Повествование в 23 картинах с музыкальным сопровождением
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2010
I
Саша, парень лет двадцати пяти, худой, нескладный, на открытой галерее второго этажа сидит и слушает птиц. Астрахань, весна. Галерея старая, вокруг внутреннего двора старого дома. Часть ее когда-то была застеклена, облезлые рамы и сейчас на месте, но квадратики стекол уцелели лишь в двух-трех фрагментах орнамента. Красные шелудивые крыши, истоптанный, вдоль и поперек завешанный бельем двор, дерево акации. Там, внутри листвы, две горлицы — вьюрр! вьюрр!
Порыв ветра на галерее. Книга, как крыльями, встрепетнулась страницами.
Страницы прижимает ладонь. Под ладонью скрывается изображение птицы. Старинный «Атлас птиц».
Так же под порывом ветра «вспархивает» белье на веревке.
Голоса во дворе.
Скрипы дверей.
Тявканье собачки.
Вообще, ощущение населенности двора звуками, жизнью, людьми… Характерные интонации дикторов и музыка радио, звон дешевой посуды, какие-то разговоры и ссоры различимы в хаосе населяющих двор звуков. Два или три кошачьих силуэта, как статуэтки, темнеют в разных местах галереи.
Окно в скорлупках облупившейся краски.
— Штору прикрой (женский голос).
Линялая занавеска задвигается.
— А чего это он там? (Мужской.)
— Да так, сидит. Погоди… Да что…
Женский смех. Мужское урчание, похожее на воркование голубя. Потом — шорох, возня. Тишина.
На галерее — старый стол. Цветы в граненом графине, как на картине Петрова-Водкина.
Ритмический скрип железной кровати.
Два голоса, внятных, несмотря на открытость, продуваемость всего двора звуками, стонут и рычат от финального наслаждения.
Чуть стемнело.
Молодой крепкий мужчина, Федька, выходит через одну из многочи-сленных дверей, опрокидывает ведро, которое с грохотом катится вниз, — «Черт!» — хватается за ручку дешевой детской коляски и, потерев ушибленную ногу, спускается, толкает дверь общего нужника.
— Погодь! Погодь! — кряхтит старушечий голос.
Интерьер бедной комнаты. Постель еще разобрана, но девушка уже оделась. Это Валя.
— Я схожу, пожрать что-нибудь куплю, — говорит Федька, вынимая из карманов и пересчитывая смятые деньги. — Или, может, в город сходим? — предлагает он, видя, что деньги, хоть и мятые, еще есть. — Зарплата завтра. Живем однова!
— В город… Давай в город, я так давно не была…
В этот предвечерний час дом живет как большой муравейник: какие-то мальчишки барабанят в дверь к другу, люди ходят туда-сюда, опять кто-то с чувством ломится в нужник и опять — «Погодь, погодь!» — возмущенно и волнительно отвечает старушечий голос.
Федька и Валя выходят на галерею. Стол, цветы. Саши уже нет на прежнем месте у перил. Его силуэт виден на фоне синего неба на самом верху крыши. Высоко в небе, освещенная вечерним солнцем, сквозит пара белых голубей.
Лицо, глаза: странные. «Юноша с глазами, излучающими свет звезд». Складывает ладони лодочкой, осторожно дует между двумя большими пальцами.
Раздается голос птицы.
— Это что, он все время так? — изумленно спрашивает Федька свою спутницу.
— Да, иногда целыми днями. Мама боялась — он дурачком вырастет.
— И что?
— Умерла.
— А он?
— А он вот такой вырос. Голубей продает. Саш, слышь, мы пошли! — кричит девушка.
— Ага, — отвечает черный силуэт. И снова складывает ладони лодочкой.
Голос птицы.
Федька вслед за Валей спускается по лестнице в старый двор, оборачивается на вскрик птицы, закуривает.
Валя смотрит на него.
— Ты чего?
— А ведь это мы с тобой, Федя, вдвоем первый раз так выходим… — говорит она.
— Ага, — затягивается Федька. — В первый…
Смотрит тоже на нее, на силуэт на крыше и… ничего не произносит.
Валя понимает,
что он не решился продолжить тему их отношений, и осторожно, но нежно улыбается
ему. Федька подхватывает ее за талию
и уводит.
II
Офис нефтяной Компании. Он стоит на краю бедного аула, практически уже в пустыне, ангар в стиле хай-тек, из белых и синих дюралевых блоков; решетки снаружи и трубы, которыми он оплетен, как центр Помпиду, крашены ярко-красным. Рядом — бедные, потрескавшиеся саманные лачуги, и ребятишки играют, бросая друг в друга пригоршни песка. Они играют как раз напротив белых, в цвет здания, ворот, в которых есть еще одна, маленькая дверь. На крыше — небольшая площадка под тентом. Внутри П-образной конструкции здания — бассейн. Чистейшая голубая вода. Хромированные поручни. Несколько кустиков, под каждым из которых установлен разбрызгиватель. За этими кустиками — пустыня. Желтое. Силуэты верблюдов вдали.
Холл, в котором сидит охранник, выполнен в стиле металлик. Абсо-лютная чистота. В потолке — небольшие галогеновые светильники в несколько рядов. В полу — под стеклом — рельефная карта Каспийского моря с обозначенными на ней нефтяными вышками по берегам. Так сделано, что боязно идти: провалишься в глубину зеленоватых вод. Две или три вышки обозначены красным цветом — это вышки Компании. В тени, как дремлющий зверь, — красный двухместный «порше»-кабриолет. За холлом, отделенным от зала невысокой перегородкой, далеко не достающей до потолка, — зал. По периметру зала, под крышей, — большие окна. Много воздуха, света. Открытость конструкций, удерживающих крышу, создает ощущение объема, невесомости. Странная растительность свешивающихся из-под крыши на разной длины стеблях лампочек в матовых колбах. Несколько рабочих столиков с компьютерами, разделенных белыми перегородками-ширмами. Один компьютер включен. На экране плавают рыбки. Стоят чьи-то туфли. Но никого нет. Здесь, внутри, прохладно, в отличие от жары вовне. В конце зала, где располагаются спальня и кухня, видны блестящие гофрированные трубы. Единственное обжитое место в ангаре — это подиум в центре, где стоит стол с компьютером, пара диванов, на одном из которых — смятые подушка и плед, низкий стеклянный столик, современная музыкальная система, большой плоский телеэкран и лебедка, крутя которую можно поднимать или опускать клетку с довольно крупным зеленым попугаем с красным оперением вокруг клюва. За креслом — абстрактная картина, изображающая нефтяное пятно, в очертаниях которого тем не менее угадываются очень соблазнительные женские формы. И чем дольше смотришь, тем яснее какая-то электрическая, будоражащая соблазнительность этих форм.
Рабочий день начался, но в офисе по-прежнему никого. Видны стоящие под столом на подиуме мягкие дорогие итальянские ботинки. Через минуту появляется шеф, проходит между столиков, босиком поднимается по лестнице…
Если бы не босиком — все было бы идеально: белая выглаженная рубашка, загорелое лицо с абсолютно нужного размера холеной «небритостью», вольная стильная прическа… Вот, все было бы идеально, как на картинке, если бы не босиком и не глаза, в которых то ли «горе от ума», то ли просто нервный блеск — так сразу не скажешь… Проходя мимо клетки, шеф пару раз слегка касается ногтем прутьев.
— Дюша хорроший… — реагирует попугай. — Дюша хорроший…
— Вот молодец. А «пиастры»? «Пиастры!» «Пиастры!» — вскрикивает шеф требовательно, направляясь к столу.
Садится, вытягивает босые ноги, щелкает мышкой, о чем-то задумывается.
— Итак, у нас сегодня «ORIENT» Дона Черри, далее — по ходу… дня… интернет-коктейль, йога… В общем, ничего… Понимаешь… — продолжает говорить он, но замечает, что его помощницы, Литы, еще нет на месте и он говорит в пустоту. Но тут он видит ее: она поднимается по лестнице в легкой короткой юбке, грудь голая, концы волос мокрые. Она явно из бассейна — оставлена открытой дверь, и в дверном проеме, как картина, — голубизна воды и красноватая даль пустыни.
Подходит к столу, расчесывает волосы и влезает в белоснежную блузку, подчеркивающую ее чудесные формы…
— Черт возьми, своей ставкой на секс ты, в конце концов, испортишь все дело…
Она, не оборачиваясь, расчесывает короткие — по плечи — волосы.
— А на что бы ты поставил — на алкоголь?
— Я вообще о другом хотел сказать…
— О чем? — поворачивается к нему.
— О том, какая жопа этот ангар. Каждый день чувствую это. Компьютеры. Чистота. И — никого. Но никто и не подразумевается… Мы с тобой попали в какой-то предварительный эскиз будущего.
Он оглядывает ангар:
— И это жуткое место.
— Ты бы хотел что-то изменить?
— Поставь музыку…
Дождавшись, когда раздадутся первые аккорды джаза, он продолжает:
— Будь моя воля, я запустил бы сюда весь этот аул (кивает в сторону двери) — со всеми бабами, детьми, собаками, овцами…
Помощница не без горечи улыбается:
— Ты никогда не чурался грязненького…
— Грязь — это жизнь… Они бы лазали тут, играли на компьютерах, плескались в бассейне, варили свой плов на кухне… Трахались бы в нашей спальне…
— Ты бы первый не выдержал…
— Не знаю. Не знаю, что буду чувствовать, когда они придут. Мне нужен витамин хаоса, непредсказуемости. Это важно… Просто чтобы дышать… Витамин случайности!
Замолкает, запускает в компьютере Интернет.
— Птица! — попугаю. — «Пиастры!» Представь, птица: полные сундуки монет! Взять на абордаж испанский галион, выдрать из трюмов все золото и сойти на берег в Порт-Рояле! «Пиастры, пиастры!!» Ради этого стоило жить, птица…
Опять влипает в Интернет.
Пробегает одну страничку новостей. Другую.
— О, пожалуйста!
— Зачитывает, ни к кому конкретно не обращаясь: —
«На Алтае разбился вертолет с представителем администрации президен-та, главой местной
природоохранной организации и помощником губернатора…» Летели на охоту, стрелять
горных козлов из автоматического оружия. Архары. Краснокнижный, между прочим, вид…
Из автоматов…
Помощнице:
— Тебе их жалко?
— Кого? Горных козлов?
— Да нет, этих козлов. Которые летели на охоту.
— Наверно.
— А мне не жалко. На охоту, с автоматами, всем кагалом… А?
Я представляю: сидят, водочку лимончиком закусывают, рожа к роже, холеные… Тут
пилотик: «Ваше благородие, вон они на склоне, взять поближе?» — «Возьми, милый,
возьми…» Сейчас мы их из автоматиков пух-пух-пух! Рожки отпилим, на стеночку повесим.
Открой-ка дверочку, любезный…
И вдруг — оба-на! — С торжеством. — То ли случайность, то ли ветерок
дунул. Об гору — бах! — винт — вдребезги — и капец! — Вскакивает. —
Если б они не разбились, их надо было бы судить,
как последнюю сволочь…
— Ха.
— Что «ха»?
— Когда в Москве был последний скандал по поводу нашей буровой в море — ты что говорил?
— Я говорил, что это безопасно. Я говорил, что это — новые рабочие места. Я говорил, что нефть — это стратегический продукт экономики… Да мало ли что я тогда говорил? Мне платят за то, что я треплю языком… Если б они знали, что я думаю, мы бы давно оказались на улице…
Помощница смотрит на шефа и понимает, что с ним на самом деле что-то не то, и она даже догадывается — что. В глазах ее проступает тревога, подчеркнутая сексуальность вдруг оборачивается глубокой нежностью, в голосе прорезается что-то материнское…
— Виктор…
— Что?
— Сегодня — жара. Плюнь на все. Не думай. Не надо, иначе у нас крыша съедет…
— Господи, Лита…
— Пойди искупайся. Ты же не плавал сегодня. Или — чего хочешь?
— Кофе с утра — как всегда. Что из Москвы?
— Еще не смотрела. Сейчас — кофе, через минуту — новости.
— Знаешь, люди — чертовски неблагодарные твари…
— Это точно.
— Не соглашайся со мной. Я, может, с ума схожу… А ты соглашаешься…
— Пиастры! — вдруг вскрикивает птица в клетке.
— Он сказал «пиастры»! — Шеф вскакивает и некоторое время возится возле клетки с попугаем, пощелкивает ногтем по прутикам, явно пытаясь стимулировать птицу повторить сказанное слово. Но та молчит. Он чуть-чуть отпускает лебедку, и птица оказывается на уровне его живота, а не на уровне лица. Он еще и еще скребется к ней, но результат повторить не удается.
Лита готовит и приносит кофе.
Шеф берет чашку, вновь садится за стол.
Смотрит в монитор, потом вдруг криво усмехается:
— Ого, какая Ляля приглашает нас к общению… Исключительный экземпляр…
— Секс по телефону? Тебе не хватает?! — с какими-то странными нотами произносит Лита.
— Мне не хватает общения. Мне мало тебя! А тебе — меня, и не говори, что нет! И весь этот ангар, этот театр на двоих… Это разделенное пополам время… Мне отец рассказывал про нефтепромыслы прошлых лет. Всюду люди, мастера, капитаны, сто тысяч одних курьеров, машинистки, экспедиторы, о господи, и до Баку — рукой подать. А там — город! Рестораны, пляжи, друзья, девушки… Никто не ставил буровые в тайге, на шельфе или вот здесь, в пустыне, будь он проклят!
— Кто?
— Нефтяной бум!
Он достает откуда-то пакетик с кормом для птиц и, подсыпая попугаю зерна, постукивает пальцем по прутьям клетки.
Лита подходит сзади, нежно гладит его голову, ерошит волосы…
Он чувствует ее прикосновение, оборачивается, обнимает ее, сползает к коленям. Она опять проводит ладонью по его волосам:
— Бедный Витенька… Надо было ему родиться пиратом — и не стал бы он тогда нефть добывать, работать на Компанию и сидеть тут со мной в пустыне… — Она горько улыбается.
Он закрывает глаза. И не поймешь — хорошо ему или он смертельно устал. Бормочет:
— Я устал… от самого себя. Взрослый человек… Он должен жить. Жить! Одной птички мало, чтобы не сойти с ума!
— Знаешь что? — решается Лита. — Поедем сегодня в город!
— О, в город! И напьемся, как последние пролетарии!
— Ну, если хочешь…
— Нет, блестящая идея! Именно — как последние… Ради такой перспективы стоит работать! Итак — циркуляры из столицы. Что там?
— Сейчас посмотрю.
Лита садится за компьютер и начинает работать. Шеф возвращается к клетке с птичкой и о чем-то шушукается с ней. «Пиастры… Скажи: пиастры… Негодник этакий… Негодник… Толстая жопка… Красная головушка…» Мур-мур. Мур-мур. Еще высыпает из пакетика зернышки, ласково дает их попугаю, поправляет поилку, добавляет свежей воды. Видны зеленые с отливом перья птицы, пальцы человека. Смеющиеся глаза, глаза птицы, клюв. Клюет. Пьет. Красные и желтые перышки.
— Вот! (Внезапный голос Литы.)
— Что это?
— В связи с углублением кризиса… Приказ по нашему отделению…
Шеф вырывает из рук распечатку, пробегает глазами, нервно:
— Shit!
Потом перечитывает еще раз, овладевает собой.
— Сглазил, — спокойно говорит он. — Вот вам и витамин непредсказуемости! Придется звонить нашему министру внутренних дел…
— Мне позвонить или ты сам?
— Я позвоню и приглашу на обед. Он любит заезжать, у нас прохладно. Такие вещи лучше обсуждать с глазу на глаз…
Берет со стола шикарный телефон, набирает номер:
— Олег Рахимович, вы забыли нас… Да, непростое время и жара…
Вы знаете, что я рад видеть вас всегда, но тут возникли обстоятельства, которые
завтра могут существенно помешать нашему-вашему спокойствию.
Я предлагаю обсудить их за бутылочкой «Шато дю Рон» 2002 года разлива. Лучший год
виноделов на юго-западе Франции… Разумеется! Буду ждать!
Вешает трубку. Усмехается:
— Вру, как Геббельс. Ну откуда я знаю про год? Какой был лучше, какой хуже? Верят.
— И я поверила.
— И ты вот поверила.
III
Раннее утро в Астраханском заповеднике. Четверо молодых людей загружают лодку, стоящую у причала. Всем им от 24 до 27, выделяются оператор Андрей с шевелюрой темных волос, по-пиратски прихваченных красной банданой, «звучок» Миша, бритый наголо, как лампочка (зато в шляпе), с серьгой в одном ухе и черном свитере, Брайан — видимо, музыкант, с шапкой курчавых волос, в модной, но потертой замшевой куртке и заплатанных джинсах, заставляющих вспомнить времена хиппи. И если на остальных одежда, так или иначе соответствующая походным условиям, то на Брайане — только высокие болотные сапоги, зато масса фенечек на запястьях рук и несколько шнурков на шее.
Командует всем немного чересчур серьезный Алексей — на нем непромокаемый плащ с капюшоном, бейсболка, бинокль на груди. Он пытается выполнять функции менеджера, но так как никто его ими не наделял, он не совсем уверен в своем командном тоне. Однако роль ему нравится. Ему доставляет удовольствие распоряжаться погрузкой и представительствовать.
— Осторожно с аппаратурой! — командует он. Очевидно, не без умысла. Рядом на берегу еще трое: пожилой сотрудник заповедника и двое немцев, бёрдвотчеры, — они поняли, что творится что-то необычное, и подошли посмотреть. У одного и сейчас, когда нечего снимать, перекинут через плечо ремень фотоаппарата.
— Николай Иванович, — обращается немец (по-русски, но с выраженным акцентом) к научному сотруднику, — куда направляетесь? Будете делать кино?
— Да нет… Тут такая странная подобралась компания, пусть они сами расскажут… Алексей!
— Что? — тут же реагирует Алексей, бросает ребят возиться в лодке и с шумом выходит из воды.
— Вот Андреас Видлинг из Германии, он спрашивает, что вы затеваете.
Алексей приближается к Андреасу, с готовностью жмет его руку:
— Алексей.
— Очень приятно. Андреас. Вы — делаете фильм?
— Oh, no. — Почему-то Алексей пытается озвучить свой рассказ по-английски. — We’re not the moviemakers. We are musicians. (О нет. Мы не киношники. Мы музыканты.)
— Musicians? А ваша цель?
Видя, что немец неплохо говорит по-русски, Алексей с облегчением переходит на родной язык:
— Это наш абсолютно новый проект. Называется «Тайный язык птиц». Вы знаете Джетро Талл? Айана Андерсона? Флейта? Нет? У него есть диск: «Secret language of birds». Красивое название, но он очень… он очень крутой, но подошел поверхностно — в одном месте просто пустил птичьи голоса как фон. А можно все сделать иначе: сыграть вместе с птицами.
— О, я понимаю! Делать музыку вместе с птицами — это супер, я очень хорошо понимаю… Я не понимаю — как.
— Ну, надо записать максимальное количество птичьих звуков. Крики, трели, фон: как они гомонят все вместе. Как звучит стая, поднимаясь в воздух… Потом все это свести на пульте и нарезать такую звуковую болванку… Расписать, что за чем звучит. Это самое трудное, потому что это должно быть талантливо, это — предварительная партитура, по которой пойдут потом инструменты. И надо заранее чувствовать, как это может раскрыться в музыке. Но Брайан, думаю, с этим справится… Потом мы дадим это прослушать джазовым музыкантам. И даже не обязательно джазовым, просто музыкантам, достаточно сумасшедшим, чтобы попробовать сыграть вместе с птицами… Это ясно?
— Думаю, да…
— Прогнать эту запись и сыграть — один раз, другой… Найдутся какие-то музыкальные ходы. Потом сыграть в третий раз. Послушать, что получилось. Постепенно, слой за слоем, наращивать звук… Потом выждать. Прослушать как бы отстраненно. И на десятый раз — сыграть уже на всю катушку — и все получится! Настоящая сюита: «Secret language of birds»…
— Да, да… — кивает головой немец.
Алексей отходит, чтобы помочь притащить в лодку два ящика с едой.
— Это куда? Так: Андрей с камерой на носу, я следом, Миша со звуком следом. Брайан! Ты будешь сидеть на этом ящике и молчать, потому что прямо рядом с тобой — Миша. На моторе сзади — Николай Иванович.
— По-моему, это трудно — сыграть музыку так, как поют птицы, — оборачивается к Николаю Ивановичу немец.
— Раньше я слушал только записи орнитологов, — сознается Николай Иванович. — В жизни не встречал музыканта, которому бы пришло в голову такое. Но они милые ребята, хотя и абсолютно сумасшедшие…
— Это очень хорошо, — говорит немец. — Я боялся — какой-нибудь коммерческий проект.
— Нет, все чисто: настоящие сумасшедшие.
— Good luck!
— Спасибо. Вам тоже удачи. Сфотографируйте филина — и у вас будет один из самых редких снимков в Европе. Попросите Степу. Он знает, где филин сидит днем. Подходите, выключив мотор. Просто плывите мимо, как бревно. Я так делал сто раз. Он будет от вас в трех метрах.
Николай Иванович садится в лодку, заводит мотор, медленно разворачивается в узком русле и тихонько наддает газку, пуская лодку вниз по течению. Ребята рассаживаются. Внезапно с ветки обгорелого дерева делает медленный шаг огромная птица.
— Андрей, снимай! — вскрикивает Алексей.
Тот срывает крышечку с объектива, пытается поймать птицу в глазок, но за это время она, сделав два мощных маха крыльями, уходит за кулису молодой зелени на той стороне протоки.
