стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 2010
Муратханов Вадим Ахматханович родился в 1974 году в городе Фрунзе. В 1990-м переехал в Ташкент, где окончил факультет зарубежной филологии Ташкентского государственного университета. Один из основателей объединения “Ташкентская поэтическая школа”, альманаха “Малый шелковый путь” и Ташкентского открытого фестиваля поэзии. Публиковался во многих журналах и альманахах, автор нескольких поэтических книг. Живет в Подмосковье, заведует отделом поэзии журнала “Новая Юность”.
Моя бабушка не любила иностранные песни: “Я ж не знаю, о чем они там поют — может, советскую власть ругают…” Четверка симпатяг битлов, отвязные роллинги, одноногий на время концерта, да так и увековеченный на обложке изданной “Мелодией” пластинки Ян Андерсон — никто из них не ругал советскую власть, она для них не существовала. Их песни, проникавшие за железный занавес, являлись сигналами, отправляемыми в космос, невидимым и неведомым цивилизациям. Мы и были теми фантомами, потенциальными адресатами, которые принимали эти сигналы, послания в гигантских конвертах, ставящие под сомнение наш быт и бытие, менявшие состав нашей крови.
Смысл англоязычного текста отворялся с двадцать первого прослушивания — разом, неожиданно и легко. Secret language of birds чудесным образом становился доступен еще недавно непосвященному слушателю, привыкшему иметь дело только с письменным школьным английским при посредничестве словаря. Но до тех пор песня пребывала в виде звукового образа, абстрактного полотна, смысловой лакуны, которую подсознание заполняло ассоциациями на свой страх и вкус, навсегда связывая с обстоятельствами взросления, случайными впечатлениями, событиями частной жизни.
Предлагаемый вниманию читателей цикл — не первая попытка сотворить слепок музыки в слове (последнюю, на моей памяти, предпринял Виктор Куллэ, опубликовав в “Новом мире” свои “Времена года” в формате, воспроизводящем одноименные концерты Вивальди). В случае с “Вариациями” речь идет об опыте реконструкции первого знакомства с англоязычной рок-песней, о непосредственном восприятии нерасшифрованного, непрочитанного слова, когда лексическое значение замещается энергией пропетой строки, интонацией, звуковой оболочкой. Песня-первоисточник в “Вариациях” — не предмет иллюстрирования текстом (тем паче — не предмет интерпретации или вольного перевода). Скорее зерно, из которого вырастает колос стихотворения. Разрушаясь само, оно передает тексту свою генетическую структуру.
Intro
с дорожками, лишь по наитию различимыми,
красавицы, плавно покачивающие
бедрами виниловой ночи.
Эту музыку можно посадить на иглу
и заляпать руками.
Procol Harum. Fires (Which Burn Brightly)
солнечным днем впускавшего в аквариум фильма
мебель, ковер, окно и вздыхающую занавеску.
Из этих “Розыгрышей”, черно-белых “Валентин”
и “В моей смерти прошу винить…”.
Но как просочилось за железный занавес
мое герметично хранившееся время?
Неисповедимы пути мелодий.
Я купил ее у седого фарцовщика
с волосатой грудью, запахом изо рта
и татуировкой на левой руке,
которой он продавал мне пластинку.
Странно, что я его не ударил.
David Bowie. Life On Mars?
Белоснежка и гномы,
за руки взявшись, танцуют
посреди каменистой пустыни.
Музыка им не нужна,
а стало быть, и воздух не нужен.
Зрители им не нужны,
ибо камеры нет в нарисованном
замкнутом мире.
Шторы задернем — небо бледнеет —
выключим свет…
Pink Floyd. Vera
не смотришь на груди и бедра.
У этой маленькой старшеклассницы
были пшеничные волосы,
хрупкие руки
и имя Вероника, словно из какой-то
“В гостях у сказки”.
Встреченная на перемене
в изломанном, из корпуса в корпус тянущемся
коридоре (на его преодоление в оба конца
уходила вся перемена),
она искупала собой бряцанье пеналов,
вызовы родителей к директору,
стояние у доски.
Рано звонок на урок,
но времени много,
чтобы не торопясь повзрослеть
и жениться на Веронике.
Где они теперь, весталки дряхлеющей религии,
комсомолки-вожатые в алых галстуках —
этот последний оплот, женский батальон
бессмертного бровеносца,
слабым манием руки посылаемый
в гудящие классы?
Товарищ Время,
казавшееся резиновым,
тянулось так долго,
но порвалось в один миг.
Deep Purple. Shield
идет по зимнему лесу.
Бусины глаз, не умеющие моргать,
с любопытством смотрят на снегопад —
белый кровоток спящих стволов.
Клыкастые чудища,
сотворившие его по образу-подобию своему,
не встретятся на пути:
медвежонок не пахнет
кровью и молоком.
Да и кто велел ему
покидать свое место на коврике
ради встречи с богами.
Doors. Strange Days
я заброшен на секретный объект,
еду в лифте с вражеским генералом.
Он заговаривает со мной.
Не разобрав вопроса,
зажмурившись, отвечаю
на школьном нелепом английском.
“Oh, You’re o’key”, —
хлопает по плечу генерал,
выходит из лифта.
Я понимаю, что принят, прощен.
Больше не будет унылых линеек
и сборов металлолома.
Будут зеленый Вудсток,
бородатые “Криденс”,
Дженис Джоплин,
пахнущая бензином и сексом.
Они говорят:
выбери столетье, живи в нем,
обустраивайся…
Но время стареет раньше меня,
лишается вкуса и запаха.
Вот уже только хаммонд Манзарека
лопается на зубах
красной икринкой.
T. Rex. Children Of Rarn
на прозрачную плоскость
небывалые краски наносит.
Подымаясь на цыпочки,
силится дотянуться повыше.
Что узнаёшь в картине?
Дедовский старый ковер.
Те же цветки-завитки,
носатые морды узоров —
но вместо полинявшего, облысевшего ворса
краски горят небывалым огнем.
Только бы не обернулся.
Pink Floyd. High Hopes
на прожитие жизни.
Поле ржаное,
звон колокольный, последний отсчет.
Разве друг тебя не предаст
на четвертой минуте?
Или с женой не простишься
на исходе седьмой?
Все уже было. Пустишься в поле —
заблудишься в поле.
Где-то вдали
колокол смолкнет.
Тьма упадет…