на лес знамен,
На рать, что встать за Францию готова,
И про вождей британских, чьих имен
Он не запомнил, спрашивает снова,
К себе вниманье привлекает он
Конем — здесь видят первый раз такого,
И любопытные по одному,
Не выдержав, сбегаются к нему.
На удивленье любопытным взорам,
Еще сильнее интерес дразня,
Руджер, почти не прибегая к шпорам,
Играючи летучего коня
Внезапно поднял над земным простором,
Столпившихся вокруг оцепеня,
И в сторону Ирландии направил
И вскоре небо Англии оставил.
И вот внизу Гиберния лежит —
Туманный край, где в глубине колодца,
Который старцем праведным отрыт,
От скверны очищение дается[2].
И снова над водой Руджер летит,
Как вдруг над морем остров выдается,
И Анжелику, приглядясь к земле,
Он видит, что прикована к скале.
Я вам уже упоминал Гебуду,
Которую прозвали «остров слез»
Благодаря безжалостному люду,
Что злую славу острову принес
Тем, что прекрасных женщин отовсюду
Чудовищу прожорливому вез,
По разным берегам ладьями рыща,
Чтобы тому была живая пища.
Сегодня Анжелики был черед,
Оставленной на круче в час прилива,
Где каждый день морского гада ждет
Ужасный пир, кровавая пожива.
Я выше говорил про злой расчет
Тех, кто схватил красавицу трусливо,
Когда, волшебником усыплена,
С ним рядом на траве спала она.
Для чудища, что в море всех лютее,
К нагому камню в утреннюю рань
В ее природной наготе злодеи
Очередную привязали дань.
Живые розы, свежие лилеи
Не облекала никакая ткань —
Цветы, которым не страшна угроза
Ни знойного июля, ни мороза.
Руджер бы, вероятно, посчитал,
Что мраморное видит изваянье,
Что скульптор на скалистый пьедестал
Поставил вдохновенное созданье,
Но слезный ток, что перси орошал,
Являя неподдельное страданье,
Приметил он среди лилей и роз
И колыханье золотых волос.
И, взор очей прекрасных встретя взором,
Проникся он участием живым,
И образ Брадаманты[3], о котором
Он только что не думал, встал пред ним.
И он коня сдержал в полете скором
И молвил деве, жалостью палим:
«Достойная любви, о, почему ты
Здесь, на скале? Что значат эти путы?
Любовных лишь достойную цепей,
Кто осудил тебя на эти муки
И, красоты не пощадив твоей,
Отметил синяками белы руки?»
И кошенили сделалась красней
Она, услыша доброй речи звуки,
Тем паче что при столькой красоте
Стыд пеленою служит наготе.
Руками бы лицо она закрыла,
Когда бы их освободить могла,
А так — слезами горькими кропила,
Потупясь, чтоб не поднимать чела.
Хотела говорить, вздохнув уныло,
Однако только-только начала,
Слова застряли в горле: не успела
Начать, как море страшно зашумело.
Вот раздалась невдалеке вода,
Чудовище открыв наполовину,
Которое, как долгий челн, когда
Борей торопит или австр[4] к притину,
Спешит туда, где на виду еда
Являет вожделенную картину.
Несчастная, от страха чуть жива,
И звук пустой — утешные слова.
Руджер с размаха ударяет гада,
Копья не выпуская из руки.
Проворно извивается громада,
Размерам исполинским вопреки.
Про голову сказать особо надо,
Глаза ее кабаньи да клыки.
Как раз меж глаз пришлось копье сначала,
Однако будто камень повстречало.
Не повезло, но всадник терпелив,
И вновь грозит копьем его десница.
Меж тем, причиной зла вообразив
Тень на воде, страшилище ярится
И, верную добычу позабыв,
Уже настигнуть призрачную тщится.
Его в покое оставлять нельзя,
И вниз Руджер бросается, разя.
Как над землею в вышине парящий
Орел при виде лакомой змеи,
Ползущей ли, на солнышке лежащей
В уборе золотистой чешуи,
Не нападет со стороны шипящей,
Но в тело когти погрузит свои,
Следя за головой змеиной сзади,
Затем что помнит о смертельном яде, —
На тот же самый действуя манер,
Удары не вблизи клыкастой пасти,
Но в темя или в спину, например,
Наносит и в огромный хвост отчасти,
Чуть что отпрядывая прочь, Руджер,
Но не в его, не в человечьей власти
Пробить булатом чешую, когда,
Подобно мрамору, она тверда.