— Кто это? — спрашивает Алексей Николая Ивановича.
— Белохвостый орлан.
— А как он кричит?
— Да он на самом деле почти никогда не кричит. Я всего несколько раз в жизни слышал, около гнезда. Обычный высокий вскрик, как у всякого хищника. Когда беспокится: ки-и, ки-и!
— Натурально у вас получается!
Ребята не успевают переваривать впечатления:
— А вон, под деревом, у воды…
— Колпица, род цапли.
— Она тоже не кричит?
— Она прячется.
— Андрюха, ты снял?
— Снял.
— Снимай все! Это базовый материал, для памяти.
Николай Иванович:
— Сейчас выйдем на раскаты, я заглушу мотор, и вы попишете. Если уж вам нужен базовый материал. Как раз моряна дует — навалит птицы, крика, гогота будет! Пиши что хочешь. Надо — подойдем поближе.
Они действительно идут рекой, но потом река не то чтобы делается шире, просто суши становится меньше, а затем и вовсе не остается, кроме камышовых крепей, похожих на острова, залитые мелкой водой, а после лодка вылетает на эти самые «раскаты» — где берегов уже нет, река «раскатилась» и повсюду — вода и птицы, бесконечное количество, в тростниках, вблизи, вдалеке… Взлетают и садятся стаи. Стоит неумолчный гомон, и за последней стеной камыша уже мерещится море…
— Все звуки надо записать: как они взлетают с воды, как тростники шумят… Может, с тростника начнем?
— Смотрите, цапли!
— Тихо!
— …
— Они тоже молчат.
— Потерпите, всякая птица свое слово скажет, — говорит Николай Иванович. — Подойдем к гнездовьям — они вас не только оборут, но и обгадят, предупреждаю.
— Брайан, — хлопает друга по плечу Алексей. — Ты один без капюшона. Может, тебе шапку дать?
— Дай.
Дает свою бейсболку.
Вдруг впереди, по ходу лодки, начинают удирать какие-то маленькие утки. Они смешно бегут по воде, отталкиваясь лапками и крыльями. Получается звук, как будто они бегут босиком по лужам.
— Стоп! — командует Алексей. — Вот это пишем. Если заглушим мотор и пойдем на веслах, они побегут?
— Побегут.
— Тогда приготовились. Николай Иваныч, глуши мотор! Звук!
Миша:
— Тихо! Я записываю!
Они далеко забираются в птичий мир. Андрей снимает то общие планы — цапель, стоящих у стены камыша, уток и лебедей, громадными стаями кормящихся на мелких местах, чаек, сотнями срывающихся с отмели, то, наоборот, «крупняки»: овсяночку-ремеза, пикающую из своей сплетенной из травы «рукавички», ныряющих за рыбешкой зимородков, варакушку — птичку, превосходно выводящую соловьиные трели, жадно заглатывающих рыбью мелочь пеликанов… Разных, в общем, птиц — поющих, летящих, сидящих на гнездах. Без единого человеческого звука. Ну, может, лодка скрипнет или шепот: «Я чувствую. Это получится. Если бы Гарик был с нами, он бы вложил бы в эти паузы свое железо и отсюда бы как раз пошли вибрации…»
Потом, когда многое уже снято и записано, они вновь оказываются на раскатах. Их разрывает от впечатлений. Они громко говорят, хохочут, кто-то курит.
Брайан:
— Тут основная фишка в том, что идут параллельные потоки времени. Не удастся делать одну тему, потом другую, потому что они одновременно звучат. Это звук Хаоса. И это самое офигительное: гнать три-четыре темы одновременно — причем, может быть, в разных направлениях… Одна — на угасание, другая — на подъем. Третья — только крупными крапинами, как бы вспышками… Хендрикс умел такие штуки делать. Ну и Майлз.
Алексей:
— Да, обалденно.
Они тихо скатываются по реке среди птичьего гомона.
— Когда я бываю здесь, — вдруг тихо вступает Николай Иванович, — я почему-то не могу избавиться от мысли, что Бог есть. И чем больше узнаю — про Большой взрыв… Про то, что весь этот мир, вся вселенная создалась из какого-то невероятного по плотности кусочка материи величиной с орех… с зерно… Непредставимо, да и не имеет значения… Какое нужно количество совпадений, чтобы это зерно породило такое разно-образие жизни, как здесь? Не-ве-ро-ят-но-е. Нигде во вселенной никакой жизни не обнаружено… А это значит — либо Бог… Либо законы эволюции на этой планете, вопреки космическим законам, божественны…
Брайан:
— Точно. Такая мысль здесь запросто может прийти в голову.
Они вновь включают мотор и правят к голой глинистой косе, последней суше у моря. Вся коса покрыта следами птиц.
Андрей с камерой спрыгивает на землю, смотрит на эту клинопись следов и снимает.
Алексей:
— Что увидел?
— Я поместил бы это на обложку альбома. Есть у кого-нибудь нормальный фотоаппарат? Щелкните. — Продолжая рассматривать окрестности в глазок камеры, вдруг видит вышку: — А это что за елда?
— А это вышка. Буровая. Компании «Глобал ойл». Из-за нее был большой скандал, опасались, что зимой — тут же льды — будет авария, разлив нефти на границе с заповедником. Но оказалось, ничего — пять лет уже. Видно, что на буровой сидит, отдыхая, множество птиц.
Брайан отходит от других, садится на бревно, слушает. Николай Иванович, желая, видимо, продолжить разговор и не очень-то интересуясь разгрузкой лодки, приближается к нему:
— Брайан… Кстати, почему вас называют Брайан? Это ваше настоящее имя? — Чувствует себя неловко. — Извините…
— Да нет, я люблю рассказывать о Брайане. Был такой музыкант — Брайан Джонс. Настоящий денди эпохи битников! Когда в Европу стали приезжать первые рок-банды из Америки, он ездил с ними из страны в страну и в точности снял их манеру играть. А потом создал группу «Роллинг Стоунз», которая стала играть ритм-энд-блюз по-настоящему, как это делают черные. А еще он ездил по миру и собирал звуки. Короче, для меня музыка началась с одной пластинки, где он представляет марокканских трубачей из Джуджуки. Вот поэтому я и Брайан…
— Вот
как… А я, признаться, до вас не имел дело с музыкантами…
А теперь — у меня в голове не укладывается, как за всю мою жизнь, слушая птиц, я
ни разу не подумал о музыке? Наверно, музыка была не нужна. Птиц хватало. Но то,
что вы придумали, меня просто ошеломляет, потому что… Ведь это разные уровни сознания…
И нужно обладать редким чувством гармонии мира… Вы понимаете?
— Думаю, да.
— А я не пойму, пока не услышу… — признается Николай Иванович.
— Услышите.
— Но гармония мира?
— Она офигительна.
— Тогда я скажу: на самом деле эта буровая не должна торчать здесь! Она все портит! Вы согласны? Такой вид не стоило бы портить и за миллион долларов. В конце концов, нефти много — а такая картинка, — он обводит рукой горизонт, — одна. И Волга одна.
— Можно и так подумать обо всем этом, — соглашается Брайан.
Некоторое время все топчутся на косе.
— Ну, палатку мы здесь поставим, — говорит Алексей. — А вот дров на костер не наберем. Если только вон то, — показывает белое, как кость, давно прибитое к берегу дерево, — не распилим. Я топор взял, а пилу — нет.
— А зачем пила? — аккуратно интересуется Николай Иванович.
— Да вон какой ствол лежит — а распилить нечем.
— Вы знаете, Алексей…— говорит Николай Иванович. — Здесь каждое дерево обычно облюбовано какой-нибудь птицей. Тут ваш знакомый, Белохвостый Орлан, любит сидеть. Мы его спугнули — но вон видите помет? Это его место…
— Ну а обед мы как будем готовить? — смеется Алексей.
— Я примус взял. — Тоже смеется. — Опыт, знаете… Я еще маленьким с отцом, с матерью по нескольку дней так же вот, в лодке, путешествовал… Никаких моторов — на веслах, на шестах. Иногда прямо в лодке и ночевали. И вот — вечером примус раскочегаришь — и слушаешь отца…
— На шестах? — с видимым изумлением спрашивает Андрей.
— Ну да… Тут же мелко почти везде… Так и плавали… Семечки лотоса ели, чилим[1], хлеб. Арбуз еще с собой прихватишь — роскошь…
IV
«Министр внутренних дел» показывается на подержанной, но достаточно приличной «тойоте-королле» на пыльных улицах поселка, в глубине которого, в конце улицы, виден офис нефтяной Компании. В этот час аул замер в пыльном жаре самана: из самана сложены стены одноэтажных беленых, а то и просто ровно обмазанных перемешанной с навозом глиной домов, заборы… По краю улицы бегут короткие синие тени. Ветерок крутит солому и пыль на дороге. В этот час здесь ничего не шевелится, даже белье не сушится, сушатся разложенные на земле плюхи коровьего помета; высохшие сложены в остроконечные кучи, несколько мух на более свежих; только в плотной, надежной тени сарая две женщины разжигают во дворе печь лепешками кизяка. Рядом крутятся круглоголовые малыши… Подняв клубы пыли, так что женщины у печки, не успев закрыть лица платками, начинают чихать и отплевываться, он подруливает к зданию конторы, выключает кондиционер, глушит машину, вытаскивает ключи из замка и выходит.
Синяя тень на желтом песке.
Жара.
Не спеша «министр» подходит к воротам и нажимает кнопку возле маленькой двери. Через пару-тройку секунд дверь бесшумно отворяется.
Охранник поднимается со своего места, почтительно склоняясь:
— Добро пожаловать, Олег Рахимович…
— И тебе добро, дружочек…
Обед, стол, вино. Шеф берет рюмку, приветственно поднимает и вытягивает одним глотком. «Министр» тоже пьет. Губы, кадык. Как будто что-то перекатывает во рту языком. Старается расчувствовать вкус. Выпив, причмокивает. Ставит бокал на стол.
— Что ж, верно: вино недурное… — Держит паузу. Шеф тоже молчит. — Но… вы же не просто так пригласили меня сюда?
— Мне интересно, — вдруг, подхватив бутылку и начиная разглядывать этикетку с родословной вина, говорит шеф, как бы и не слыша собеседника. — Каким образом они подыскивают слова, чтобы передать вкус… Не так уж богат русский язык тем, что касается вкусовых ощущений. Нам невольно приходится говорить метафорами (читает с этикетки): «Теплый, глубокий вкус насыщенной красной палитры…» Поэзия! Но по сути — бессмысленный набор слов…
Он поднимает глаза на «министра» и весело вскрикивает:
— Не обращайте на меня внимания, дорогой Олег! Мы так стосковались по общению в этом гараже, что стоит появиться кому угодно, как у меня начинается приступ словоизвержения…
«Министр» смотрит на него с неявным удивлением.
— И пока, извиняюсь, не проблюешься — решительно ничего нельзя поделать. В этом, собственно, весь ужас и комизм ситуации, — обезоруживающе улыбается шеф. — В Москве я знавал одного писателя этих рецензий. Это был самый аморальный человек, которого я встречал в жизни. Но как-то удивительно умел передавать запахи… Но теперь он уже не пишет, и, значит, мечта его сбылась…
— В каком смысле «мечта»? — раздается чуть нетерпеливый, жестковатый голос «министра».
— Ну, все мы, — или большинство — продолжаем заниматься своим делом, пока у нас нет возможности послать все к черту и поселиться в своей мечте. На мечту нужны деньги, а что до моего знакомого, то, я думаю, он их скопил и поэтому больше не пишет…
«Министр» хочет что-то сказать, но шеф успевает предупредить его:
— Вот у вас есть мечта?
— М-м…
— Постойте! Не говорите! Я угадаю сам: домик из каталога «Honka» в экологически чистом районе дельты, подальше от населенных пунктов, рыбалка, лодка с японским мотором и внедорожник «тойота»… Что, я угадал?
— В общем — да… — выдавливает из себя «министр». И вдруг широко, ясно так смеется. — А у вас, — не переставая улыбаться и потирая колени ладонями, словно от смущения, что его так легко раскусили, в свою очередь спрашивает «министр», — у вас есть мечта?
— Ну разумеется… Мечта! Какой высокоразвитый человек без мечты! — смеется шеф. — Еще бокал?
— Валяйте. Но мечта?
— О-о, до приезда сюда я твердо знал, чего хочу: быть подальше ОТСЮДА. Так вот, мечтой был остров. В Средиземном море. Небольшой. Не слишком заселенный. Растительность сухих субтропиков. Аромат италь-янской сосны. Пинии — представляете? Ну и море — восхитительно голубое, прекрасное море. И домик на берегу. Никого рядом. Может быть — поселок за мысом. Причал, рыбный базарчик по утрам… Но эта мечта здесь умерла. Я не мечтаю больше об одиночестве…
— И предпочитаете?..
— Людное лондонское предместье. Знаете: пабы, люди всех цветов кожи, дети в скверах, музыканты, женщины, торговцы, темные делишки, хороший гашиш… Или другой вариант: Южная Англия. Маленькое поместье где-нибудь в Девоншире… Там прекрасный климат, знаете? Почти субтропики. Вы даже не представляете. Пальмы растут. Из-за Гольфстрима… Так вот: поместье, лошади, овцы, рыжая жена-англичанка, четверо детей…
Лита вздрагивает. Она очень задета этими словами, но может позволить себе лишь шуточный гнев. Она взлохмачивает волосы на голове шефа и укоризненно восклицает:
— Так вот о чем ты мечтаешь!
— Да, детка, — хлопает он ее по спине, — предыдущую мечту я изжил, глядя вон туда! — Широкий жест в сторону дверей, распахнутых на бассейн, пустыню и верблюдов вдали.
Опрокидывает содержимое бокала одним глотком и обращается со следующей фразой уже к «министру»:
— Здесь удивительное место, правда. В каких-нибудь ста метрах — полторы тысячи людей, сознание которых почти не затронуто цивилизацией. Я люблю их. Они строят дома из самана, вяжут маты из тростника, отапливаются высушенным кизяком и практически не имеют понятия о деньгах. Им незачем никуда убегать. Если бы я был любознательнее, я бы давно спросил у них — о чем они мечтают? О детях, о внуках, наверное? Счастливцы!
«Министр внутренних дел» начинает ерзать от нетерпения на своем диване.
Шеф замечает это и едва не хохочет:
— Олег, я знаю, это невыносимо, но сейчас — прямо к делу. Знаете, со времен моей мятежной юности, всяких там «маршей несогласных», я понял… — И тут он как будто взнуздывает свою речь. Она становится тверже, конкретнее. — В этой стране пролетариат более не существует как сколько-нибудь значимая проблема. К сожалению, нефтепромысел не может совсем обойтись без этого фермента. Поэтому завтра… Что делать? — Спокойно: — Промысел должен продолжаться. Иначе деньги перестанут совершать свой оборот и наши мечты — никогда не сбудутся… Вот, — протягивает он «министру» распечатку почтового сообщения, полученного из Москвы. — Взгляните.
«Министр» берет бумагу и внимательно прочитывает ее. Поднимает глаза на шефа.
Шеф наливает себе и «министру» еще вина, бутылка пустеет.
— Завтра, после окончания смены, этот фермент должен дать легкое вспенивание обстановки. Неизбежно. В конце концов, нам практически предлагают локаут. По опыту моей юношеской политической жизни скажу, что, прежде чем первый камень будет брошен в эту дверь, — и он указывает в сторону, откуда появился «министр», — всякая мысль о противлении должна быть рассеяна. Жертвы исключены. Но нужно что-то броское. Шлемы. Пластиковые щиты. Бронежилеты. Дубинки. Оружие. Один залп поверх голов. Обязательно. После этого я скажу речь. — И — переведя дух: — Все.
«Министр» делает движение на своем диване.
— Резиновые пули или боевые?
— Никаких пуль вообще. Вы должны подавить их психически, как если бы они у вас были. Но если не уверены — прихватите газ.
— Ясно. — Чуть подождав: — Кто платит?
— Не беспокойтесь. Главное, назовите правильную цену, когда все посчитаете. Все это, конечно, отвратительно, но такова плата за то, чтобы наши мечты осуществились…
Он поднимает бокал, чокается с «министром»:
— За наши мечты!
Выпив, мужчины встают, пожимают друг другу руки, шеф провожает «министра» до дверей.
Возвращается обратно с иронической улыбкой на лице.
Внезапно раздается тихий от бешенства голос Литы:
— А ты — дрянь! Жена-англичанка! Ферма в Девоншире! Какого черта тогда ты трахаешься со мной?! Не с кем больше?! Скучно без этого?
Она стоит на подиуме, глядя на него сверху вниз, уперев руки в бока. Глаза ее горят обидой.
— Стоп-стоп-стоп, — говорит он, начиная подниматься по лестнице. — Вот в этих сценах я играть не подписывался. Ненавижу плохой театр.
— А я не понимаю твоей игры!
— Не понимаешь?! Все ты прекрасно понимаешь! Мы с тобой друг друга любим. Так или не так?
Он уже стоит рядом с нею, легонько поглаживая ее плечо.
— Я люблю
тебя… И мы играем только в это. А не в скандал в благородном семействе и уж тем
более не в выяснение отношений! Увольте!
Не хо-чу!
— Ты ведешь себя как жестокий ребенок — какого черта?! Ты сам ввел такие правила?!
— Мы до
сих пор играли честно… И никто никого не подводил…
А завтра нам предстоит такое, что накануне из-за какой-то ерунды…
— Ты при людях размазываешь меня об стену, как говно! — От обиды у нее дрожат в глазах слезы.
— Зачем ты принимаешь всерьез слова? Тем более мои? Ты знаешь хоть одну мечту, которая сбылась бы как есть? Не вывернулась бы наизнанку и не обманула тебя, ты — знаешь? Тем более в наше время?!
— Не знаю…
— Вот убьют меня, и поймешь, кто был твоей мечтой, — с мужской жестокостью произносит он.
— Было бы подлостью с твоей стороны — таким образом бросить меня в этой дыре! — с женской жестокостью восклицает она.
V
Вечер в городе. Федька с Валей в ресторане. Ресторан не шикарный (какой шик в провинции?), но все же не без помпы. Зеркала, люстры, колонны, лепнина на потолке давят на психику так, что Федьке, привыкшему к затрапезной обстановке, неудобно. Он тут же подвигает к себе пепельницу и начинает курить.
— Ты чего занервничал? — спрашивает его Валя. — Сам же хотел… Не нравится — пойдем отсюда. Но ты лучше успокойся. Я Ингу попрошу — она нам дешево накроет.
Федька оглядывается вокруг. Публика спокойно сидит, с достоинством. Выпивают, едят со знанием дела.
Внезапно он замечает свое отражение в зеркале:
— И как только ты тут работаешь… Среди таких рож…
Валя усмехается:
— Да, бывают портреты…
— Знаешь, я когда в таких местах оказываюсь, чувствую, что меня обувают, как последнее чмо. Вот за все эти финтифлюшки. Люстры, скатерти, зеркала… Ты сидишь, делаешь вид, что кайфуешь, а сам последний рубль жопой пережевываешь… Лучше б в кремле на скамейке посидели…
— Брось, мы же сами решили… Я попрошу Ингу…
Появляется Инга, все чин чином, делает вид, что принимает заказ. Только чуть-чуть подмигивает подруге. «Привет-привет».
— Давай нам графинчик водки, салатик какой-нибудь и, если можешь… мы тут вино сами принесли.
— Конечно, я открою, — тихо говорит Инга.
Через минуту возвращается, сервирует стол, ставит графин, перехватывает у Вали вино, открывает, наливает Вале в бокал вина, Федьке в рюмку — водки.
— Спасибо, сестричка, — оживает Федька. — К нам не присоединишься?
— Не могу… — Инга уходит.
— Тогда за что?
— Знаешь, Феденька, давай за тебя… Я так счастлива, что ты рядом. Что мы вместе. И все будет хорошо, поверь. Все будет хорошо…
Они сдвигают бокалы, чокаются, выпивают.
Федька вдруг перехватывает ее руку, чуть улыбается, трется колючей щекой.
— Ты самый красивый, самый… горячий, самый неугомонный… — влюбленно шепчет Валя.
— Уж ты скажешь, — отнекивается Федька, но видно, что он растроган.
— За тебя, — говорит Валя, прикрывая глаза, и Федька вдруг сдается — прогибает его влюбленность этой женщины, которая как чует, что у него на душе, и первым делом поднимает тост за него — и сам пьет, как будто впервые соглашаясь, совпадая с нею.
Через некоторое время — явление шефа с Литой. Шеф здесь — не свой, но окружающее его не подавляет. Скорее наоборот — забавляет.
Тоже, как Федька, оглядывается. Заметив зеркало, показывает себе (или окружающим) язык.
— Ну-с… Чем нас порадует «Волга»? Браконьерской икрой? О! Танцпол! Мы будем танцевать?
Щелкает пальцами:
— Меню, пожалуйста!
Инга приносит меню.
— Меню. Приглашаю вас в новое измерение нашей обыденности: закуски холодные, горячие, супы, основные блюда, карта вин… — И, обращаясь к Инге: — Для начала, если можно, бутылку виски… единственного здесь — «Ред лейбл». И минералки. «Перье» и… Вина действительно французские? Тогда «Божоле». Виски «Ред лэйбл»… Сыр… Оливки…
— Что? Вторые блюда? Да вы оставьте нам, мы поглядим. А пока что — это вот сервируйте нам побыстрее…
Инга отходит.
Шеф листает меню:
— Мясо с грибами по-французски… А почему они решили, что с грибами — это по-французски? Шашлык из осетрины… Типично браконьерская вещь. Не советую. Вот: салат из спаржи. Это подойдет! Полезно для потенции. Только откуда здесь спаржа? — Оглядывает интерьер. — «Volga, Volga, Mutter Volga…» Не Лондон, конечно. Но и не наш аул. Здесь хотя бы деньги можно за что-то платить… Заманчиво! И потом, этот старательно наведенный шик. Дизайнерская интрига. Кулинария… Как много новых смыслов. А это! Это! Какие формы! Какая экспрессия!
Звучит музыка, Инга приносит заказ, когда на танцпол выходят первые танцующие. Несколько девушек без кавалеров. Вспышки света. Ломаная графика движений.
— Черт возьми, какие руки, ноги, подмышки! Я сейчас кончу, черт меня побери!
Лита (уставшая от его постоянной провоцирующей болтовни):
— Замолчи, или я уйду. И вылизывай эти подмышки хоть до утра…
— Что ты, солнце? Ведь это просто впечатления, необходимый стресс после нашего обоюдного заточения… Ты думаешь — я тебя не люблю? Люблю. Но, чтобы оставаться самим собой, мне нужен взрыв! Лучше всего было бы разнести этот ресторан к чертовой матери!
Инга приносит выпивку и оливки.
Он видит, что вино открыто, и, спешно свинтив головку бутылке виски, наливает себе.
— Слушай, если ты будешь стаканами…. Ты напьешься.
— Но мы же договорились — напиться, как пролетарии?
— Нет, это ужасно…
— Нельзя прожить настоящую жизнь, ничем не рискуя… — Он отпивает полстакана и невесело улыбается: — Давай выпьем вместе. За наш экипаж. За этот полет в космосе… За эти зимы… Холод. Тьму. Черный песок. Звездную пыль…
Неожиданно истерический поток его красноречия иссякает. Он внимательно смотрит своей подруге в лицо какими-то неизвестными нам, глубокими, печальными глазами.
— Лита, господи… Без тебя я давно бы сошел с ума… Хуже! Просто сгнил бы. Я думал, что смогу сыграть в их игру по своим правилам, а в результате — просто очень дешево себя продал… — Он вновь внимательно заглядывает ей в глаза: — И плохо не то, что дешево, а то, что — продал… И от меня почти ничего… совсем ничего… уже не осталось…
— Виктор…
— Если когда-нибудь нас снимут с орбиты, я попробую вернуться… Стать человеком… Ты представить себе не можешь, как я буду любить тебя…
Они выпивают.
Она нежно целует его. Он еще наливает себе виски и опять выпивает.
— А теперь
отпусти меня. Я опьянел от этих земных ощущений…
Я хочу еще… Ты же позволишь мне наделать немного глупостей?
Он снова наливает виски и со стаканом в руке оказывается в гуще танцующих.
Его сильно прет от женщин. Он не говорит ни слова, но мысленно надо вместе с ним пройтись по этим сладостным изгибам.
Потом его выбрасывает из танца к столу, где сидят Федька и Валя. Недолго думая, он говорит:
— Молодой человек, разрешите мне пригласить потанцевать вашу девушку…
— Это зачем? — зло спрашивает Федька и напрягается.
— Интересный вопрос… Ради смены ощущений… Если хотите — пригласите мою — во-он, видите за столиком прекрасную Аэлиту?
— Да пшел ты! — вдруг не по-хорошему начинает заводиться Федька.
— Федь! — удерживает его Валя.
— Ощущений ему захотелось… Да я тебе сейчас такие ощущения на роже оставлю…
— Федь…
Откуда-то появляется то ли дежурный по смене, то ли директор ресторана.
Толчея: «Все нормально?» — «Вы пьяны, молодой человек?» (Федьке).
Шеф:
— Ну что вы! Здесь никто не пьян! Прошу всех разойтись! Здесь все прекрасно… — Федьке: — Ты груб…
— Это ты грубости не видел…
— Вы влюблены, вы счастливы…
Те молчат.
— Счастливы?
— Послушайте, — уговаривает его Валя. — Зачем вы спрашиваете? Дайте мы уйдем…
— И даже не выслушаете меня?
— А хули тебя слушать? — опять бросается в его сторону Федька.
— Я хочу напиться. Потому что я — самый несчастный человек в мире…
— О! — говорит Валя. — Еще один! Таких мы много видели… Инга! — зовет она. — Помоги-ка…
Но Инга занята.
— На! — Федька наливает «несчастному» водки в пустой стакан. Тот выпивает.
— И что же у нас за несчастье такое? — растягивая время, говорит Валя.
— Я должен завтра совершить подлость.
— Какую подлость?
— Не хочу ничего говорить… Но это правда подлость, не шучу…
Внезапно разворачивает Валю к себе и целует на глазах у Федьки.
От неожиданности все трое встают.
Аэлита из-за столика спокойно наблюдает за всем происходящим.
Со всей силы, выбросившись вперед, Федька бьет по скуле шефа.
— Н-на-тебе-гадина!
Шеф отлетает, падает на соседний столик, все как в кино, какие-то люди ахают, звенит стекло, а шеф, вдруг стянув скатерть со стола, который он опрокинул, поднимает ее над головой и восторженно кричит:
— Финал! Финал! Плачу за все!
Федька с Валей какими-то улицами бегут прочь от ресторана.
Опять шеф: плачу за все! В зале появляется милиция…
Лита сажает его, пьяного, на сиденье рядом с собой, садится за руль, и через секунду красный «порше» исчезает в глубине улицы…
Шеф потирает ноющую скулу и бормочет: «Какой финал! Какой контакт! Превосходный вечер!»
Ночь. Офис нефтяной компании. Темно. Только луна над степью. И внутренний дворик освещен. Бассейн изнутри светится голубым. Вокруг него в тень, под кусты, уходит зеленая травка. В шезлонге полулежит шеф, махровое полотенце наброшено на бедра, пьет мартини. Бутылка на столике. В голубой воде — смуглое женское тело в тонких черных купальных трусиках — Аэлита. На бордюре бассейна — еще один бокал с трубочкой и долькой лимона. Она делает несколько сильных гребков, нежась в светящейся воде, переворачивается — так что становится видна ее грудь, — потом меняет курс, одним движением ног проталкивает себя к бортику, придерживается, пригубляет вино. Смотрит на шефа. Он здорово выпил, голова запрокинута вверх.
Она отталкивается от бортика, хватается рукой за хромированный поручень, гибко, как кошка, поднимается по лесенке, подходит к шефу. Пытается взять у него полотенце — он не отпускает, смотрит на нее. Она улыбается, садится на корточки, начинает ласкать его. Очень откровенно. Потом перекидывает через него ногу, садится верхом и целует его в губы. Кусает. Опят целует. Проводит языком. Он оживает, ладонью за шею пригибает к себе.
Трусики падают в траву.
Из-за бархана, из тьмы, на них смотрят казахские мальчишки. Как на инопланетян.
VI
Город. Шумная, полная автомобилей и трамваев площадь. На углу одной из улиц — банк и банкомат прямо в стене. Подруливает вахтовый автобус. Открывает двери, оттуда выходят люди в фирменных желто-черных спецовках. Идут к банкомату, выстраиваются в очередь.
Банкомат: экран, клавиатура. Пальцы, набирающие код.
Что-то не то. Первый возится-возится, два раза набирает код, потом опять набирает, выводит баланс. Тупо смотрит на чек.
— Ты там чего застрял, дядя Андрей? Миллион получил? Давай пропускай!
— Да я вот не пойму… — говорит первый и отходит.
Второй — могучий такой, основательный мужик. Набирает код, заслоняя клавиатуру спиной.
— От жены, что ли, пин-код прячешь, Петрович? — опять шутит какой-то остряк. — Давай не задерживай!
Петрович отходит, но в руках у него тоже чек, а не деньги.
Третий — Федька. Раз-раз — все делает резко.
— Какого черта?! — вскрикивает он. — Что значит: баланс ноль-ноль-ноль? А за март, апрель?! Петрович, хули ты молчишь, у тебя эта штуковина что показала?
— Нулевой баланс, — мрачно и неохотно отвечает Петрович.
— А ты, дядя Андрей? Что у тебя?
— Нет начислений…
— И вы молчите!
Как штырь проглотили! Как это нет начислений?
Вы что, ребята? Второй месяц денег не плотят! Вы чё…
Подходят из разных концов очереди. Ну-ка ты попробуй, ты попробуй.
— Вот гады! (Общий шум). Два месяца ни у кого ни хрена! А спросить? Спросить с кого? Мать вашу! Придумали аппарат вместо бухгалтера! Сук-ки рваные! Даже спросить нельзя! Как жить?! Деньги — откуда брать?
— Да раздолбать эту штуковину…
— Что мы — быдло, что ли?!
— Ломик, ломик есть у кого-нибудь?
— Вы что, вы что!
— А что — «что»? Нашим детям есть-пить надо?
— Да хули там, вскрывай его, ребята!
— Нба ломик-то…
— Быстрей давай, а то сгребут всех!
Милиционер из банка появляется в дверях, но, видя разгоряченную толпу, торопится незаметно исчезнуть.
Бьют, разбивают экран, потом по-рабочему деловито простукивают стену, куда вмурован аппарат, находят слабое место и под одобрительные крики товарищей выламывают аппарат из стены, валят на землю и вскрывают «со спины» дверцу.
Сирена милицейского патруля.
— Давай быстрее, что там?!
— Пусто!
— Даже не заправили, сволочи! Или случилось что? Петрович! В прошлый раз ты говорил — задержка выплаты… Или мы им уже по хрену? Ты знаешь?!
— Я знаю, что всех повяжут сейчас. Разбегаться надо. В разные стороны. Чтоб никого…
— Не-е, в автобус, в автобус давай, в контору надо, что за фигня такая, выяснять надо… — галдят мужики, явно подогретые происшедшим и еще полные чувства солидарности и правоты. — С начальства спросим!
Человек двадцать лезут в автобус, столько же разбегаются.
С воем к разломанному банкомату через пробку на трамвайных путях пробивается патрульная машина.
Федька, в руках которого, как назло, оказывается ломик, смотрит, как она останавливается. Как уже дверцы приоткрываются…
Вдруг (а у него все — вдруг) какое-то решение просверкивает у него в мозгу, он изо всей силы размахивается и кидает ломик прямо в лобовое стекло патрульной машины.
— Н-на!!!
Ломик, медленно кувыркаясь, как бумеранг, летит в сторону ментов, те, высунувшись было, втягивают головы обратно в автомобиль, но ломик, пущенный слишком высоко, все так же кувыркаясь, пролетает над — и вдребезги расшибает ветровое стекло едущего следом грузовика. Ослепленный водитель со всей дури таранит милицейскую машину. Свалка на площади.
Федька прыгает в открытую дверцу вахтового автобуса и кричит: гони!
Пост ГИБДД под Астраханью. Унылое, облезлое здание, перекресток. Мент, мотоцикл. По дороге на большой скорости движется автобус. Когда он становится ясно различим, мент выходит из своего здания, прячется в тень, по рации говорит:
— Вижу вахтовый автобус АО 26-34, идет на Телендеевку, задержать?
Рация хрипит, но ответ услышать можно: «Пропускай, пусть доедут».
VII
Поднимая тучи пыли, автобус мчится по единственной прямой улице аула, в конце которой видно уже знакомое нам здание конторы нефтяной компании. За автобусом наблюдают казахские ребятишки, барахтающиеся в пыли. Некоторые пускаются следом, но пыль скрывает их.
На площади перед конторой автобус тормозит. Пыль накрывает его. Чихая, в это облако пыли выходят из автобуса рабочие. Ничего не видно, только автобус да несколько казахских мальчишек.
Когда пыль рассеивается, приехавшие видят, что вдоль всего фасада конторы стоят спецназовцы в шлемах, с пластиковыми щитами, автоматами наизготовку и дубинками у бедра. Их больше, чем рабочих.
«Министр внутренних дел» прохаживается вдоль строя и белыми перчатками стряхивает пыль с обмундирования.
Тишина.
Кто-то шепчет: «А вот теперь точно — смываться надо». Рабочие стоят нестройно, россыпью, в глазах страх.
Парень лет тридцати трех — не особо-то похожий на рабочего, в джинсах, майке, с длинными, по плечи, русыми волосами — останавливает двоих, которые пытаются влезть обратно в автобус:
— Мужики, если сейчас побежите — все. Вы что? Надо выяснить…
— Ты, Петька, молодой, а у нас, знаешь, уже было в жизни. Мне жена сказала: у тебя внуков пять, а дед у них один, так что не вздумай помереть, понял? А тут — пук! — готово дело. Видал автоматы у них?
— Да вы не дрейфьте, — усмехается Петька. — Я сам поговорю. Или вон с Федором.
— Ты меня в эту историю не суй, — вдруг огрызается Федька. — Ты чего у них хочешь — справедливости искать? Щас такой всыпят тебе справедливости!
— Сам пойду, — говорит Петька. — Только не разбегайтесь. Две минуты побудьте людьми. Это на испуг они берут. Поступили неправильно — и пугают.
— Это точно, — говорит кто-то из молодых. — У них все повязано, эти друг друга в обиду не дадут…
— Не бойсь, иди, — подталкивает другой.
Петька, ободренный их голосами, делает пару шагов вперед…
— Дистанция пятьдесят метров! — вдруг железным голосом рявкает «министр внутренних дел», по-прежнему смахивая пыль с униформы.
— Мы, — начинает Петька, — хотели бы поговорить с руководством…
Голос его звучит слишком издалека, простор площади его забивает, и он еще делает шаг вперед.
— Предупреждение! — железным голосом говорит «министр внутренних дел» и указывает перстом в белой перчатке на Петьку. — Первый выстрел — предупредительный. Дальше — огонь на поражение. Понял?!
— Да…
Петька остается на месте.
Как хлыст, бьет залп поверх голов. Из дворов взлетают голуби. Мальчишки бросаются с площади в переулки. Лица рабочих сереют. Петька чуть бледнеет, но не отступает.
— Ну, чего хочешь? Говори! — грозно приказывает «министр внутренних дел».
Петька опять пересиливает себя. Говорит упрямо, глядя на «министра»:
— Мы второй месяц не получаем зарплату. Я хочу узнать, что произошло. У людей семьи. Это не прихоть…
— Понятно, — железным голосом обрывает его «министр». — Почему ты говоришь от их лица? Они тебя уполномочили?
— Я говорю от своего лица. Потому что вы так выставились, что люди испугались…
— А ты — нет?
— Нет.
Негромким голосом, но так, чтобы и рабочие слышали, «министр» произносит в микрофон на шлеме:
— Рабочие не получили зарплату… Хотят понять ситуацию…
Тишина.
Через три секунды:
— Ждите.
Петьке:
— Шаг назад!
Петька делает шаг назад и оказывается снова в толпе; но люди благодарны ему за то, что он сказал, похлопывают по плечу, улыбаются ободряюще…
Тем временем внутри помещения Компании, у столика, где вчера обедали «министр» с шефом, Аэлита оглядывает шефа. Тот комментирует:
— Джинсы белые, рубашка клетчатая. Просто, демократично. Так. Теперь для поднятия настроения… Немного витаминчиков…
Насыпает щепоть порошка в ямку на кулаке и вдыхает — сначала одной ноздрей, потом — другой. Его как следовает продирает.
— Смотри не перебери, — смеется Аэлита. — А то Фидель на Кубе раз так забычился — четырнадцать часов речь толкал. Сто тысяч человек чуть не померло на жаре. Избегай крайностей.
— Нет, все будет кратко, лаконично. Пожелай мне удачи. — Шеф берется за перила лестницы, ведущей на верх крыши.
— Удачи.
Он появляется наверху. Снизу — менты в шлемах со щитами. Напротив — нестройная группа испуганных рабочих в спецовках. Проходится взад-вперед по площадке, берется за перила, отпускает их (ищет позу), потом опять берется.
У него нет в руках мегафона, но первое же слово разносится очень громко, так что понятно, что оно усиливается невидимыми громкоговорителями по всей окружности площади.
— Друзья! — восклицает он сердечно.
Рабочие начинают вращать головами в поисках источника звука, но шеф уже не делает театральных пауз.
— Вы приехали
сюда, потому что вновь не получили зарплату.
Я знаю, что вы разбили банкомат в городе и теперь хотите справедливости. Требуйте!
Но сначала я расскажу вам то, чего вы не знаете… В связи с мировым кризисом компания
«Глобал ойл», которая платила вам зарплату, признана банкротом. — Негромкий гул
среди рабочих. — Все, работающие на астраханском предприятии «Глобал ойл», с нынешнего
дня не являются сотрудниками Компании. — Гул.
Петька набирается решимости и снова делает шаг вперед.
— Брат, — спокойно говорит он. — Мы не знаем даже твоего имени. Как нас нанимали, так и уволили — нечестно. Мы два месяца работали даром… Это несправедливо.
Все ружья ОМОНа в этот момент направлены на него.
— Прошу охрану, опустите ружья! — восклицает шеф.
ОМОН опускает ружья.
— Этот человек сказал правду. Несправедливо! Мир сейчас — это страшное место конкуренции и несправедливости. Я повторю: Компания, на которую вы работали, — банкрот. Не вы и не я виноваты в этом. Но это не меняет дела. Вам важно знать, что будет. Имущество Компании будет перепродано другому владельцу. Из этих денег вам в ближайшее время будет выплачена зарплата. Выходное пособие — увы! — по причине банкротства. Кроме того: Компания, в целях поддержания буровой в рабочем состоянии, приглашает пятнадцать человек продолжить работу, если они выскажут свое согласие.
Какая-то немота накрывает рабочих.
— Вы согласны с тем, что пятнадцать ваших товарищей из ста будут продолжать работу и получать зарплату? — вновь спрашивает шеф.
Молчание.
— Отбирая кандидатуры этих пятнадцати, мы руководствовались принципом социальной справедливости, иначе говоря — семейным положением. Большего, в положении банкрота, Компания не в силах сделать для вас. Мы хотим, чтобы вы это поняли, друзья.
— Мы вам не друзья! Вас-то не обанкротили! — вдруг раздаются несколько разрозненных голосов. — Огласите список! А то и в списке никого не окажется!
— Вы обозлены и думаете, что вас обманывают, — с горечью произносит шеф. — Вам неприятно, что меня не выкинули на улицу вместе с вами. Что ж, я скажу. Я остаюсь здесь до завершения своих функций. Новое руководство уволит меня, как уволило вас. Между нами нет разницы. Понимаете? Мне кажется, не понимаете! Это банкротство — и, значит, все! Ни вас, ни меня здесь больше нет! Только я исчезну отсюда на несколько мгновений позже, с условием, что вы сможете наняться к новым хозяевам, чтобы продолжать работу, а я — нет. Теперь понимаете?
Рабочие понимают, что продолжать разговор — нет смысла. Они гудят уже как-то по-иному… Между ними начинается шевеление, некоторые лезут обратно в автобус. Первым — Федька.
— Вы просили список! — вдруг вскрикивает шеф.
— Да… Список… — вяло отзываются рабочие.
— У меня нет его с собой, но я назову по памяти несколько имен, а вы скажите, правильный ли выбор мы сделали. Итак, известный вам мастер — Петрович. — Одобрительный гул. — Начсмены Широков. — Одобрительный гул. — Агафонов… Сомов…
Убежденные, что добились социальной справедливости, рабочие садятся в автобус, похлопывают по спине Петровича, Сомова…
— Ну, хоть вам повезло, мужики…
— Да, глядишь, срастется, — будто оправдываясь пред товарищами, говорит Петрович. — Нефтянку-то — разве не перекупят? А кто работать будет? Обратно всех соберут…
— Да, соберут, жди-ка, — не скрывает зла Федька. — Если кризис, хрен они кого возьмут, так на вас ездить и будут…
— Да еще вопрос — а было ли банкротство у них, — тихо, наклонясь к Федьке, говорит какой-то молодой. — Я под их автоматами соображать перестал, а кто его знает — может, не банкротство, может, просто выбросили нас — и нет проблемы? Он как гипнотизер: наговорил чего-то — все и поверили. А я так и не понял — кто это был? Ты понял?
— Нет.
— Во фирма: я своего директора в лицо не знаю. И этого мужика ни разу не видел.
— Не, я видел раз, — говорит Федька.— Недавно. По телику, что ли.
— Вот и разбирайся с ними….
— Разбираться надо с самим собой, — спокойно говорит Петька. — Дойти до сути. Не хочется, чтоб нас так легко одурачили. Я бы к адвокату сходил. Пойдешь со мной?
— Не, один давай…
— Плохо дело, — говорит Петька. — Все в огне. Душа негодует, а ты…
— Меня не тронь, — отрезает Федька. — Я свою тропиночку найду. И без ихних подачек обойдемся… А адвокаты эти — тьфу! Одна и та же сволочь…
— Увидим…
— А я и смотреть не пойду, — опять жестко говорит Федька. — Не до тебя мне сейчас, пойми, Петя, друг сердечный. Тут кризис — а значит, надо быстро-быстро — и в ту сторону…
Когда автобус проезжает пост ГИБДД на возвратном пути в Астрахань, гаишник справляется по рации:
— Вижу автобус АО 26-34. Пропустить?
Сквозь хрипы раздается:
— Автобус не задерживать!
VIII
Тот же, что и прежде, старый дом с верандой, полутемный притихший двор. Веревка с постиранным бельем. В углу двое курят у открытой двери. Появляется Федька, по ступенькам поднимается на второй этаж. В руке у него — бутылка водки.