Так муха в пыльном августе атаки
Ведет на пса — что дерзкой мухе пес? —
Иль раньше чуть, когда тучнеют злаки,
Иль в пору сока из янтарных лоз,
И непрерывно вьется вкруг собаки,
То в глаз укусит, то вопьется в нос,
И клацают вотще собачьи зубы:
Один лишь раз не промахнуться псу бы!
Чудовище хвостом по морю бьет,
Плеща до неба ледяным фонтаном,
И конь как будто по волнам плывет,
А вовсе не летит над океаном.
Была бы хоть лодчонка или плот,
Ведь у коня при плеске непрестанном
Разбухнуть могут крылья от воды —
И все тогда, не миновать беды.
Поскольку пользы от оружья мало
И чудища он так не победит,
Руджер решает сдернуть покрывало
И обнажить завороженный щит.
Но чтобы и она не пострадала,
Он к женщине на берегу летит
И ей мизинец перстнем украшает,
Который действу колдовства мешает;
Который Брадаманта отняла,
Чтоб одолеть Атланта, у Брунеля
И для Руджера своего дала
Мелиссе, о его узнав уделе
В руках Альцины— воплощенья зла,
И снова послужил он доброй цели —
От чар Альцины злой Руджера спас,
Оставшись у него на этот раз[5].
И вот у Анжелики он — и блеска,
Что щит волшебным делает щитом,
Не возбранит и перед вспышкой резкой
Ее глаза предохранит при том.
Страшилище не прекращает плеска,
Полморя попирая животом.
Щит без покрова наконец оставлен —
Как будто свет второго солнца явлен.
Сияньем той же силы, что всегда,
Матерый хищник навзничь опрокинут, —
Так по реке форель плывет, когда
В поток бурливый горцы известь кинут.
Зато очам прелестным нет вреда,
И, в сеть Амура их красою ринут,
Руджер копьем разит, разит мечом,
Но чудищу удары нипочем.
Тщета Руджеру прибавляет гнева,
Меж тем мольба зовет его назад:
«О, развяжи меня, — рыдает дева, —
Покуда не очнулся лютый гад!
Чем страшной рыбине попасть во чрево,
Лежать на дне морском милей стократ».
Руджер ее прекрасно понимает
И, отвязав, на воздух поднимает.
Мгновенье — и галопом в вышине
Отважного Руджера с девой вкупе
Уносит конь: Руджера — на спине,
Спасенную красавицу — на крупе.
Так яство ускользнуло на коне,
Что ждало тварь на каменном уступе.
Оглядываясь, рыцарь вновь и вновь
Лобзает взором новую любовь.
Прямым путем, как собирался ране,
В Испанию лететь раздумал он
И опустился на брегах Бретани,
Дубравою тенистой привлечен
С источником на небольшой поляне
В сени холмов, нависших с двух сторон,
Где, может, плачет соловей доселе
И то же эхо вторит Филомеле[6].
Желанию была подчинена
Мысль рыцаря, исполненного пыла,
Настал черед другого скакуна,
Которого желанье окрылило,
Но, рыцарским доспехом стеснена,
Поднявшаяся пребывала сила:
Необходимо было снять доспех,
Чтоб не осталось никаких помех.
Но пальцы торопливые дрожали —
И не снимался боевой убор.
Такими непослушными едва ли
Он находил застежки до сих пор.
Однако я боюсь, что вы устали,
И кончить эту песнь спешу, Синьор,
Чтоб изложить дальнейший ход событий
Со временем, когда вы захотите.
Солонович Евгений Михайлович родился в 1933 году в Симферополе. Окончил переводческое отделение 1-го Московского государственного педагогического института иностранных языков (ныне Московский лингвистический университет). Переводчик классической и современной итальянской поэзии (Петрарка, Ариосто, Тассо, Белли, Монтале, Квазимодо и др.). Избранные переводы представлены в сборнике «Итальянская поэзия в переводах Евгения Солоновича» (2000, 2002).
Командор ордена Звезды итальянской солидарности, лауреат Государственной премии Италии в области художественного перевода (1996), премии Монтале (1983), премии «Монделло» (2010) и ряда других итальянских литературных премий. В России удостоен премии «Иллюминатор» (2001) и премии журнала «Октябрь» (2009). Живет в Москве.