Заходит на галерею второго этажа, открывает дверь к Вале. Та на кровати привстала, молча смотрит на него.
Федька тоже молча подходит к столу, ставит стопку, свинчивает крышку, наливает рюмку и хлопает, не поморщившись.
Видно, что разговор начинать ему неохота.
— Федь, — зовет Валя, тоже не зная, что случилось и с чего начать.
Федька молча наливает вторую.
— Федь, ты чего такой? Случилось что?
Федька аккуратно хлопает вторую рюмку. Втягивает ноздрями воздух.
— Все, Валюха, — с едкой решимостью говорит он. — Покончили нас, короче. В связи с мировым кризисом. Поувольняли, на хрен.
— С работы уволили? — уточняет Валя и тут же начинает искать, чего бы закусить ему.
— Всех на хрен, — с каким-то даже удовольствием повторяет Федька. — Вышел такой хлыщ, так и так, грит, мы банкроты. И вы, значит, уволены. Сам-то он не банкрот, по нему видать — держится уверенно. Всю милицию с города согнали: шлемы им дали, щиты. В воздух разрешили стрбельнуть для испуга. В общем, проводили с почестями. Недолго, значит, процветание длилось…
— Ты погоди, — говорит Валя. — Я тебе щас погрею… Поешь… А это — не беда, другую работу найдешь, буровых-то много…
— Ну-у, не-ет, — подзахмелев, усмехается Федька. — Этим мы не нужны. Только и было разговоров: нефть! Нефть! — Его по-пьяному тянет на разговор. И пока Валя хлопочет, он наливает себе еще — но уж половину рюмочки. — Все на халяву жить хотят. Наши — качают. Казахи — качают. Калмыки — тоже в нефтяники подались. Дагестан, Баку — все нефтью захлебываются. Даже этот, туркмен, баши его в душу, и тот в мировом консорциуме чего-то подпердывает.
Смеется своим словам.
— Короче, все, Валь, на это повелись, нефть круче хлеба стала. Ну и докачались: цена — ёк! А деваться некуда… Всё прогудели, на хрен, пропили — ничего нету, нефть одна…
— Ладно, ты не горячись, сейчас — поешь лучше… — Ставит тарелку перед ним. — Поешь — и спать ложись. Утро вечера мудренее. А завтра я спрошу — может, у нас там — шофером или грузчиком…
— Да не-е, завтра уж надо дело затевать. И на дядю я больше не хочу вкалывать. Сам буду!
— Это как ты «сам будешь»?
— Да известное дело как. Отцы-деды наши жили, и мы, значит, проживем.
— Сам знаешь, как теперь с этим.
— Ну и ничё, мы не из пугливых. Ты брату своему скажи — где он? Скажи, чтоб пособил мне.
— Я ему не советчица. — Валя склоняется к Федьке, запускает руку ему в волосы. — Ты вон у меня какой жесткий… А он другой ведь совсем. Выдержит он там? Ты сам-то подумай — в помощь он тебе будет или…
— Да некогда помощников искать. Что он — все на крыше сидит? Хватит ему сидеть, в дело его надо, а то так балбесом и останется. А у нас этого добра — и так полгорода…
С неохотой Валя подходит к двери, открывает ее, кричит в темноту:
— Саш!
— А? — доносится из темноты голос.
— Ты сидишь все? Тут Федя спрашивает тебя, спустись-ка…
По железной крыше осторожно проходят шаги, без громкого звука, аккуратно спускаются, быстрый шорох — и вот уже Сашкино лицо показывается в проеме двери. Умное лицо, но странное — тонкое, длинное, выразительные большие глаза, шапка курчавых волос.
— Проходи, садись, — приглашает к столу Федька.
Саша проходит, садится на стул.
— Водку пьешь?
— Нет.
— А чем занимаешься?
— А что? Объяснить могу, но это непросто. Доски судьбы, улавливаешь? Время. Проходы есть, трубы есть. Как птица — фырк! — и уже там.
Федька обалдело смотрит на брата Вали. Потом сглатывает то ли кусок, то ли слюну и произносит:
— Доски, говоришь? А гвозди забивать умеешь?
— Умею.
— А выпрямлять?
— Умею.
— Тогда ты, будем считать, нормальный. Мне помощник нужен в одном деле. Можно сказать, компаньон. Твоим занятиям это не повредит. Просто завтра ты со мной поедешь.
— Зачем?
— Да какая разница тебе с твоими птицами? Птиц ты, кстати, мно-ого повидаешь. И еще всякого. Попутешествуем немного. Идет?
— А за голубями кто приглядит?
— Я пригляжу, Саш, — говорит Валя. — Водичку сменю, покормлю…
— А зачем это, Валя?
— Помоги ему, — кивает Валя на Федьку. — Надо так.
Сашка смотрит на сестриного жениха внимательно. Вот, значит, по-явился такой. И впервые сестра ради другого человека его просит.
— Ладно, — говорит.
Федька (с облегчением):
— Ты, Саш, вещи теплые возьми: кофту там, телогрейку. И не уходи с утра никуда, понял?
IХ
На глинистом мысу в дельте Волги, за тростниковой крепью, отделяющей раскаты от моря, команда музыкантов поставила палатку, что-то сварили на примусе, доедают обед…
Алексей:
— Мужики, жрите быстрей, а то, как говорит Николай Иванович, мы вечер пропустим…
— Да времени хватит…
Постепенно загружают оборудование в лодку. Отталкиваются. Место, которое они выбрали, не очень-то, может быть, удачно: тут полно водоплавающей птицы: голоса гусей, уток, огарей, лебедей, всякой утиной мелочи сливаются в один квакающий фон… Поэтому Николай Иванович и говорит музыкантам:
— Вы что хотите записывать? Если мы сейчас в гнездовье бакланов наведаемся, то орать они будут будь здоров, только музыку с ними вряд ли сыграешь…
— Ну, — говорит Алексей, — я бы пошел просто по справочнику…
Миша-«звучок»:
— Леха, таких справочников до фига. Называются «Определитель птиц» — на си-ди. Там все расписано, даже голоса для примера. Но раз уж мы приехали сюда, писать нужно штучные вещи, соло. Вот, мы пишем вечернюю трель какой-я-не-знаю птицы. Завтра — еще две трели.
— Это верная мысль, — говорит Брайан. — Надо такие вещи собирать… Николай Иванович, здесь ведь певчие водятся? Ну хоть скворцы, например… О! Тонкая вещь — для тех, кто понимает…
— А знаете
что? — вдруг говорит Николай Иванович. — Я вам подарок сделаю. Здесь рядом гнездовье
сверчка… И вот с него-то мы и начнем.
А уж завтра — все другие главные певуны: пеночки, мухоловки, широкохвостки, камышовки…
— Идет! — вскрикивает Брайан. — Сверчок — это птичка?
— Ну да.
— Круто! Едем, едем… — Наклоняется к Николаю Ивановичу: — Вечером вы у меня услышите, что такое сверчок!
Съемки сверчка. Подробно: трель сверчка. Гнездо, глаз, лапки.
Возвращение в лагерь — почти затемно. Шуршат в палатке, виден под тентом фонарик, тени. Потом собираются у примуса, готовят что-то. Потом голос Алексея:
— Николай Иванович, спасибо за вашего сверчка… Очень красиво…
Брайан:
— Вот из таких солирующих трелей потом создается ядро звука. Только у меня вруб: в какой-то момент их должно быть очень много. Не десять-пятнадцать, как мы думали, а, допустим, сто. И все это невероятной плотности… Клубится… Звук Хаоса. Даже гул.
— Что тебя так прет от этого Хаоса? — спрашивает Алексей.
— Да потому
что надо услышать истинный звук мира — хотя бы так, как мы слышим здесь. — Брайан
настораживается и прикладывает ладонь к уху: — Тысяча голосов одновременно. Плюс
волны, ветер, камыш…
И потом из этого рокота вытягивается, как нитка, песня сверчка. Просто на пульте
тянем. А потом уводим ее в в бэкграунд, и на первое место выходит песня камышовки.
Ее ведь мы слышали?
— Ее, — подтверждает Николай Иванович.
— Вот, песня камышовки или эта жемчужная россыпь скворцов — ты слышал? Такие световые пятна… вспышки в этом хаосе… А потом — взрыв! — и сольный прорыв… Ух, блин! Я уже все это слышу! Тут соловьи есть? — Николаю Ивановичу.
— Редко, только на пролете. Варакушка есть — из соловьиных. Это, я вам скажу, сказка…
— Не то что фламинго…. — вставляет Алексей: он на самом деле туговат на ухо.
— Ну, вы не правы, — обижается за фламинго Николай Иванович. — Одни щелканья клювами в воде чего стоят…
— Фламинго можно сделать с перкуссией… — поддерживает его Брайан. — Только поколдовать надо… Можно мощное замутить колдовство…
— А зимородки поют? — спрашивает оператор Андрей. Очень уж ему понравились зимородки.
— Зимородки ныряют. И при этом коротенько пищат.
— Самое обалденное — они под водой летают, — обводит всех глазами Андрей. — Машут крыльями. Я сам видел.
Николай Иванович усмехается.
Синий огонь примуса.
Вдали на буровой светятся огни…
— Знаете, ребята, — говорит Николай Иванович. — Вы извините, «ребята», «ребята» — это я своих студентов так называю. Но, конечно, таких, как вы, мне встречать еще не приходилось. Безумная идея. Безумная задача. И вместе с тем — это самое то!
— Николай Иванович — наш человек! — одобрительно реагирует Алексей.
— Так вот, знаете, о чем я давно думаю? — говорит Николай Ива-нович. — Впрочем, конечно знаете… — Усмехается. — Я люблю динамичные природные системы. А нет более динамичных, чем дельты рек… Но чем больше я узнаю… Нет, не то! Жизнь… Я не могу постичь ее во всех взаимосвязях. Вот почему мне кажется, я понимаю Брайана. Этот первичный гул жизни — он в самом деле должен быть. Неразъятый звук Тайны…
— О, — отзывается Брайан, который сидит, выкрашивая на ладонь табак из сигареты и мешая его с травкой. — Лучше не скажешь: неразъятый звук Тайны…
— Я говорил о Боге, — продолжает Николай Иванович. — Это не абстракция. Для меня Бог и есть это непостижимое чудо жизни… Чудо, понимаете? Прямое свидетельство…
Брайан привычным движением пустой сигаретой собирает с ладони приготовленную смесь. Ему, кажется, слегка поднадоел разговор. Он встает:
— Миш, дунуть не хочешь?
— Не против.
— Тогда возьми магнитофон. Может, услышим чего…
Вдвоем они отходят от палатки, усаживаются на дерево и первым делом раскуривают косяк. Красный тлеющий огонек мерцает в темноте. Потом Брайан включает магнитофон. Слышны фоны, фрагменты птичьих трелей. Проматывает туда-сюда. Одна трель его задевает. Вернее, неожиданный подсвист-завиток в конце. Он достает из чехла серебристую флейту-траверсо и пытается повторить.
Еще раз слушает, еще раз пробует.
— Не так, — пытается вставить слово Миша. — Вот эту ноту, в конце, надо расщепить. У него здесь трель раздваивается и звучит сразу на два голоса, а у тебя чистяк — «ля» — и точка.
— Да я слышу! — отмахивается Брайан. — Он на четверть тона ниже продувает. Как я могу это сыграть? С моими семью нотами?
— Блин, я не знаю как, но ты должен, — настаивает Миша, подхваченный волной дыма. — Иначе они нас уроют своими четвертьтонами, и весь наш проект полетит к черту…
— Миш, я знаю. Просто пока не пойму, как выдуть этот подсвист из моей дудки… — Брайан усмехается. — Давай-ка крутани, попробуем еще раз: не дело сразу обламываться…
— Да, несолидно получается… Мы, типа, крутые, на понтах, we are musicians — а первая же птаха высаживает нас конкретно на копчик…
— Ну, типа того… — произносит Брайан и вдруг начинает посмеиваться.
— Типа того, что Хендрикс как на метле летал на своем «Стратокастере», а мы не можем извлечь из твоей флейты даже сверчка… — хмыкает, глядя на него, Миша.
— Не так просто оживить инструмент… Я бы попросил… Это не попсу озвучивать… Тут — сверчок! Тонкая штучка — для тех, кто понимает…
— Но ты, блин, волшебник? — неудержимо хмыкает Миша.
— Не… я, типа, только учусь… — посмеивается Брайан.
— Тогда учись. Пробуй… — пытается вернуться на серьёз Миша.
Брайан подносит к губам флейту и неожиданно, давясь от смеха, извлекает из нее какой-то неимоверный железнодорожный звук.
Оба загибаются от беззвучного хохота.
— …Мне кажется, — продолжает в это время Николай Иванович, — что мы где-то на развилке… Большинство людей уже не ощущают природу не то что чудом — матерью… Понимаете? Как это — не чувствовать мать? Это патология. Это аутизм какой-то…
Внезапно что-то сбивает его.
— Стоп! — восклицает он. — Что это?
Начинается сильное гоготание птиц на плесах перед буровой.
Они долго слушают.
— Неправдоподобно все это, — говорит мечтательно Андрей. — А спать пора бы, завтра рано вставать…
— Подождите, — появляется улыбающийся Брайан. — Я тут поймал одну тему… Послушайте…
Берет флейту, играет. На фоне дальних птичьих голосов лагуны звучит удивительная, полная каких-то присвистов и изворотов трель… Гаснет… Снова разгорается…
— Да-а… — не скрывая восхищения, говорит Николай Иванович.
— На то он и Брайан, — подытоживает Андрей. — Но главная тема не отменяется — спать, а завтра — пораньше…
X
Федька с Сашей на Федькиной «Ниве» подкатывают к центральному городскому рынку.
Вокруг — город. Трамваи, машины, люди снуют… Густо народу.
Федька паркуется, оба вылезают, Федька дергает одну дверь, другую — крепко ли закрыто. Цыгане проходят. Разный вообще ходит народ.
Они двигаются в сторону рынка. То есть просто идут между
товаров, которые в линию выставлены прямо с двух сторон тротуара, — какие-то вешалки
с невообразимым количеством шмотья, брезентовые подстилки с сантехническими принадлежностями;
здесь мужик торгует винтиками-гаечками из трех небольших чемоданов; рядом — несколько
геологических разломов библиотек советской эпохи, пласты полузабытых книг и целый
развал бестселлеров того времени: М. Горький — «Фома Гордеев», «Жизнь Клима Самгина».
Л. Леонов — «Вор», Каверин — «Два капитана», Гайдар, Симонов, Сергеев-Ценский… И
тут же — в стопках — полные собрания Толстого, Достоевского, Тургенева, Маяковского.
На «парадных» местах — Дарья Донцова и Борис Акунин… А тут — уже за рыбалку
разговор… Крючки, блесны, самодельные колокольчики из гильз 16-го калибра, грузила
для донок, сачки и аккуратно припрятанные сети. Банки импортной краски, кисти. Бензопила.
Ни логики, ни метода на первый взгляд во всем этом развале нет — но каждый точно
знает свое место. Руки, лица у продавцов — загорелые, лишь возле глаз белые морщинки
от постоянной зажмуренности на солнце. Два пацана клянчут деньги: «мамка выгнала»,
тут же совершенно копченая бабка продает копченую же, но перед этим, несомненно,
протухщую рыбу. Вор-карманник прохаживается, поглядывая на женские сумки и мужские
карманы. Другой вор сует всем за триста рублей пилу-«болгарку», которую он где-то
подтырил, и каждому ясно, что он — вор и пила краденая, и никто, несмотря на убийственно
низкую цену, товар у него не берет. Но и тот не зря ведь ходит-продает: знает, что
обязательно найдется один, кто не побрезгует, которому что — что ворованная?! Зато
всего за триста.
И возьмет. И никогда не знаешь — какой он, этот единственный покупатель —
ну, хоть с виду. Потому что все совершается мгновенно: только что был мужик, продавал
«болгарку», ан делся куда-то, а в этом толстяке с дерматиновой сумкой и добропорядочным
пузком и не заподозришь скупщика краденого… А еще дальше мужичок стоит, и весь его
товар — колода карт. Какой-то фокусник подходит и, изумляя самого продавца, берет
эту колоду правой рукой — и вдруг без малейшего усилия — она у него карточка
за карточкой перелетает в левую. Делает удивленное лицо:
— Э-э, неполная! Восемнадцать карт всего!
— Ну и что, что неполная. Вам не нравится — не берите. Может, другой возьмет…
В общем, как и всякий провинциальный базар, рынок Астрахани — это — что-то! Тут не покупать, а жить надо, за характерами, за людьми наблюдать или уж бросаться в факутуру-натуру, в кипы «Роман-газеты» или в железяки какие-нибудь и рыться в этих железяках хоть целый день. Переберешь гроздья ржавых ключей — и вдруг наткнешься на ключ старинный, немецкой работы. Там и ядро, наверно, можно найти.
— Откуда ядро?
— Кто ж иё знает? Должно, Стенькино…
И так дальше: книги, цепи, веревки, шмотки, ширпотреб китайский. Ножи. Федька один нож смотрит:
— Сделано красиво, а сталь паршивая. Твердая. Точиться не будет. Китайский, что ли?
Продавец кивает.
Федька мотает головой:
— Куда ни глянь — «Мэйд ин Чина». Из Турции везут — то же самое, Китай. А что ж Расея? Хоть бы, блин, сапоги, что ли. Или носки. Ничего! Тока водка…
Но, в общем, идет он быстро, не задерживаясь возле торгующих.
Федька правит в крытый павильон, на рыбный рынок. Там на столах разложено то, что продавцы так любят расхваливать покупателям: балык, осетрина горячего и холодного копчения, свежая…
— Пажал-ста! Осетринка любая свежайшая! — заметив самоуверенно поглядывающего в разные стороны Федьку, рассыпаются два-три продавца. — Икорка есть, икорка, — скороговоркой-полушепотом сообщает один, опустив очи долу.
Но Федька на рыбу не смотрит. На лица смотрит. Ага, узнал. Подмигнул. Тот ответил. Подходит к продавцу:
— Здорово, Юр.
— Здорово, какими судьбами?
— Да по жизни, по жизни сносит.
— Опять, что ли, к нам?
— Я Гурьяна ищу, Гурьяна не видал?
— Да здесь он где-то был… Пройди вон во двор.
Федька с Сашей проходят во двор рынка. Во дворе стоит красный «Жигуль» с открытым багажником, полным вяленой чехони. На заднем сидении сидит цыганка в цветастом платке, считает толстенную пачку денег, у машины стоят два мужика, тоже цыгане, в шляпах, пьют пиво, шелушат чехонь. И третий — толстый мужик, здоровый, пьет пиво, наливая в кружку. Степенно.
Стараясь не нарушить расстановки и не воткнуться в чужой разговор, Федька подходит. Разговора, вроде, нет.
Степенный мужик поднимает глаза.
— А-а, Федя?
— Мое почтение, Гурий Аверьяныч…
— Подходи, не смущайся. Пивком, мож, угостишься?
— Да если за компанию…
— Какие проблемы? Рыбку бери, пива, рассказывай…
Ящик пива стоит прямо в багажнике, среди чехони.
Федька берет бутылку, поддевает крышку ключом, берет чехонь, отламывает ей голову, начинает чистить…
— Свежая…
— А друг твой чего робеет? Подходи! Как звать?
— Саша.
— Вот, Сашкбу тоже дайте.
— Не пьет он, — досадливо говорит Федька.
— Совсем не пьет? — ровно удивляется Гурий. — Это как понять: по здоровью или из принципа?
Саша смотрит на Гурия, не знает, что отвечать, в то же время чувствует, из-за него Федька в дурацкое положение попал.
— Я, дядя, птицей могу крикнуть. Любой, какой хочешь, — говорит Гурию Саша.
Тот усмехается. Цыгане тоже смеются.
— Ну, индюка покажь.
Сашка надувает грудь и вдруг натурально начинает клекотать индюком.
Один цыган не выдерживает, ржет, пиво у него изо рта проливается пеной. Видны золотые зубы, дырка меж зубов.
— Ладно, ладно, — говорит Гурий. — А соловьем можешь? Люблю соловья.
Сашка отходит
чуть в сторону от пьющих. Останавливается в тени.
И вдруг начинает отщелкивать: щёк! щёк! щёк! фиуи-иуть! иу-ррр-тт-ц!
(Не отличишь от птицы.)
Гурий смотрит на него серьезно.
— Ладно, бог с тобой, парень, ты, значит, на птичий лад живешь… — Смотрит на Федьку: — Ну а ты? Ты с чем пожаловал?
— Да вот подзаработать хочу.
— Много щас у нас не заработаешь… Икру-то похерили, знаешь? Не идет икра, запрет повсеместно. Ну а рыба — сам знаешь — тут тонны надо.
— Ну что значит — тонны? — спав с лица, говорит Федька. — Штук десять — это сколько потянет?
— Долларов триста.
— Да-а…
— Ты пей… Может, не стоит тебе ввязываться?
— Да уж все, решено. Куда привозить рыбу-то?
— В Марьевку. Егора спросишь, он примет, расчет даст. Когда идти собираешься?
— Лодку надо глянуть, — Федька говорит.
— Где она у тебя?
— В Самосделке стоит, на Старой Волге.
— А-аа, — говорит Гурий Аверьяныч. — Бывал… Там же места были рыбные — ох и места! Сейчас обловили все, даже не суйся. За раскаты уходи, в море. Только учти: сейчас на погранцов нарвешься — добра не жди. Эти хуже рыбнадзора, хуже милиции…
— Ладно, ученые.
— Мое дело — предупредить.
— По рукам, значит?
— Ты меня не подводил — я тебя не подведу.
Федька допивает пиво. Ставит пустую бутылку в ящик.
— Ну, тогда бывай, Гурий Аверьяныч.
— Удачи, Федя, с этим твоим соловьем.
Цыгане смеются.
ХI
Утро того же дня в «министерстве внутренних дел». Иначе говоря — в УВД области. За столом — Олег Рахимович, в летней форме майора, рядом — капитан. Олег Рахимович смотрит отснятую видеозапись событий, капитан руководит показом, делает пояснения. Напротив стола мнется лейтенантик. К нему и обращает свои грозные вопросы «министр внутренних дел» по ходу просмотра. Плоский экран. Все современно. Смотрят прямо с камеры-цифровушки. Подсоединена к телевизору проводом с желтым и белым разъемами.
— Так, так, — говорит Олег Рахимович. — Это вот повтори.
Капитан нажимает перемотку назад.
— Вот появляется фомка. Вот они ею стену начинают долбить. А откуда она появляется?
Лейтенант:
— Хоть убей — не сняли. Из автобуса вытащили небось.
— Небось! Кто вытащил? Может, шофер дал? Все снято как через очко! Вот, ломают: а скажи, кто ломает? Кто тут закоперщик? Ничё не поймешь…
— Вплотную же не подойдешь, товарищ майор…
— Да лучше б он эту камеру себе в жопу засунул и просто, понимаешь, про-сто, как прохожий, прошел бы рядом — и нам рассказал — кто ломал, кто вскрывал… Эх, технику вам дали! Недоноски!
— Виноват, товарищ майор!
— Заладил: «виноват»! А что толку? Стой! Вот здесь все точно видно. Вот он выхватывает фомку у неизвестного, делает два шага навстречу патрульной машине и — кидает. Попал в грузовик. Разворачивается… Стоп! Лицо! Лицо видно. Разобрались — кто это?
— Так точно, товарищ майор. Панкратов Федор, тридцать лет. Не судим. Автомобиль ВАЗ-2121, номерной знак…
— К черту номерной знак, короче — нашли Панкратова?
— Никак нет, товарищ майор, — оправдательно говорит лейтенант.
— Ты мне брось долбить — «никак нет», «никак нет», говори по делу: где искали, почему не нашли.
— Проверили дом, по месту жительства, там его нет, машины тоже. Соседи говорят, последнее время часто не ночевал. Возможно — связь с женщиной…
— С какой женщиной? Фамилия, имя-отчество, где живет эта баба?
— Не выяснено, товарищ майор, будем ис…
— Чтоб завтра — хоть из-под земли!.. Так, — обращаясь уже к капитану. — А здесь у нас совсем другая картина. Здесь уже другой верховодит. Вот, хорошо видать. Это у нас кто?
— Богданов Петр. Вот, сейчас он поближе подойдет. Остановить? Друг Панкратова, тридцать три года, не женат. Вступает в переговоры, выдвигает требования. Странный тип. На спокойствии. Уверенный в себе. Панкратов — тот на рывке, но возле офиса компании стушевался, держится в стороне. Первым садится в автобус, ведет себя пассивно…
— А этот, вишь, расщеперился…
— Я и говорю: странный тип.
— Так, а Петра Богданова этого…
— Тоже не нашли… После событий ночевать домой не пришел, мать божится, соседи подтверждают, куда делся — неизвестно.
— Опять неизвестно! Ну, мастера! Этих двоих надо брать сегодня же, а все, что вы можете сказать, — «неизвестно». Вы издеваетесь надо мной, что ли?
— Найдем, товарищ майор. Арестуем. Вы только скажите — за что?
— Решим за что, вы задержите… Чтоб на нашу голову чего похуже не было, понял? Нам беспорядков только не хватало… Там народу сто человек уволили, они сейчас ополоумели, банкомат разбили, в офис разбираться приехали — а вы двух главных смутьянов найти не можете! На этих что хочешь вешай: хулиганство, массовые беспорядки… А лучше — просто спровадить их на недельку… Чтоб весь город раком не встал. А то побьют все витрины на хрен — и вот тогда с нас спросят. Не отвертишься — сдерут лычки, будешь, как чурка, улицу мести! Ты понимаешь хоть меня, черт?
— Так точно, товарищ майор, понимаю!
— Дурак ты, что ли? Перестань, говорю, долдонить! Думай давай, как их сюда доставить!
XII
За городом — кладбище старых кораблей. В основном это речные буксиры, отслужившие свой срок, но еще не распиленные на металлолом. Но есть и баржи, самоходки, другие разные корабли. И как во всякой свалке отслуживших человеку верных машин, есть в этой груде кораблей что-то щемящее, грустное: выбитые окошки рубок, оторванные иллюминаторы, якорные цепи, ржа в ноздрях клюзов, мотки канатов на кнехтах, шелушащаяся краска, целые и промятые борта, серебристые доски облезлых палуб — весь этот странный, уходящий, ветшающий мир, в который превратились недавно еще годные речные суда, словно ракушки, отброшенные волной на берег… В этом мире есть даже своя жизнь — кулички у воды, мальчишки, перебегающие с удочкой от корабля к кораблю, две-три бродячие собаки… И — странное ощущение близкого человеческого присутствия, которое проступает здесь — уцелевшим поручнем, здесь — штурвалом с отполированными ручками, здесь — не до конца разоренным интерьером рубки, картинкой какой-нибудь, наклеенной на стену, календарем за 1990-й, к примеру, год, вырезкой красотки из старой «Работницы» или из «Огонька». А один корабль и вовсе кажется обитаемым: тут в каюте гвоздик вбит, висит свитерок, койка застелена, кусок хлеба, яблоко и бутылка минералки на столике… Легко маневрируя меж этих кораблей, на свалке появляется человек. Это Петр Богданов. Он в майке, джинсах, запачканной ржавчиной куртке…
Направляется к довольно большому обжитому кораблю. Влезает на палубу. Садится. Делает глубокий вдох — готовится к медитации.
Долго не получается у него. Он чем-то растревожен, мысли мешают. Наконец приказывает себе:
«Это не тот человек.
Это не тот человек.
Сотри его из сознания.
Сотри его.
Смотри».
Прямо перед ним на носу корабля сидит чайка.
Чайка.
Чайка расплывается в пятно; пятно меняет цвет, из серого становится зеленоватым. Он видит горы, заросшие деревьями в белом цвету, озеро, над которым клубится туман, — прекрасное место. Место силы. Он устремляется внутрь этого пейзажа, ловит туман руками, потом разбегается и нагишом бросается в лазурные воды.
В это время чайка резко вскрикивает.
Не открывая глаз, он слышит на свалке чьи-то торопливые шаги. На этот раз это не мальчишки и не собаки.
Медленно открывает глаза: видит мента, взобравшегося на палубу и осторожно, стараясь не шуметь, приближающегося к нему. Но гнилая палуба под ногою мента все-таки хрустнула. Тот, ускорив шаг, хватается за бок, где висит кобура.
— Богданов?
С разных сторон на палубу карабкаются еще трое.
— Что вам нужно?
— Сука, тварь такая! — ликуя, кричит мент в лейтенантских погонах. — Протяни руки вперед, покажь ладони!
Тот протягивает — и мгновенно оказывается в наручниках.
Кабинет. Лейтенант потеет над допросом Петра Богданова.
— Ты ходил утром к адвокату?
— Да, вот его визитная карточка… Он оказался мелким человеком. Негодным для своей миссии.
— Как это — негодным? Уважаемый человек…
— Одни деньги на уме. Такому нельзя доверять…
— Между прочим, он предупредил нас о твоем визите.
— Тем более он стукач, а не адвокат.
— А ты что? Рабочих бунтовать вздумал? Справедливость искать?
— Нет. Я не занимаюсь справедливостью. Я йогой занимаюсь.
— Йогой?
Ну, это еще хуже, — затянувшись, пускает дым Богданову
в лицо. — Тогда объясни, Богданов, почему к адвокату пошел именно ты? И говорил
ему, кстати, о несправедливости…
— Потому что каждую мысль и каждый жест надо доводить до конца, — отвечает Богданов.
Лейтенант:
— Вот оно что! А вот такой жест пойдет? — Зло и хлестко бьет Петьку по щеке. — И вот так! — Бьет по другой. — Где Федька Панкратов?
— Не видел со вчерашнего дня.
— Вы ж друзья… Он к бабе своей пошел?
— Не знаю.
— Все ты знаешь… Где она живет, зовут как?
— Говорю: не знаю. Правду говорю.
— Чего желваками играешь? Не нравятся жесты мои? Но я до конца их доведу, запомни. Зашью тебя в статью, как в наволочку.
— За что?
— Раз задержали, значит, есть основания… Ты на свалке чего делал?
— Медитацией занимался.
— А-а-а, — ухмыляется лейтенант. — Это когда ты, значит, сидишь и воображаешь, что ты, тварь такая, пупок, а все остальные люди — козявки, и они — далеко-далеко… Но пойми — они рядом, Богданов. И всегда готовы протянуть тебе руку помощи. По роже тебе еще разок не пройтись — для вменяемости?
— Не стоит.
— Вот. Будешь говорить?
— Я все вам сказал.
— Мбозги, значит, компостируешь? Ничего, денек-другой с тобой поработаем — ты пореальнее все понимать начнешь… — Встряхивает в руке наручники. — А пока вот эти браслетики поносишь: они тебя от гордости пролечат.
Петька с интересом разглядывает лейтенанта.
— Вижу, правда: чтобы выжить в одном с вами мире, лейтенант, надо освободиться от последних цепей. От обыденного сознания.
— Чего ты все изображаешь, не пойму, — йогу своего? Тьфу! — снова выдыхает сигаретный дым Петьке прямо в лицо лейтенант. — Сознание… Сознание я тебе быстро вправлю. А цепи — не тронь. Вашему брату они необходимы, да и всем остальным… История это доказала. И чем дальше — тем необходимее. Как раз для сознания…
— А вы опасный человек, лейтенант.
— Такие, как ты, опаснее…
Открывает наручники, чтобы защелкнуть на запястьях Богданова, но в одном что-то заело ключ, он не открывается.
Голос Богданова:
— Опаснее?
— Конечно! — Лейтенанту удается наконец открыть второй наручник, но он для верности еще раз проверяет его. — Вот я — служу. А ты что? Медитируешь. И только поэтому, гаденыш, считаешь себя выше. Так ведь?
С открытыми наручниками в руках смотрит туда, где сидел Богданов; того нет. Смотрит кругом — нет.
— Твою мать! Куда он делся?
С изумлением еще раз осматривает свой рабочий кабинет — унылую, крашенную зеленой краской комнату для допросов. Бросается к коричневой, говнистого цвета двери, открывает ее. Унылый коридор — и никого.
— Черт! Дежурный! На пост, на пост!
Бросается к столу и набирает номер дежурного поста:
— Перов! Ну, не Перов — какая, хрен, разница?! Слышь — никого не выпускать! Всех вали на пол — по-любому! И ко мне!
Голос Богданова:
— Я здесь, лейтенант…
Лейтенант хватается за пистолет и орет в трубку:
— Он здесь, здесь! Сюда!
Беспомощно оглядывается. От несчастья и непонимания у него все лицо мокрое.
Он держит пистолет вытянутыми руками и переводит его то на стену, то на дверь.
Голос Богданова:
— Да положите вы пистолет, а то еще выстрелите…
— Кто тебя научил этим штучкам?
— Один калмыцкий лама.
— Что они могут знать, эти вонючие пастухи?!
— Да, выходит, кое-что могут… Успокойтесь, успокойтесь… Я дам себя задержать… Уф! Устал…
Темный силуэт Богданова прорисовывается на потолке; как он там держится — неясно. Как геккон, что ли? Потом он отлепляется от потолка и, шлепнувшись на стул, оказывается в той же позе, в которой сидел во время допроса…
Вбегает дежурный.
— Момент, проводишь гада в камеру…
Лейтенант, зло глядя на лицо, на руки Богданова, произносит:
— Не шути с этими цепочками, понял? Иначе я прикую тебя ими к стенке, стоя, дня на три. И это будет очень неудобно… Очень… И статью тебе пришью: «Сопротивление властям». Как надгробную плиту всю жизнь за собой таскать ее будешь…
— Вы же прекрасно знаете, что я уйду от вас, когда захочу, лейтенант…
— Еще слово — и ты пожалеешь…
Когда Богданова уводят, лейтенант утирает рукавом рубахи потное лицо.
— Вот сука, тварь какая… Все мбозги заговнил…
XIII
Самосделка. Большая, неряшливо рассыпавшаяся по волжскому берегу деревня. Неподалеку от воды — сарай вроде гаража. Две железные дверцы открыты, и там, внутри видна лодка.
— Цела, — говорит Федька, любовно похлопывая рукой по корпусу лодки — прогонистой, метров семь-восемь длиной. — Цела, голубушка.
— А я ее, как ты на козлы-т поставил, так и не трогал, — говорит тут же случившийся мужичок, хозяин гаража — немного вертлявый, все щупающий себя за подбородок тип с бледно-голубыми глазками и почему-то, несмотря на теплую погоду, в камуфляжном ХБ и такой же кепке.
— А мотор?
— А мотор — что? Тоже здесь. Я — ни-ни. Лежит, как был положен.
— Перебрать бы надо, — говорит Федька без особого энтузиазма. — Или так оставить?
— Солидолом его тогда обмазали, так он и лежит. Чё с ним сделается?
— Да?
— И спробовать можно. Масло, бензин зальем, послушаем, как он ходит.
— И то, — говорит Федька. — А чё ты губу закусил, старый черт?
— А я б на твоем месте все ж перебрал бы… Черт иё знает, а ты понадеялся, плюнул — а случись что — пфук!
— Ладно, пфук! Пособи-ка!
Федька и дядя Игнат, как зовут «старого черта», поднимают лодку на плечи и, слегка спотыкаясь на заросшем полынью замусоренном берегу, несут ее к воде. Ставят на песок. Сталкивают в воду. Красавица лодка — легкая, прогонистая.
— Так… — Федька разбегается, прыгает в лодку и, как на серфинге, скользит по воде… — Ну, теперь мотор. Потом снасть. Цела ли?
— Ты новую-то снасть не купил, а дурак. Ты куды ваще сорвался? Старье твое теперь во дворе развесить можно, — с какой-то радостью служения говорит дядя Игнат. — Если мыши где проели, заштопаем, челнок, нитки есть. Ты торопиться не должон, проверь все, чтоб, знаешь, чики-пики. Такое дело… Ты что!
— А у тебя-то… — вслух думает Федька. — Твоя-то снасть — где?
— Э-э, Федя, — ласково поет дядя Игнат. — Все брат, отневодбился… Мне после образцово-показательной моей отсидки старуха запретила. Не такие, грит, твои года, чтоб их по тюрьмам мотать. Не мальчик. Давай, грит, по-человечески — уж помри в своем доме. А я думаю — и то…
— Нужно новую снасть, дядя Игнат. Скоро.
— Скоро только кошки родятся.
— Да мы тут по-любому до вечера провозимся, — говорит Федька.
— Ты проверь мотор, дура, от мотора все зависит… — говорит дядя Игнат. — Тогда про снасть думать будем.
— Дак сколько мы провозимся?! В день не управимся!
— А сколь надо, столь и будем возиться, — неожиданно твердо говорит дядя Игнат. — Знаешь, как бывало? Всякое, брат, бывало. Бывало, мотор-батюшка только и выносил: эти-то все прохиндеи, у них что лодки — на износ, что моторы — без ухода. А ты на риске рубль зарабатываешь. У тебя все должно — чики-пики. Все должон предусмотреть. Воровское дело — серьезное.
— Ладно, пошли мотор доставать. Хорэ нотации читать…
— Федь, — вдруг говорит Сашка, который до этого безучастно
стоял в стороне. — Вы тут возиться будете весь день. Свези меня на тот
берег.
— Да ты чего? — сразу взбычел Федька. — Толку от тебя и так нет, так тебе еще на тот берег…
— Там деревня наша, — трогательно говорит Саша. — Где мы с Валей родились, выросли. Детство наше.
— Что за деревня?
— Дак во-он дома.
— Дома вижу. Называется как?
— Деревня.
— Но названье-то есть у нее?
— А так деревней и называется, — подтверждает дядя Игнат. — Это он верно говорит. Сами себя так и зовут: деревня.
— А у тебя там родня, что ль? — спрашивает Федька.
— Сестра там, Надя, братья двоюродные…
— Давно не видал?
— Да уж лет десять… Как мама умерла…
— Ну ты даешь — говорит Федька. — Все с птичками перекликаешься. А родню — десять лет не видал… Хотя — ты ж не пьешь…
— Свези, Федь…
— Да чего парня томить, давай я свезу, на своей, — встревает дядя Игнат. — Понадобится — крикнем. Или я мигом подскочу. Тут — близко.
— Да хрен с ним, вези. Я его в магазин хотел послать, да он все равно все напутает.
— Я вон лучше свою старуху пошлю. А без него мы быстрей управимся, — по-мужицки рассуждает дядя Игнат.
— Поезжайте!
— Пошли! — командует Игнат Саше.
Идут по берегу к старой «казанке», Игнат отталкивается веслом, дергает стартер мотора — и через полминуты они уж на том берегу.
— Ты только не уходи далёко, — говорит дядя Игнат Саше, уезжая. — Чтоб не искать тебя, такое дело….
XIV
Саша выходит на берег, и первое, что он застает: «час шепота ив». Прекрасные, могучие ивы полнятся ветром. Тень. Он садится сначала в тень. Обнимает худые колени, слушает птиц в шуме листвы… Именно здесь, в «деревне» на острове, с ним начинают происходить странные вещи: он то проваливается в прошлое, то выныривает в настоящем; иногда об этих разрывах времени можно судить по характерному звуку — то ли «короткого замыкания» в мозгах, то ли рвущейся пленки, после которого все, что он видит, выглядит как старые, потрескавшиеся черно-белые фото прошлых лет; потом его опять «перемыкает» — и он выныривает в цвет, в настоящее; а иногда вообще время смешивается, особенно когда речь идет о каких-то общих местах, которые он и в прошлом, и сейчас мог/может видеть, — тропинке, прудике, траве, и нельзя сказать, кто это видит: он — мальчик или он — взрослый человек.
И так он
сидит-сидит в траве под ивами, глядит на дом матери.
И здесь впервые — «тр-рррр» — как будто короткое замыкание у него в голове — и то
же пространство — «деревня» (три избы с постройками), ивы, берег — все это черно-белое.
Тот же «час шепота ив». Он слушает звуки многоптичья и шумного прибоя листьев в
этот час дня. Возле дома показывается женщина с мальчиком — и он будто видит себя
маленького с мамой. Заходят в калитку. Где-то трактор захлебывается рокотом. На
рыболовецкой тоне улов: мужики тянут сеть, полную осетров… Как в кинохронике: вроде
те же, наши лица-то, но все равно — другие. Сильнее, веселее. «Тр-ррр!». И все обратно
— в цвет. Ни трактора не слышно, ни рыбаков не видать. Пусто кругом. Лист ивы. По
листу ползет сбитая ветром пчела.
Он осторожно снимает пчелу за крылышки — и отправляет в полет.
Поднимается — там не близкий путь, и весь он его проходит сковозь/через разрывы во времени: то вроде старое, черно-белое кино — залает собака, загомонят голоса, трактор зарычит, а то вроде не кино, а наше настоящее — та же улочка, и ивы те же, и тени, только нету никого. Впрочем, лает. Меньше шпица, черненький такой песик. Сашка медленно открывает калитку в сад, смотрит на стоптанные ботинки у двери, банки, ведра, таз с водой, белые лепестки в воде, несколько яблонь… И вдруг («трр-рр!» — и опять тот старинный, черно-белый фильм) — колодец. Старый деревянный сруб. Странный, заколдованный колодец, черные венцы мхом обросли, ворот, цепь, ведро мятое с большущей ржавой тракторной гайкой на ручке, он заглядывает вниз — там черная вода. А в воде — мальчик смотрит на него. Капля падает, разбивает отражение. Он поднимает лицо от колодца и видит весь этот сокрытый в траве мир, который так заметен в детстве: большую курицу, бредущую в лесу травы, цыплят, выклевывающих что-то под яблоней, кузнечика большого, колесо телеги, а потом всю телегу целиком: она уж не ходит, стоит, вросши колесами в землю, засыпана опавшими лепестками яблонь, на ней шинель лежит, дышит. Там, под шинелью, старый дед спит-храпит, старый-престарый, как сморщенное яблоко, и, когда мальчик проходит мимо, шурша, дед приоткрывает глаз, и он у него тоже старый, как погасшая звезда, и такое впечатленье, что — не видит. Дверь дома открывается… Вернее, это женщина открывает дверь, смаргивая, смотрит на него, не узнавая, произносит неуверенно:
— Саш?
— Мама!
(«Тр-ррр!» — цветное.)
Чуть-чуть она преображается, эта женщина, как будто вспоминая что-то.
— Саша?
Саш, ты, что ли? — спрашивает, но уже без сомненья. —
Я Надя, сестра твоя. Похудел ты… Проходи. Сколько лет не был. Как вы там с Валей?
— А вот ты в зеркальце посмотри: увидишь, что мама…
Осколком зеркальца направляет солнечный зайчик ей в лицо, в глаз.
И там бездонный такой глаз, как вселенная….
(«Тр-рр!» — Ч/Б — черно-белое.)
— Мама… — зовет он.
— Пойдем, поешь, цельный день не евши, убегался весь…
Внутренность избы. Все аккуратно: стол, лавки, натертое дерево лавок, кисея покрывал, иконки старые, бумажные… Ничего не изменилось. Только он стал — мальчик, а она — мама. Мама наливает ему из кринки молока, дает хлеб:
— На, поешь.
Старый дом. Ивы шумят вокруг, куры кудахчут… Ветер ходит, в окошках шумит.
— На батьку хочу поглядеть.
— А чё на его глядеть-то? Скирду разбирают. А то пошли…
(Трр-ррр! — цвет.) Вроде как наш день. Только Саша рядом с Надей остается маленький. Выходят на скотный двор, там стоят горбатые скирды в серых шкурах, сено, внутри скирды зеленовато-желтое, просыпано на землю. В солнце — желтые мужики. Разбирают прошлогоднюю скирду. Сено у них в рулонах, бечевой схвачено. Один на тракторе разруливает, подает мужикам раскрытую железную лапу, те вкатывают в нее рулон, он везет в хлев, на подстилку.
— Ну, што? — орет тракторист. — Три штуки уже — мож, хватит?
— Еще давай! Кидай клешню! — смеются мужики, и есть какая-то радость в этой спорой крестьянской работе… Солома в воздухе летает…
— Это что за малец с тобой, Надь? — спрашивает мужик на тракторе…
И в тот же миг — «тр-р-р!» — замыкание — и трактора нет. Сено свежее, только начали скирдовать, и не рулонами, а вилами, по-старому. Почему-то много людских голосов мечется:
— Куды, куды его сорвало-то?
— Степка, не суйся, убьет! Ополоумел!
Пыль! Стрем! Бегут куда-то!
— Степа-а! — заходится бабий крик. — Сашка там!!!
Здоровенного рыжего быка с гривой бешеной шерсти и мотающимся, хлещущим хвостом с заносом выбрасывает в пыльный двор. Через двор мальчонка бежит, спотыкается, падает и, понимая, что это конец, заходится истошным криком. Секунду они один на один — бык и ребенок. Бык фыркает, пригибает голову и делает шаг в сторону мальчика, как вдруг появляется загорелый мужик в синей майке — и на него, выкатив красный глаз, какою-то грудой валится рыжий бык; человек бьет блестящим ножом ему сзади под основание черепа и медленно оседает к шее животного, которое сразу делается смирным, послушным… И только немного дошевеливает рогом, там, у этого человека внутри…
— Степа-аа! — кричит Надька и бросается к отцу, и Сашка бросается к отцу, и трогает его крепкую толстую руку, и видит распоротый живот и такой же, как у быка, красный, угасающий глаз… И кажется, эта смерть длится вечно…
(«Тр-ррр!»)
Цвет. Настоящее: Надя и Сашка идут вдоль края хоздвора через раскоп туда, к ивам…
— Раньше мы рыбу ловили, сынок, а как рыбы не стало, на рыбзаводе работали, а как завод они себе забрали, самосильно занялись скотиной, и вот уж сколько лет? Считай, тридцать?
— Мама, а что за ямы это?
— А это ученые люди роют. Говорят, древний был город… Хазары… Итиль.
— Смотри, там мертвый человек, поджавшись, лежит?
— Так схоронили, вот и лежит.
— И папка так лежит?
— Не-е, папка прямо положен. Он же во, здоровый какой был — папка твой…
— Он раньше рыбу ловил?
— Ловил… Рыбак был знатный… Первейший рыбак….
Детский взгляд смотрит на ямы и край раскопа: выложенные по краю обломки керамики и целые сосуды, наконечники стрел, соржавевшие звенья кольчуги…
— Здесь город был, а мы не знали, все в прятки играли с тобой…
— Играли, играли…
Они уходят от раскопа древнего города в тень ив. Там осторожно прячется вода: речка. Это маленькая речка, из детства, и, конечно, с нею связаны какие-то самые первые воспоминания, и мальчик смотрит на нее, как зачарованный, и видит все как-то странно: вот будто из цветного стекла стрекоза над водой на травинке, крылья в мелких перепонках, блестят. Бочажок воды, пук осоки. Капля воды. Все это резко-резко он видит. По красным пескам вдали человек проходит, пыля босыми ногами, измеряет площадь городища. Девушки появляются сбоку, видно, с обеда вернулись, спускаются в раскоп, берут инструменты…
И вдруг где-то громкий-прегромкий звук раздается: др-др-др!!!! — со страшным треском лопается в небе несколько выхлопных выстрелов какого-то допотопного мотора.
Мальчик слушает.
— Дядя Коля Покусаев?
— Да жив твой Коля Покусаев! Хошь к нему сходить?
Идут, ивы гуще, трава…
Ров, заросший коноплей и другой высокой травой: внизу, во рву, зеленая вода.
Вытоптанная коровами площадка. Постройка: стены из самана, сверху тростник. Под тростником прячутся от солнца и яростных мух желтые коровы…
Др-др-др!!! — опять что-то рвется с треском, и тут мальчик видит наконец под ивами странный двигатель и возле него человека, только что завершившего яростную операцию по его запусканию. Двигатель — древний, каких уж не бывает — однотактный «Болиндер» — качает воду из Сомовки в ров рыбзавода, где живут осетры.
— Ну, здравствуй, дядь Коль, — говорит Надя. — Как живется при новых-то хозяевах?
— А хорошо, — отвечает дядя Коля убедительно. — Дом мне мой оставили, коров тоже… — Гладит Сашку по голове. — Твой, что ль, вырос? Чужие-то не заметишь, растут… Из телки пока ще корова вырастет — одного сена сожрет…
Руки у него старые, но могучие, как корни, крестьянские руки…
— Чайку небось хотите?
Соглашаются.
Он приоткрывает дверь в крошечную (под одну кровать и тумбочку) саманную хижину свою. Правда, печурка у входа. Подбрасывает кизяки в огонь, возится с черным чайником.
— Сейчас, сейчас…
— Что ж, один все? — спрашивает Надя.
— А с кем-то
мне быть? — резонно отвечает дядя Коля. — Бабка у дочки в городе — с внуком, ну
а я… Если уж снегом заметет — тогда…
А пока — вроде к вам дохаживал…
Древнее радио на стене передает какие-то кажущиеся нереальными здесь новости… Чай жидкий, зеленый. Черный чайник, весь в копоти от кизяка.
Саша замечает приколотую ржавой иглой над кроватью бабочку. И несколько осколков фарфора с дивным рисунком на облезлом подоконнике открытого окна…
— Благодарствуем, дядь Коль, здоровья!
Проходят мимо загона, одна корова тянется, хлеба просит. Рыжая. Дальше идут. То черные плавунцы по воде шарятся (Ч/Б), то опять трава цветом, переливами пойдет, то опять сом (Ч/Б) на леске бьется — словно выуженный из давнего-давнего прошлого…
Идут в свете, в цвете…
— А это что, мама?
Корабль стоит в траве, брошенный.
Мать говорит:
— Ушла Волга-то, обмелела, там, где вы с Валькой купались, теперь сушь одна…
Мальчик через пролом заглядывает внутрь корабля: там темно, железо рваное. Коридор с оборванной проводкой… Двери. Как будто там живет кто-то. Ветер живет. Скрипы. Паутина. А может — капитан живет?
Он видит (Ч/Б): капитан в рубке попыхивает трубкой, в небе облака, на палубе народ, мотоцикл, бабка с козой, загорелый матрос швартует корабль у деревенской пристани…
Свет, цвет.
Они уже ушли от корабля, стоят в травах посреди острова. Она — большая. Он — маленький. Она вытирает ему испачканную щеку.
— Сколько ж я с тобой, Саша, ходить еще буду? Когда ты в ум войдешь? Мне к своим пора, — говорит Надя. — Ты откуда пришел-то? С кем приехал? — Надя держит за руку взрослого, долговязого парня.
— С Федькой, — вдруг издалека, но осмысленно отвечает долговязый парень.
— А звать тебя как, помнишь?
— Сашка.
— А меня?
— Надя ты, сестра моя!
— Так что ж ты мне голову морочишь — «мама», «мама», я обмерла, думала, с ума сошел, — взвизгивает Надя.
— А ты не серчай, не серчай, — говорит этот странный, да и не очень-то молодой уже парень. — Я отца увидеть хотел. Не помнил его. И карточки нету. И повидал: как бык его запорол из-за меня… Теперь поняла?
Надя смотрит на него и вдруг нежно, по-сестрински целует.
— Его здесь похоронили-то?
— Нет, как положено, на кладбище, на том берегу…
— А надо было здесь, под ивами, для кладбища он неподходящий богатырь, велик он, тесно ему…
Он оглядывает простор, камыши, воду — и вдруг видит табун коней, взметнувшихся неподалеку от него…
— А что за лошади это?
— Это чечен один, на том острове, табун держит, а сюда они попастись переходят, — говорит Надя.
К болоту подходят кони, гривами машут.
Он смотрит на коней с шалыми гривами.
Вдруг за камышами всадники в латах взвиваются, с перьями на шлемах. Кольчуги, колчаны, легкое тюркское вооружение кочевников.
Брат и сестра смотрят завороженно. Прячутся в высокой траве.
Скачут хазарские всадники.
— Плохие известия, великий каган. Варяги идут по Итилю с севера и тьма людей без лиц с востока. Плохие предзнаменования. Ворон мой не взлетает. Меч мой отяжелел…
— Пока твой меч не будет порхать, как ворон, сердце твое будет мягче свинца от страха. Горе — встретить испытания, трепеща, как женщина…
Надя:
— Откуда они? Саш, это ты опять делаешь?
— Не знаю… Странное место тут, времени через край — сами они выплескиваются…
Всадники исчезают, только черный ворон, вышелушившись вдруг из клубка перьев, возникает в небе, парит, вскрикивает сухо, делает мах — и исчезает.
Саша смотрит на сестру.
— Я пойду, Надя.
— Прощай, Сашенька.
— Не прощай надо говорить, а до свидания. Час-то какой? Уж солнце садится. Долгонько мы с тобой путешествовали… А меня, вишь, на берегу мужик дожидается. Федька зовут. Валин жених.
— Ну, кланяйся, а я пойду…
— Саша! Мать твою! — нетерпеливо кричит Федька.
— Загулялся я, Федя, нельзя мне раньше было, отца надо было повидать…
— Отца? — Федьке как будто и странно, он, может, и слышал, что родители Саши и Вали умерли, но ему не до этого. — Ты погляди! — тащит он Сашку куда-то по берегу. Хватает охапку травы, мнет ее. — Чуешь?
— Дурная трава.
— То-то и оно, брат! То-то и оно! Вот куда мы в другой раз за урожаем-то приедем! Понимаешь?.. А не понимаешь — и ладно. Ты фуфайку накинь, сейчас на реке прохладно, а мы к морю пойдем, там и вовсе — задует моряна — насквозь.
В лодке уже все готово для лова. Две канистры топлива стоят, канистра с водой, ящик какой-то железный, крюк, багор лежит, сети припрятаны, еда тоже куда-то спрятана, Федька хлеб жует. На нем толстый брезентовый плащ.
— Хлебушка хочешь?
— Не, не хочу. Днем сестра накормила.
— Смотри, потом не до еды будет…
— Не…
— Ну, тогда с богом: поехали! — И Федька с духом дергает стартер мотора. Лодку мигом выносит на середину Волги, и она красиво идет по ней, оставляя по борту нежно-лиловый отрез воды.
XV
Некоторое время молча сидят: Федька — крепко держа рукоятку газа, Саша — посреди лодки, спиной к ветру. А мимо деревеньки летят, ивы, стога, луга. Родина летит. И хорошо отчего-то.
— Эх, Саня, рассказать бы тебе, как бывало… Как почуешь этот ветер в лицо, сразу стакан хлопнешь — а дальше — мама не горюй! Беспечно жили, брат…
Саше нечего ответить — он молчит.
Но Федька еще не исчерпал восторга:
— Мотор — вишь, какой у меня? Не смотри, что старый. «Ямаха», сорок лошадей… Годная вещь… От тока порулить не проси — этот нас враз перекувырнет. Норовист! Бывало, от ментов уходили — без вопроса. Те на «вихряйках» раздолбанных — а тут сам понимаешь… Зверь! Как на паровозе их объезжали, да с полным ящиком икры, вон, на котором ты сидишь, понял?..
Саша молчит, не знает, что отвечать.
— Ты что все молчишь-то? — раздраженно спрашивает Федька. — Днем ушел — прока никакого, щас молчит — тоже, товарищ!
— Я той жизни не знал, ничем не могу за тебя порадоваться… — произносит Саша.
Федька, по лицу видно, хотел обидеться, да передумал:
— А может, и молчи. Наше дело тихое. Сейчас на раскаты выйдем — ни зву-ка. Ни курить — ни-ни. Сетку будем ставить — уключина чтоб не скрипнула…
Лодка идет уж не между островов, а среди тростников, по большим просторам воды идет. И внезапно в гуще тростника остро тянет какая-то птица, и Саша, сложив по-своему руки, вдруг так же громко отвечает ей.
— Ты что? — вполголоса уже, тихо, набрасывается на него Федька. — Одурел совсем?
— Так ведь зовет…
— И что говорит? — без иронии, но как-то недоверчиво спрашивает Федька.
— Говорит: «Полнится горло восходящей луною…»
— Так прямо и говорит?
— Ну да. Примерно так…
— А ты что отвечаешь?
— Ну, соглашаюсь… Луна-то какая…
— Это вы, значит, о луне поговорили?
— Так примерно.
— Слушай, — придвигается к нему Федька, — а ты — не того?
— «Того», «не того», — как-то сухо отрезает Саша. — Сто раз спрашивали. А вот ты — «того»?
Этот вопрос Федька пропускает без внимания.
— А чё они говорят? — с хитрым любопытством спрашивает Федька. — Могут они, как собаки, людям служить? Предупредить там… А?
Саша молчит.
— Ну, что молчишь?
— Не будут они вам служить. Птицы — не собаки. Они говорят как поэты. Раньше поэты разговаривали с птицами… Теперь и поэты не могут…
— Ладно, ладно, — понижает голос Федька. — Луна всходит, цапля твоя права. А мы сейчас моторчик заглушим, поглядим, что у нас получится…
Он глушит и поднимает мотор, осторожно, почти беззвучно, достает весла, вставляет в уключины и вынимает откуда-то сеть.
— Так, — говорит. — Ты потихонечку ее трави, а я погребу….
Саша начинает стравливать сеть в воду, Федька гребет, и в законченном виде это получается красивая, каплевидной формы петля, стянутая у кормы лодки. Федька сушит весла, пробирается на корму и начинает собирать невод.
— Значит, так: я подтяну невод, и там, в конце, будет рыба. Ты, значит, берешь этот крюк… — На мешковине лежит острый стальной крюк, похожий на орудие убийства. — Берешь крюк, багришь его, вонзаешь крюк в спину и забрасываешь внутрь лодки…
— Федь, — начинает Саша.
— Что хочешь сказать? Что у тебя багрить не получится? А невод собрать у тебя лучше, что ли, получится? Знаешь, ты уж что-нибудь выбирай, а то какой ты мне помощник?
— Федя, — говорит Саша, — в таком деле помощи от меня нету…
— Ладно, — яростным шепотом говорит Федька, — неча болтать. Бери, значит, невод. Бери. И собирай обеими руками так, чтобы потом распустить можно было. Так, так. Понял? Давай.
Саша собирает невод. И вот он уж почти совсем собрался, а рыбы все нет.
— Да где ж она? — удивляется Федька. — Такое было улово! Или правда химией всю потравили, сволочи?
— Стоп, да вот же он… Э-э, недоросток, костеря… Сойдет… Ну-ка давай его сюда…. Мне-то поудобней…
Федька вонзает крюк в спину первого осетра, переваливает его в лодку. Тяжело ему. Он на Сашку шипит зло:
— Ты что сомлел? Сеть-то подтягивай!
Сашка тянет сеть, появляется второй осетр, Федька опять всаживает ему острый стальной крюк позади головы, переваливает в лодку.
Сашка смотрит, как рыба своим ртом-трубкой хватает воздух, ожигает красные жабры. Что-то есть в этих пойманных осетрах от смертельно раненных людей, которые еще дышат, но уже осознают, что все — рана смертельна, не выкарабкаться…
— Тяни! — шипит Федька.
Саша будто и не слышит его. Говорит:
— Федь, а чего мы рыбу губим?
— А что, жалко?
— Нет, скучно как-то. Тошно.
— А жрать не тошно тебе? Завтра деньги ёк — что делать станем? Валька одна нас, двоих мужиков, не прокормит.
Саша молчит.
Федька еще одного осетра бросает в лодку.
— Все, кажись. Немного ж мы взяли. В старые-то годы — о-о!— тут одним неводом можно было весь банк взять. А это что? Обловили все море-то.
Выбирает невод.
— Да ты не сиди как вяленый, ты ее на крюк — и в нос, чего она будет под ногами у нас трепыхаться, что ли? И мешками укрой…
Сашка говорит:
— Нет, наоборот давай. Я невод выберу, а ты уж на крюк…
— Чувствительный, — усмехается Федька, хотя о чем он думает — бог знает.
Сашка черный невод тащит из воды, капли с него сбегают.
Под нос бормочет:
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды — невод, рыбы — мы,
Боги — призраки у тьмы.
— Ты чего там бормочешь, стихи, что ль? — пыхтя, спрашивает Федька. — Книжки небось читаешь?
— Читаю.
— И чего начитал?
— Не мы ловим — нас ловят. Сами себя ловим, мучаем, жить не даем себе…
Федька секунду молчит, потом командует:
— Значит, так, братишка: это мы с тобой потом обсудим. А пока нас, правда, за жопу не взяли, пройдем-ка, знаешь, чуть дальше, там забросим…
Смотрит на рыб в лодке, которых Саша укрывает мешками.
— Что же это, — шепчет Федька. — Только четыре? Ну, дела… Так мы бензин не окупим. А ночь — короткая. — Саше: — Ты возьми-ка совок, отчерпай воду-то… А то потонем — а ты все будешь сидеть-раздумывать…
Сашка берет совок, черпает темную, смешавшуюся с бензином и кровью воду.
Взвывает мотор, и его звуком едва различимая лодка вспарывает тьму ночи.
В глухой ночи летят на моторе.
Потом долго на веслах идут.
В темноте Федька управляется отлично: он сильный, смелый, в своей стихии. В километре
от буровой, за тростниковой крепью, Федька решает обставлять неводом второй участок.
Они возятся в лодке, топчутся, но в результате опять Федька — на веслах, Сашка травит…
— И пошли-пошли…. Полегонечку… Тут яма есть… Секретное место… Мое… — с гордостью говорит Федька, да понять его некому…
В тростниках птица протяжно кричит на луну…
XVI
Когда мрак затопляет все вокруг, платформа буровой в море,
днем издалека кажущаяся нелепой табуреткой (с вышкой посредине), ножки которой погружены
в воду, — она почти не видна, она вброшена в ночь россыпью далеких огней, похожих
на яркие звезды. И, ложась спать, ребята-музыканты от своей палатки такой ее и видят.
Однако вблизи, даже при неярком дежурном освещении, она предстает гигантской технологической
конструкцией, рукотворным островом из могучей стальной арматуры, которая поддерживает
на четырех колоннах целый завод над морскими волнами. И чем ближе к ней, тем более
гигантским, циклопическим представляется все сооружение, по размаху многократно
превосходящее все, что есть вокруг: оно не только на несколько порядков крупнее
и масштабнее всего, что есть в окружающем пейзаже, оно, для тех, кто не видел ничего
подобного, — глубоко поразительная вещь, которая и совершеннее, и дороже… ну, всего…
Весь город — со всеми его домишками, ресторанами, автомобилями, щербатыми мостовыми
и старыми трамвайными путями — кажется каким-то нелепым, скучным конструктором
из допотопных кубиков и деревьев из крашеного поролона по сравнению с этим стальным
чудом, несомненно в превосходной степени воплощающим в себе красоту и мощь настоящего.
С высоты птичьего полета видна неравномерно освещенная гигантская площадка, на которой
компактно собрано целое поселение: собственно буровая, до половины своей высоты
скрытая крышей цеха, внутри которого размещены динамо-машины, пульты управления,
двигатели, вращающие тяжелые бурильные трубы, мощные насосы и трубопроводы, по которым
добытая нефть проталкивается в нефтепровод, проложенный по морскому дну. На крыше
кронблока — на самом верху буровой — горит яркая, как маяк, фара, в отраженном свете
которой видны невероятные — в руку толщиной — тросы, на которых вывешена вся система
бурения. Четырьмя ярко светящимися точками обрамлена небольшая вертолетная площадка,
нитка огней тянется вдоль «причала», где виден подвешенный на шлюпбалках небольшой
катер… На другом конце пара фонарей высвечивает серые металлические емкости с горючим,
грузовой электрокар, уходящую вверх, в темноту, «ногу» подъемного крана…
В центре платформы различимы еще здания в один-два этажа, где в каютах обычно ночуют
вахты, но сейчас они не освещены ни единым огоньком и похожи на спящий городской
квартал… И вообще, те пять человек, которые этой ночью заступили на вахту, чтобы
поддерживать жизнеобеспечение буровой, — они теряются на этом острове технологий,
среди натянутых, как струны, тросов, гудящих двигателей, насосов, среди всей этой
сверхчеловеческой мощи… И поначалу даже нелегко заметить хотя бы одного из них.
Но вот в освещенном пространстве цеха появился человек… Пропал за исполинским кожухом,
прикрывающим барабан с тросом, опять появился возле приборной панели. Постоял. Пошел
куда-то в сторону моторного отделения, вернулся не один — с другим рабочим, что-то
ему объясняя. Гул механизмов мешает поначалу разобрать слова. Вдвоем они подходят
к приборному щиту, и первый рабочий, Агафонов, тыкает пальцем в какой-то прибор
(манометр) и говорит с оттенком беспокойства в голосе:
— Вишь, стрелка к красному подошла?
Второй тоже смотрит.
— Подошла, — соглашается второй. — Может, перегрузка небольшая. А может, норма. Я на этот прибор никогда внимания на обращал. Ваще — положи на него. И не думай. Автоматика думает. У этой вышки свой мозг есть: сам видел. В отдельном отсеке — небольшой такой, черный… Компьютер последнего поколения. Нам с тобой вместо него думать — ума не хватит. Но если хошь, доложи: так и так, мол, показания прибора кажутся мне подозрительными…
— Да какого прибора-то? — спрашивает первый рабочий.
— Ну ты спросил! Их тут тысячи — датчиков всяких…
— Но название должно же быть?
— Ну не знаю… — Долго разглядывает прибор. — Здесь написано atm. и alarm. Вот как хочешь, так его и рапортуй… Я, вообще, по специальности сантехник — не разбираюсь.
— Да и я не по этой части… — признается Агафонов и продолжает извинительно: — Не знаю, почему в списке оставили…
Второй рабочий ухмыляется и уходит: мол, дурак, оставили — и радуйся.
Агафонов смотрит, потом, видимо, слова второго успокаивают его, или он сам решает не беспокоиться, и он отходит от приборного щита, проходит по цеху, открывает дверь вовне — и вот уже оказывается под небом, в каком-то гораздо более покойном мире близко и знакомо шумящего моря, звезд над головой и огромной луны, всплывающей из-за черных декораций дельты… Он с облегчением глубоко вдыхает живой воздух, проходит по палубе до металлической лестницы, поднимается на ярус выше, в буфет. Никого, как на брошенном корабле. Слава богу, хоть буфетчица, Рушана, на месте.
Заказывает себе газировки, выходит на воздух, с удовольствием пьет.
Все выше поднимается круглая, завораживающая луна.
Острое ощущение тишины и покоя ночи пронзает его.
Вернувшись к стойке, ставит пустой стакан и говорит:
— Какая луна сегодня…
— Да, — искренне улыбается ему буфетчица-татарка. В ответ он тоже улыбается ей, кивает. Лицо у него хорошее, доброе.
Вновь по винтовой лестнице спускается на палубу, секунду колеблется, но в результате отправляется не в цех, а к перилам, ограждающим по периметру нефтяной остров. Странная эта ночь, и он остро ощущает вдруг, как мал и беспомощен человек перед этой циклопической техникой. Ему почему-то до невозможности хочется взглянуть на что-нибудь успокаивающее, привычное. На море взглянуть. Он подходит к высокому, выше человеческого роста, ограждению и смотрит: внизу море, далеко, как будто он стоит на крыше семиэтажного дома, а вокруг — черная беспокойная вода…
И вдруг из-под платформы, там, где черная вода, вырывается огромный, как парашют, пузырь белого газа.
Рабочий
на секунду обмирает, потом бегом — гулко отдаются шаги в пустоте — бежит в цех.
Рвет на себя дверь, бросается к приборной панели
и смотрит на злосчастный прибор. Стрелка уже глубоко врезалась в красную часть шкалы.
Ей осталось пройти еще столько же до непонятного слова «alarm»…
Беспокойство рабочего усиливается. Медленно, не торопясь и как бы во сне, стараясь своей суетой не тревожить действительность, он направляется к начальнику смены. Дежурка рядом, но тот спит, и спит не по случайности, а осмысленно, подготовленно, как, видимо, спал всегда: спецовка висит на стуле, под головой — подушка, одеяло наброшено…
Он думает:
будить — не будить… И не решается. В цеху все работает. Гудят моторы, качают насосы,
вращается буровая труба — вся эта разумная механика живет своей самостоятельной
жизнью по-прежнему, без перебоев, и если б не стрелка, все было бы в точности как
всегда. В норме.
В общем, рабочему Агафонову удается в очередной раз уговорить себя, что ничего опасного
не происходит. Но все же он не успокоен. Поэтому он направляется в моторное отделение
в надежде отыскать второго рабочего, с которым раньше поделился своими опасениями.
Не сразу находит его. Тот занят привинчиванием ерундового красного краника на трубу
водоснабжения.
— Коль, она еще ползет…
— Вишь, я занят.
— Но когда освободишься, глянешь?
— Слушай, на своем месте ты отвечаешь. Хочешь — скажи Широкову.
— Да спит он.
— Ну
и что, что спит. Будить неохота? Делика-атно мы работаем.
А если… — И он издает рвущийся, кромешный звук, имитирующий развал и крушение всей
нефтяной механики.
Агафонов бледнеет.
— Обосрался, что ли? — посмеивается Колька. — Не бзди, ерунда.
Он заканчивает завинчивать какую-то гаечку, лихо дает скользнуть ключу в карман спецовки:
— Пошли.
Они подходят, смотрят.
— Ползет, — суховатым голосом говорит Колька.
— И чё?
— Не знаю я. Это Петрович знает, мастер, он утром выходит. В первую смену. Утром скажешь ему… Тут автоматика…
— А бог ее знает, автоматика… Чего он показывает? Может, Петровичу позвонить?
— Я телефон его не знаю. Там, в дежурке у Широкова должен быть. Только сейчас полвторого, если он тебя пошлет — не обижайся. Да и чё ты скажешь? Только опозоришься…
И Колька, верный своему пофигизму, в очередной раз уходит.
Агафонов долго стоит, обреченно слушает гудение буровой, смотрит на вытянутые сверху вниз тросы — и вдруг приборы (медленно, но зато — все) начинают менять свои показания, как будто все они уже поняли, что произошло, и только люди еще не догадываются…
Рабочий кидается к своему прибору и видит, что стрелка давно перевалила «alarm» и уперлась в конец шкалы. И рядом мигает красная лампочка… И у всех приборов датчики показывают не то, что было до. До этого вот момента.
— Господи, спаси, — кидается он в дежурку, — Кольк-ааа!!! Спаси, Господи… Кольк-ааа!!! Где ты есть?! Сейчас же всех к чертовой матери…
Вбегает в дежурку, после перебранки с заспанным Широковым, которому он ничего объяснить не может, звонит Петровичу.
— Петрович, говорит Агафонов, там прибор зашкалило, сначала, вишь, на красное, а потом вообще на предел.
— Что за прибор? — орет в трубку Петрович. — Какие показания?
— Я не знаю, Петрович, дорогой, там все по-иностранному… Сначала белое, потом красное, и стрелка до конца… Я Кольке говорил, давай, мол, Петровичу позвоним, а он — автоматика, а теперь там все приборы на разное показывают, лампочка сигналит и газ из моря рвет… Не то что-то, батюшка Петрович, что делать-то?! Чего нажать, какой кран…
— Какой кран, вашу мать?! Какой газ?! Сволочи! Дежурного!
Агафонов с выпученными глазами сует трубку Широкову, и тот принимает ее и слушает не то что с изменившимся лицом, а с лицом неправдоподобно изуродованным ответственностью и ужасом:
— Слушаю…
Голос Петровича:
— Вы что там… Почему не звонили мне?! Отвечай, сволочь!
— Слушаю…
— У тебя там на пульте кнопка. Видишь? Красную?
— Какую?
— Красную, мать твою! Она одна. Видишь?
— Да…
— Нажми ее. Нажал? И больше — ничего не трогать! Щас еду!
Звуки гигантских механизмов буровой постепенно затихают, как будто испустило дух какое-то доисторическое чудовище. Снаружи видно, как снизу, из черной воды моря, всплывает еще один пузырь газа…
Петрович выезжает из далекой Астрахани, ему надо проехать сто километров.
XVII
Пока Петрович поспевает из Астрахани, Федька и Саша забрасывают второй невод. Глубокая ночь. Мирно светится в отдалении своими огоньками буровая…
Федька гребет, Саша стравливает сеть и вдруг говорит:
— А мне что, кажется или пахнет чем-то?
— Да и я не пойму: пахнет или кажется… Канистра, что ль, подтекает…
Ощупывает канистру.
— Нет… Да и запах другой, как керосин…
На веслах тихонечко они обводят круг.
Федька не может сдержаться — травит рыбацкие байки:
— Здесь на раскатах взяли мы белугу килограмм на шестьсот. Лет десять назад. Эх, время золотое! Все было наше: и море, и рыба, и рыбоохрана. Такую вот вытянули рыбину: это, брат, было даже не бревно — настоящее чудовище. Я голову помогал ей отрубать. Мне голова досталась: так не поверишь, она в багажник не влезала, вот те крест…
— Крест… — говорит Саша. — Вы все в крестах, как в мухах, — не противно?
— Ты что?!
— Да ничего. Иди вон с багром своим, проверяй. Только и знаете: чего да сколько… Душа у тебя — жадная. Браконьерская…
Федька смотрит на него изумленно, но молчит. Переползает на корму, где Саша выбирает невод.
— Что-то не тянется на этот раз…
— Не тянется?! — радостно шепчет Федька — Значит, полный весь! Взяли мы яму нашу!
— И на руках чернота какая-то… — вдруг говорит Саша. — Все руки в тине, что ли… в мазуте?
— Черт…
Тут и Федька, крутившийся возле сети, замечает, что его плащ тоже весь перемазан.
— Что за напасть такая… Тина не тина… Эй, Саня, не зевай, вот он первый — да здоровый какой!
Он всаживает в осетра крюк, но перевалить его через борт не может. Чуть ли не орет Саше:
— Что смотришь: багри его и тащи!
С какой-то отчаянной злобой, то ли на себя, то ли на Федьку, Сашка вонзает в тело осетра еще один крюк, и вдвоем они переваливают его в лодку. Отдышавшись, они оглядывают рыбину, которая едва не на пол-лодки протянулась, и вдруг Федька в недоумении проводит по осетру рукой — и ладонь у него делается черная.
— Блин, и рыба тоже! Да что ж это? Нефть! Сашка, зуб даю — нефть это. И вокруг вода, вишь, замаслилась… Вся рыба провоняет… А эти хоп што! — со злобой шепчет Федька. — Все море уж нефтью заплыло — а им хоп што!
Сильно бьется в сети еще одна рыба.
— Саш, ты сеть-то не спутал? Там вон еще рыбина у нас! Дай-кось я ее… Потом отмоем… — И Федька с крюком пробирается на корму…
XVIII
По пути мастера Петровича тормозит гибэдэдэшник.
— Ваши документы.
— Молодой человек, там авария на буровой, вы понимаете, что это такое?
— У вас превышение скорости на пятьдесят километров, значит — штраф. Документы!
— Штраф? — выкрикивает вдруг Петрович, скомкивая и бросая тому под ноги сторублевую бумажку. — За каждую минуту моего простоя с тебя будет штраф от четырех до шести тысяч долларов, недоумок несчастный! По миру пойдешь — милостыню просить! — И, ничего не объясняя, уходит в ночь на скорости, предельной для его «Жигулей».
На пристани он видит нефть, которая плещется у самого борта поданного к его приезду катера. В освещенном огнями пирса пространстве видно, что нефть уже под пирсом, на песке берега, в тростниках, везде, кругом… Молча, как будто потеряв дар речи, он садится в катер, который по черной жиже мчит его к буровой. Сжав зубы, поднимается по лестнице, так же молча, в сопровождении Широкова, проходит по палубе в цех. Оглядывает освещенное, но совершенно затихшее, омертвелое пространство.
В коне концов располагается в дежурке и тут, наконец, начинает орать генеральским голосом:
— Откуда тут подушка?! Кто спал?! — Орлиным глазом ожигает Широкова: — Ты, сволочь! — Задыхаясь. — Ну, ответишь за это… Теперь: срочно сообщить губернатору области! Краевому представителю Компании: буровая переведена в аварийный режим. Вызвать из Астрахани суда для сбора нефти. Площадь разлива не установлена. Еще что мы можем сделать? Так: осветить площадь разлива, как далеко это зашло. Что стали? Бегом к прожекторам! И того, кто мне звонил, Агафонова, — этого умника с прибором — ко мне, срочно!
ХIХ
Луч прожектора с буровой бьет прямо в глаз командиру пограничного катера, несущего дежурство по охране рыбных запасов в устье Волги. Лейтенант заслоняет глаза ладонью и изумленно произносит:
— Чего это они?
Впрочем, в следующий миг луч прожектора рыскает, зарывается в камыши, ищет, а потом снова находит воду. На палубе двое: лейтенант и дежурный. Лейтенант открывает пачку сигарет, спокойно и с удовольствием закуривает, глядя на происходящее на вышке как на своеобразное световое шоу.
Дежурный:
— Спятили они, что ли? Пуляют во все стороны…
И правда видно — три прожектора мечутся по сторонам, как сумасшед-шие.
— По морю шарят, — говорит лейтенант. — Может, у них за борт кто упал?
— Да не похоже, что ищут, просто ширкают туда-сюда. Пьяные, может?
— Ну нет. С этим у них там порядок. Но что это значит — ума не приложу. Буйное помешательство! — посмеивается лейтенант.
— Авария, может? Дело-то, конечно, не наше, но, может, подойти?
— А вот это ты прав, что не наше. Будет наше — прикажут. Понял?
— Вон, лодочку фарой зацепили.
— Где? Где? Да не видать уже ничего… Лови ее… Держи…
Дежурный включает установленный на катере прожектор, быстро нашаривает лодку, в которой двое — Федька и Сашка — завершают браконьерский лов рыбы.
— А вот это уже наше, это наше кровное… — спокойно говорит лейтенант.
Федька в лодке зло:
— Вот и попались мы, Саша, с тобой! Девять штук! Много там еще? Тащи! От удачи своей погибаем. Ишь шпарит, сука! Да еще рыба вся как масляная….
Оба они мокрые, грязные, черные, измученные…
— Щас вытянем — и ходу…
На пограничном катере (дежурный у прожектора):
— Сеть как раз выбирают… Лодка-то чья? Наша или калмыцкая?
Лейтенант:
— Да наша, легко нагружена.
— А моторчик «Ямаха». С таким и не погоняешься. Во, готово, выбрали! Движок заводят!
В лодке Федька одним рывком запускает мотор.
Лейтенант дежурному на катере:
— Гоняться еще с ними! Значит, давай-ка я их подержу, а ты — срежь им нос! Только по людям не бей, по корме не бей, режь ей нос — и дело с концом…
Дежурный делает шаг к станковому пулемету, установленному на турели, смотрит в прицел, видит, как лодка трогается, делает разворот, ложится на обратный курс — и рубит из своего пулемета. В прицел видно, как трассирующие пули подходят к лодке, а потом бьют ей в нос, в нос, и лодка на полном ходу уходит под воду…
Федька с Сашкой оказываются в черной, подернутой нефтью воде.
— Саш, — отплевывается Федька, — тут до мелких мест недалеко. Ты фуфайку, главное, с себя сними, сапоги, штаны, если сможешь, — и плыви на камыш. Где камыш — там мелко. Обо мне не думай, сам выплывай, у Вальки встретимся, бог даст…
И вот в черной ночи они начинают раздеваться и плыть…
Сначала впечатление, что они борются с кем-то под водою… Это они стягивают, сдирают одежду с себя… Потом плывут. Федька как будто в сторону буровой, Сашка, напротив, — от нее, на тростниковую крепь… Долго плывут. Рассвет, все море в черной нефти. Рядом с Сашкой бьются в нефти водоплавающие — тут и не отличишь уже, кто утка, кто огарь… Вот лебедя видно, он весь перемазан, взлететь пытается, да слиплись прекрасные перья…
ХХ
С утра на глинистой отмели, где стоит палатка «охотников за голосами», первым просыпается Николай Иванович. Он откидывает полог палатки, быстро и даже обеспокоенно вдевает ноги в сапоги, подхватывает бинокль и, остановившись у кромки воды, вглядывается в даль. Но, похоже, ничего такого не видит за стенами камыша. Но слышит. И совершенно явственно он слышит птичьи голоса, похожие то на крик, то на стон, которые разбудили его, и уже тогда, в миг пробуждения или в последний миг сна по этим голосам он знал, что стряслась беда…
Следом за Николаем Ивановичем из палатки вылезает совершенно сонный Брайан, который, надо сказать, не привык вставать так рано, чуть пошатываясь, уходит он за палатку, чтобы первым делом хорошенько проссаться. Миша-звучок присоединяется к нему; следом появляется сонно-молчаливый оператор Андрей и, не говоря никому ни слова, начинает разжигать примус. Алексей вылезает последним, потягивается, изображая из себя бравого малого, и, зевая, произносит: «Ну и рань!». Нет, они, музыканты, глухи к этим душераздирающим нотам в птичьих криках, тогда как для Николая Ивановича крик стаи, или, вернее, многих стай, там, вдали, это — отчаянное взывание о помощи…
Андрей раскочегаривает наконец примус и заваривает крепкий чай, чтобы проснуться.
Алексей подходит своею важной походкой, спрашивает:
— Николай Иванович — чай?
— Чай? Да…
— А куда пойдем сегодня?
— Еще не знаю… — далеко ушедшим в себя голосом произносит Николай Иванович. — Видимо, все придется отложить…
— Отложить?!
— Разве вы не слышите? Беда…
И тут все понимают, что беда. Слишком истошен этот птичий крик, и даже не крик, а визг, нереальное какое-то звучание…
— Надо срочно ехать туда, — в упор смотрит на Алексея Николай Иванович. — Нет другого выхода…
— Палатку оставляем?
— Не знаю…
И вдруг все покрывает крик Брайана:
— Человек!
Они поворачиваются и видят мужчину, бредущего по грудь в воде, полосами то черного, то серого от глины цвета. Он идет, деревянно переставляя ноги, с трудом нащупывая оцепенелыми от холода ступнями путь в илистом грунте. Под мышкой он держит жалкую черную утку, похожую на мокрую кошку. До него метров сто.
— Подождите! — вскрикивает Николай Иванович и бросается к лодке. — Он не перейдет эту протоку!
Сталкивает лодку в воду, делает разворот и мигом подлетает к бредущему в воде мужчине. И поспевает как раз вовремя: у того уже остановившийся, неземной взгляд человека сверх меры уставшего и угоревшего от нефтяных испарений, сведенные холодом губы и все тело. Ничего не спрашивая, Николай Иванович начинает тащить его, но сначала у того из-под мышки вываливается в лодку утка, а потом он сам, как статуя, едва успев подставить руки, чтоб не разбить лицо, вваливается в лодку. Николай Иванович тут же накидывает на него свою телогрейку и кричит:
— Эй, ребята! Скорее чаю ему…
Мигом Сашка оказывается у всех перед глазами: его ступни цвета синей глины, вся его кожа, отдающая синевой, немыслимые, смятые водой штаны его, перепачканные глиной и мазутом, тело в крови, в мазутных пятнах и сгустки нефти в волосах…
И только гадкий утенок, оставляя следы мокрых лапок, довольно бодро топает по дну лодки.
Николай Иванович достает из кармана платок и начинает вытирать им черные перья птицы — тщательно, насухо, так, как это может делать только очень любящий природу человек.
— Что ж, — говорит он, до того даже, как Сашка произносит первое мычание в ответ на протянутую ему кружку чая. («Вы сахару ему туда побольше».) — Для меня все ясно. Произошла авария, разлилась нефть… Простите, друзья, я не могу продолжать наши экскурсии… Я должен ехать… Могу предложить вам до вечера остаться здесь. Могу взять с собой как добровольцев…
— Разумеется, мы сейчас все соберемся и… — начинает было Алексей.
— Я н-нне, — вдруг выговаривает немотствующий Сашка. — Я нн-е мм-о-гу у-е-хать…
— Ну вот,
один не может, — спокойно говорит Николай Иванович. — Кто его знает, что там за
трагедия? Но и мы ждать не можем. Только с ним придется кого-то оставить. До вечера.
Растереть его, что ли, покормить…
А то он от переохлаждения помрет. Кто останется?
— Я останусь. — говорит Брайан. — Только примус не забирайте и чай. И хлеба немного оставьте…
— Вот и решили, — коротко рубит Николай Иванович. — Теперь — быстро: палатку снять, скатать, в лодку. Еду оставляем. Воду тоже. Забирайте аппаратуру. Грузитесь!
Начинается возня вокруг лодки.
Брайан отбирает у кого-то рубашку, полотенце и начинает этим полотенцем растирать костистое Сашкино тело. Полотенце мигом чернеет. Сашка сначала только мычит, потом сам начинает сдирать с себя мокрые штаны…
Лодка уже далеко, когда он, раздетый донага, принимается растирать себе задубевшие ноги черным полотенцем, постанывая от удовольствия и жадно припивая горячий чай. Когда дело сделано и Сашка, в рубахе, видимо оклемавшись, задремывает на подстилке-«пенке», прикрытый куском материи (штаны его и трусы сушатся на ветке поваленного дерева), Брайан говорит:
— Ну ладно, ты тут полежи, а я пойду пока в окрестностях пошарюсь. — У него маленькая, в ладонь, видеокамера с выносным, с карандашик, микрофоном. — На полчасика.
— Д-давай, — кивает Сашка.
Брайан идет в сторону двух деревьев, растущих на крохотном островке, но очень скоро попадает в камыши. Он в высоких сапогах и потому, не боясь, вступает в эти камыши, и тут ему сносит башню: потому что — оп! — на камышинку села птичка. Просвистнула что-то пару раз — и упорхнула. Он не успел даже снять… И тогда он берет кинокамеру на изготовку и затаивается в гуще камышиных стволов. Фью-ть! — опять прилетела, отщебетала свое, повела глазком, блеснула синим перышком и — так же фьють! — улетела. И он, как азартный грибник за грибами, пускается все дальше и дальше за птичками. Иногда ему удается заснять удачный кусок — птичку, трель; иногда — только голову птички, которая, причем, молчит, потом он идет, раздвигая тростник, камера валится вбок, видно, что он оступился и залил высокие болотные сапоги… Наконец он выходит в синюю даль, которую давно заметил сквозь завесу камыша: стоит на краю камышовой крепи лицом к морю. Над желтоватой, опресненной водой распахнуто синее небо. Странное это море, порожденное великой рекою, но хоть волны и желты на просвет, над ними, как паруса над стругами, катятся белые гребешки, и море дышит, дышит — до самого горизонта. Сзади на верхушке камыша качается хохлатая птичка. Если смотреть камыш на просвет, получится сетка из светлых и темных качающихся зеленых стволов. О! Брайан околдован! В конце концов он решает вернуться. Говорит в микрофон по ходу съемки: «Я с удивлением заметил, что прошло уже два часа, и я начинаю возвращаться по своим следам, то есть по оставленным мною проломам в камышах…» Видимо, это не удается ему, потому что в какой-то момент он подвешивает камеру к камышине, направляет на себя (изображение в камере перекошено) и признается: «Я думал, легко найду дорогу назад, но, видимо, я заблудился… Я не заметил, уходя, в какой стороне солнце, и не знаю, как зовут нашего спасенного… Через полчаса мне просто придется кричать ему „э-э-эй!”» — говорит Брайан в камеру и усмехается. Следующий эпизод — он неистово мчится сквозь гущу тростника (как будто убегая от кого-то), и только потом сквозь хруст и треск стеблей становится слышно, что он бежит к каким-то звукам на берегу: это удары друг о друга двух палок и кричащий что-то человеческий голос.
У края глинистой косы, надев высушенные ветром штаны, Саша, «утопленник», отломав от дерева белохвостого орлана две палки, подпрыгивая, совершает какой-то шаманский ритуал:
Острым взглядом цель я выбрал,
Выбрал цель я без пощады,
Как орел, вперед метнулся,
Словно гром с небес я грянул…
— Ки-ик! Ки-ик! Ки-ик! — трижды громко вскрикивает он пронзительным голосом бьющего в цель белохвостого орлана и вдруг — это видно при повторном просмотре — весь превращается в острый комок атакующей птицы, покрытой непробиваемой оболочкой перьев…
Брайан изумленно
смотрит на него: тот по-прежнему стоит у дерева белохвостого орлана, но уже не поет
и не кричит. Он отматывает изображение назад — и ясно видит — вот же — человек превращается
в белохвостого орлана, бьющего в цель. И тогда он нажимает на перемотку в третий
раз и смотрит туда, куда был направлен удар человека-птицы: это буровая.
И когда он ударил — ее не стало. Птицы, сидящие на ее арматурах, лишившись удобного
насеста, недовольно галдя, слетели… К сожалению, больше он ничего не успел снять.
Он опять отматывает назад… Впрочем, какой смысл? Трет себе глаза и смотрит вдаль:
буровой нет. Над тем местом, где она была, еще вьются птицы, но сама буровая исчезла…
Брайан чувствует, что его начинает бить дрожь, он несколько раз сильно сглатывает, смотрит на Сашку с необъяснимым страхом, садится на корточки. Неожиданно на глаза навертываются слезы, и одна слеза, не удержавшись, скатывается по сухой щеке, оставляя влажный след…
XXI
Федька в Валиной квартирке выходит из облупленной ванной — счастливый, в одних трусах, с длинной царапиной на плече и множеством мелких царапин на груди и на руках (продирался через камыш). Весь исцарапанный, но абсолютно счастливый — согревшийся и чистый. Согревшийся! И чистый! И живой.
На столе возле кровати стоит початая бутылка водки, лежат остатки еды, шкурка колбасы, надкусанный помидор.
Сквозь открытое, как всегда, окно вдруг долетают звуки грубых, тяжелых шагов.
— Кто это? — мгновенно меняется в лице Федька.
— Да свои кто-нибудь, — говорит Валька.
Кто-то стучит в дверь нужника и слышит в ответ старушечье:
— Погодь, погодь…
Федька вспоминает и смеется.
— А пугливый ты ста-ал, мой голубок, вредно тебе это. Не влезая в твои дела говорю… — вдруг припечатывает его Валя.
Протопав по полу босыми ногами, Федька не реагирует, сует что-то в рот со стола и — рраз! — к Вальке на постель.
Она изумлена:
— Ты чего? Опять туда же? Час назад неживой человек был…
— А щас живой…
— Есть-пить будешь еще?
— Тока после… Валюш…
— Я тебе серьезно говорю: не надо. Ни тебе, ни мне не надо. Я тебе честно Федь: не до баловства мне, я такое пережила… Да и Сашеньки нет. Где он? Ты-то вон двужильный, а он?
— Да придет он, что ты…
— Вот пусть придет…
Как за какой-то инструмент, который оказался под рукой, она хватается за пульт телевизора и щелкает им.
Сначала раздается голос: уверенный, хорошо поставленный, сдержанно-теплый баритон диктора.
— Так как вы расцениваете случившееся?
В ответ — циничный, спокойный, прохладный, в меру глубокий другой голос:
— Как случайность.
Диктор:
— Случайность или закономерность? В нашей студии присутствуют представители власти, общественность, работники заповедника…
Валя:
— Федька, глянь, это ж — тот! Которому ты в ресторане тогда сунул…
Федька (хлопая себя по лбу и наливая себе водки):
— А я все думаю: откуда мне его лицо известно? А как зовут — так и не знаю…
— Сейчас скажут, смотри. Этот, значит, начальник ваш?
— Этот, — удовлетворенно говорит Федька. — Знал бы — там бы и добил.
На экране телевизора возникает лицо шефа. Оно спокойно, даже беспечно:
— Повторяю, это случайность. События, которые являются случайными, вызваны массой причин, о которых мы ничего не знаем. И это тот самый случай…
— Загадок здесь много, и многие вряд ли удастся разгадать… И тем не менее вы лично стояли надо всей этой ситуацией. И уж потом — начальник смены и прочая. Поэтому именно ваше мнение нам интересно, а вы от него все время увиливаете.
Шеф усмехается:
— Вы знакомы с теорией вероятностей?
— В общем виде.
— Прекрасно. Значит, вы должны понимать, что до появления в море нефтяной вышки Компании вероятность такого разлива была равна нулю.
— Извините, но не надо держать нас за идиотов…
Шеф — подчеркнуто спокойно:
— Я не держу. Когда Компания поставила здесь буровую, вероятность аварии выросла до единицы, что означает, что событие бесконечно вероятно, что оно почти наверняка произойдет…
Реплика вызывает беспокойство и шум в зале и явное раздражение ведущего.
Он произносит, заводясь:
— Но вы утверждали, что вероятность аварии при современных технологиях практически равна нулю…
Шеф:
— Я — не утверждал.
— Ну хорошо, не вы, так ваше руководство утверждало…
— Собственно говоря, оно не особенно кривило душой, ибо, как правило, крупных неприятностей удается избежать. Поэтому и инстанции в Москве, и власти края, и все существующие в столице и здесь, в области, СМИ дали себя загипнотизировать словами о безопасности, о развитии региона, которое регион не получил, о создании инфраструктуры… Все согласились — кроме нескольких протестных групп экологов, которых вы тогда, помнится, силой выгнали из города и из заповедника…
— Чё-й то он? — недоуменно говорит Федька. — Он разговаривать-то мастер: «масса случайных причин» — и точка. Всех отмазал. Чего он вяжется?
Интерьер студии. Виден диктор, камера, которая работает на него, и другая, которая работает на шефа и на публику. Публика рассажена в три ряда — как всегда, это какая-то случайная массовка плюс несколько заинтересованных лиц — городские власти в серых костюмах, замдиректора заповедника Николай Иванович, священник и Лита — в самом первом ряду.
— Так я не понимаю, — нарочитым голосом говорит ведущий, обводя взглядом и даже как бы обнимая руками аудиторию, — Компания давала полную гарантию…
Шеф усмехается:
— Помните «Двенадцать стульев»? «Полную гарантию может дать только страховой полис!» А сейчас и полис не дает никакой гарантии. Так что нечего о ней и говорить…
— Не хотите ли вы сказать…
— Я хочу сказать, что с тех пор, как власти, экологическая экспертиза и прочая дали добро на установку этой вышки, они создали бесконечно вероятную вероятность аварии…
Николай Иванович кричит с места:
— Я говорил! Я всегда говорил! Теперь один пройдоха преподаст нам урок словесного фехтования, а другие, главные, и вовсе останутся в тени, а тысячи птиц — погибнут!
Ведущий, чувствуя, что разговор уходит в нежелательную для него сторону, несколько суетливо предлагает:
— Да, давайте сейчас посмотрим кадры, снятые на месте события…
Эти кадры ужасны. Нефть, плавающие в ней птицы, перепачканные нефтью камыши, лодки добровольцев, иззябшими руками оттирающих от черноты десяток-другой птиц, как зайцы, сидящих после «протирки» в лодке; вертолет, общий вид разлива, большое нефтяное пятно вокруг вышки со смещением к востоку, берег, загаженный нефтью, разгорающийся в тростниках где-то на самом востоке пожар…
— По самым скромным подсчетам, — опять пробует на крепость голос диктор, — площадь нефтяного пятна — около тридцати квадратных километров: и то лишь потому, что дул благоприятный юго-западный ветер и нефть прибило к берегу. Тем не менее загрязненной оказалась и часть заповедника, и обширные птичьи гнездовья, в которых терпят бедствие сотни тысяч птиц…
Крупные планы гибнущих птиц, экран гаснет.
— Вот, — как бы обретая уверенность в негодовании, продолжает ведущий. — Мы только что посмотрели кадры с места события и хотим знать, Виктор Сергеевич, кто виноват во всем этом?
Валя — Федьке:
— О! Виктор Сергеевич!
Шеф:
— Если вы ставите вопрос серьезно, то я отвечу: виновато руководство Компании, виноваты подкупленные эксперты, которые написали заключение экологической экспертизы и поставили свои подписи, областные чиновники, которые, зная, что такое дельта Волги, дали, и, я думаю, небезвозмездно, добро на это строительство, и, наконец, ситуативно, как представитель Компании на месте, виноват я.
Молчание в студии. Явное замешательство операторов. Камеры показывают то ведущего, который, по идее, должен задать следующий вопрос, то шефа, который стоит с полным самообладанием, то публику, в которой выделяется только один человек — Николай Иванович, на своем месте потрясающий поднятыми кулаками.
— Так вы что… — осторожно говорит ведущий, чтобы не влипнуть в новую неприятность, — признаете себя виновным?
Шеф, смеясь:
— Признаю. А вы, я вижу, изумлены? Но я-то, в отличие от вас, понимаю, о чем речь. Я был среди экологов-протестантов, которые тогда боролись против этой буровой в море…
Движенья быстры… Он прекрасен…
Лита, сидящая в первом ряду публики, прижимает руки ко рту, сдерживая рвущийся наружу крик ее женского восхищения и любви, — настолько сильно сейчас его обаяние. В публике какое-то качание и брожение…
— Вы — боролись? — оторопело бормочет ведущий.
— Да.
— Тогда проясните свою позицию: вы говорите с нами как протестант или как пока еще представитель Компании?
Это звездный час шефа.
— Я говорю с вами как честный человек. Имею я право — или прихоть — побыть честным человеком? В конце концов, не знаю, как вы, а я не подписывался всю жизнь играть роль подлеца…
— Подлеца? Что вы хотите этим сказать?
— И у честных людей, и у подлецов есть немало сторонников в этой студии…
Начинается шум.
Ведущий кричит:
— Минуточку! Вы, похоже, любитель поводить людей за нос, но одно вы, надеюсь, осознаете — что после всего случившегося вам уже не занимать пост регионального директора Компании?!
Шеф хохочет.
— Чему вы смеетесь?
— В этой истории есть обстоятельства, которые Компания, я убежден, постарается поскорее забыть…
— Господа! — возвышает свой голос диктор. — Мы уделили Виктору Сергеевичу достаточно времени, но есть обстоятельства, которые нельзя обойти молчанием. Предлагаем последнюю видеосъемку с места события.
Экран. Снято с вертолета. Узнаваемый узор камышовых крепей. Там, где стояла вышка, — ничего нет, даже обломков. Где-то далеко на востоке, когда вертолет закладывает вираж, виден дым горящего тростника…
— С места события поступили сообщения, и съемочная группа вылетела на проверку. Все это необъяснимо, но нефтяной вышки, о которой мы столько говорили, больше не существует. Все случилось в один миг… Никто из бывших на буровой, в том числе и заместитель губернатора области, не пострадал. При этом нет никаких следов разрушения… Вообще никаких следов. Кроме нефтяного пятна. И — ни одной вразумительной версии…
Шеф смеется.
Ведущий:
— Чему вы все время смеетесь? Как вы можете это объяснить?
— Вмешательством сверхъестественных сил!
— Что-что?
Шеф (издевательски):
— А вы что — можете найти этому какое-то рациональное объяснение?
Телевизор включен в областном УВД, где передачу смотрят майор («министр обороны») и лейтенант.
Ведущий:
— А вот мы сейчас спросим, так сказать, духовные власти: отец Николай, каково мнение церкви об этих необыкновенных событиях?
Встает священник, долго без дела сидевший в публике:
— Мнение церкви, что деяние это — не рук человеческих, а сил высших, и уповаем, чтоб было Божье, ибо в чуде являет себя Господь…
— Знаешь что, лейтенант? — не оборачиваясь, цедит майор.
— Что?
— Давай-ка, пока не довозились мы до худа, освобождай Богданова… Не хватало нам еще с силами высшими тягаться…
— Да уж: с самого начала чудеса начались… — криво усмехается лейтенант и убегает по коридору.
Майор, глядя в телевизор, видит лицо своего друга и задумчиво произносит:
— Да-а, Витя, крепко ты попал… Даже представить не можешь, как крепко…
По коридору слышится нарастающий топот стремглав бегущего в дежурку лейтенанта. Он хватается рукой за косяк, всовывается в комнату и с обалделым лицом выпаливает:
— Нет его в камере!
— Кого?
— Богданова!
Майор берет лейтенанта за плечо, похлопывает по плечу ладонью:
— И хорошо. Искать не надо. И чем скорее забудется это дело, тем лучше для всех.
XXII
Последняя картина сопровождается от начала до конца звуками чудесной музыки: это доведенная до конца работа музыкантов (Андрея, Брайана, Миши и К0), джазовая сюита «Тайный язык птиц», поэтому по ходу картины то здесь, то там возникают птичьи голоса, трели, плеск волн, иногда — проходы органа, тяжелые плиты баса, взрывы барабанов и шорохи перкуссии.
Середина дня в ауле Телендеевка. Ворота конторы, всегда запертые, теперь раскрыты. И каждый, входящий в контору, может видеть удивительный, шикарный красный приземистый автомобиль. Охранника больше нет. На том месте, где он сидел, остался стол и ботинки. Почему-то, когда люди уходят, ботинки остаются. Мы смотрим на происходящее как бы с одной из «затяжек» крыши, сверху, поэтому все прекрасно видно: карту Каспийского моря, лампочки, словно причудливые лианы, свешивающиеся с потолка, рабочие столики с компьютерами, отделенные друг от друга белыми перегородками-ширмами. Один компьютер включен. На экране по-прежнему плавают рыбки. И под столом стоят чьи-то туфли.
Вверху, на подиуме, завершают какие-то свои дела шеф и его помощница. Лита работает с компьютером, шеф говорит по телефону. Но зато сколько народу теперь внизу! Все женщины, мужчины и дети аула Телендеевка входят в большие ворота, которые всегда были закрытыми для них. Видят красный автомобиль. Потом — провал Каспийского моря, по которому страшно ступать, поэтому они огибают его, текут через дверь из холла в большой зал, видят компьютер, по экрану которого плавают рыбки, и подолгу смотрят на них. И почти все в конце дотрагиваются пальцем. Потом эта толпа расползается по ангару в бездумном очаровании, глядя на все эти разноцветные трубы, светильники, на весь непостижимый саманному мышлению дизайн хай-тека. Потом люди видят выход на улицу, видят воду бассейна, розовые кусты и устремляются туда, как бабочки, которых несет ветер. Женщины нюхают розы, трогают жесткую зелень листьев. А вот уж и овца присоседилась — жует с непередаваемо безразличным выражением. Овцы, как газонокосилки, щиплют траву газона, с удовольствием подставляя морды брызгалке-поливалке. Дети уже плещутся в бассейне, радостно визжат. Кто-то догадывается, что корове не пройти через холл и проходы большого зала, и несколько жителей очень аккуратно отгибают угол сталистой сетки, которым был отгорожен внутренний двор, и запускают корову, а с нею впрыгивают и овцы — пощипать травки.
— Знаешь, — говорит кому-то шеф по телефону, — я буду с тобой на «ты». Не хочу, чтобы ты думал, будто я звонил тебе только по нужде. Выпить бутылочку вина с тобой, дорогой Олег, было истинным удовольствием. Ты всегда все понимал с полуслова. А сколько найдется понимающих собеседников в этом городе?
Некоторое время длится молчание.
— Спасибо… Думаю, кроме тебя никто здесь не помянет меня добрым словом.
Молчание.
— Уезжаю, конечно.
Молчание.
— Туда же, куда и все, — в Индию. — Смеется. — Да, выходит, моя мечта не сбылась. Но, видишь ли, мне чертовски повезло с этой буровой… Ты понимаешь? Да. Выйти из игры. Желаю, чтобы и тебе свезло когда-нибудь так же. Пока…
Кладет телефон на стол, наливает немного вина. На все действия шефа и его помощницы люди внизу смотрят так, как будто это существа с другой планеты спустились к ним — непонятные, изнеженные и совершенные… И когда нога Литы в туфельке на высоком каблуке показывается из-под складок ткани, которой волшебным образом спеленуто ее тело, множество мужчин видят эту ногу, но никто не смеет посмотреть на нее с вожделением, ибо это нога из другой реальности. Божественная нога.
— Ты проверила счета? Билеты?
— Разумеется: Астана, вылет послезавтра в тринадцать ноль-ноль.
— Никто не знает, откуда на самом деле…
— Никто.
— Что ж, выпьем на дорогу?
— Давай.
Они пересаживаются на диванчик и ставят бокалы на стеклянный столик.
— Я простился с Олегом.
— Правильно. Это был единственный друг…
Раздается странный звук: нескольким мужчинам, вооружившимся лестницами, удалось свинтить один из термоблоков, покрытых снаружи алюминием, из которых смонтирован ангар.
— За отъезд. Чтоб он был удачным. Ибо теперь нам и вправду пора. Они будут ловить нас. Нам надо успеть пересечь границу раньше, чем они догадаются…
Они медленно вытягивают по бокалу вина.
Коровьи лепешки плюхаются на траву газона. Виден испачканный пометом хвост коровы. Морда коровы.
Мальчишки уже натаскали грязи и травы в голубой бассейн (ведь у себя на улицах они привыкли кидаться песком). Медлительный верблюд, издалека зачуяв изменения в темпоритме пустынной жизни, вламывается вслед за коровой через пролом в заборе.
Когда шеф и Лита, подхватив пару чемоданов, устремляются к выходу, туда, где стоит их красный кабриолет, какая-то овца, заглянув в ангар с улицы, заходит внутрь, женщина пытается ее поймать, но овца глупо кидается в лабиринт столов и от страху оставляет на полу гроздь какашек-изюминок. Женщина бежит за ней, но тут видит под столом (на котором стоит компьютер, в котором плавают рыбки) чьи-то туфли и, не в силах отвести от них взгляд, протягивает к ним руку… Когда шеф и его спутница садятся в автомобиль, мужчинам с улицы удается снять со стены еще один блок.
— У-у, как я застоялся в этом сарае! — выдыхает Виктор.
— Скажи, что любишь меня, — говорит Лита.
— Я скажу тебе это много раз, но не здесь… На воле. Уже сегодня вечером, если мы все-таки окажемся умнее их, я скажу тебе это. О’кей.
Она целует его.
Вздымая клубы пыли, машина проносится по улицам пустынного аула, потом уходит в складки пустынной дороги.
Управление внутренних дел области. «Министр», он же майор, держит у уха телефонную трубку и коротко приказывает:
— Пора!
Вставая из-за стола, вынимает из ящика пистолет и сует в кобуру на бедре. Лейтенант ждет указаний.
— Они заказали билеты в Астане, значит, уходить будут через Казахстан. Надо перехватить их. У Виктора «порше», напрямик он не сможет — пойдет по дороге — но с предельной скоростью…
Вслед за патрульной милицейской «вольво» из подземного гаража в погоню выруливает джип, сквозь приоткрытые темные окна которого видно человек пять бандитов с короткими крупнокалиберными ружьями…
Те же самые машины, взрывая тучи песка, прут через барханы…
Блокпост на казахской границе…
У убийц — вареные красные потные рожи… Неясно, сопутствует ли им удача.
Солнце, багровея, клонится к закату. «Порше» проносится в каньоне Шекпак-Ата-сай по пустой каменистой дороге среди величественных плоских гор. Не похоже, чтобы его кто-нибудь преследовал: машина летит вольно, как ласточка в запутанном лабиринте каньонов. На прощанье мы бросаем взгляд на лица Виктора и Литы, омываемые встречным золотистым вечерним ветром…
Все это время нас сопровождает сюита «Тайный язык птиц».