Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2009
В. В. М а я к о в с к и й: pro et contra. Личность и творчество Владимира Маяковского в оценке современников и исследователей. СПб., «Издательство Русской христианской гуманитарной академии», 2006, 1072 стр. (Русский путь).
По-своему, правда — очень по-своему, толстый этот, неудобный для чтения том замечателен. Ибо это редкий, почти идеальный, случай, когда форма абсолютно определяет содержание. Думаю, тот, кто знаком с серией, выпускаемой уже несколько лет данным издательством РХГА, поймет, о чем речь. Для тех, кто не знаком, поясню: выпуски, посвященные тому или иному автору, будь то М. Горький или В. Розанов, выходили поначалу в двух томах.
На Маяковского двухтомника, видимо, пожалели — фигура ныне довольно сомнительная, да и кто купит такой двухтомник — дорого, одни переплеты сколько стоят. Поэтому почти немереный материал впихнули в один том. Все, разумеется, не вошло, пришлось от чего-то отказываться.
В результате создалось впечатление, что после 1924—1925 годов Маяковский как бы ничего и не писал либо не писали о нем (вернее же, не писали о произведениях, созданных после этого времени, зато много писали о разных перипетиях, пришедшихся на последнее пятилетие не такой уж и долгой жизни поэта, анализируя давние стихи, подсчитывая прежние заслуги и прегрешения).
Между тем именно в конце двадцатых годов появились статьи и брошюры, без которых при анализе творчества (и только ли творчества?) Маяковского решительно не обойтись. Это статьи В. Полонского «Леф или блеф?» и «Блеф продолжается», А. Лежнева «Дело о трупе» (речь тут хотя и шла в целом о футуристах и лефовцах, Маяковский был, разумеется, главным фигурантом), брошюра Г. Шенгели «Маяковский во весь рост» и появившаяся через год после смерти поэта брошюра того же Полонского «О Маяковском». Пропустить столь важные публикации, взвешивая «за» и «против», — стало быть, заведомо искажать результат, ежели, конечно, взвешиваешь на точных весах, а не на амбарном безмене.
Составитель антологии мог посчитать, будто на такой вздор, как статья Л. Авер—баха, где он отчитывает Маяковского по первое число, ни места, ни комментариев тратить не следует. Но это по меньшей мере ошибка. Маяковский был уже членом РАПП, и выговаривали ему, согласно имеющейся в организации табели о рангах, как рядовому сочинителю. Неужели и такой подробностью следовало пренебречь?
Таким образом, антология, собранная и прокомментированная В. Н. Дядичевым, редким на сегодняшний день специалистом по творчеству Маяковского, а не «свободным филологом», берущимся ничтоже сумняшеся за любую тему, показывает состояние современного «маяковедения», демонстрирует подход к самому предмету исследования и, может быть, именно этим более всего интересна.
Л а р и с а К о л е с н и к о в а. Другие лики Маяковского. М., «Витязь-Братишка», 2008, 184 стр.
Мне
и рубля
не накопили строчки,
краснодеревщики
не слали мебель на дом.
И кроме
cвежевымытой сорочки,
скажу по совести,
мне ничего не надо.
По частоте цитирования эти стихи Маяковского уступают, вероятно, только люминесцентному «Светить всегда, светить везде».
Думаю, всякий, прочитавший эти стихи, любопытствовал: а как же обстояло на самом деле? Подсказку давал сам Маяковский в предсмертном письме: «В столе у меня 2000 руб. внесите в налог. Остальное получите с ГИЗ». Желающий может высчитать — с какой суммы платился такой огромный налог, а потом сравнить — сколько получали студенты или даже служащие в 1930 году.
А если учесть, что Маяковский, как лев (или истинный лефовец), бился за снижение налогов, списывая часть заработанного на поездки, накладные расходы, использованные материалы — бумага, выпитый чай, чернила для вечного стила, то и вовсе понятно: картина искаженная, поэтическая бедность ничего общего с бедностью реальной не имеет. Тут чисто литературный ход, воспринятый и подхваченный благодарной аудиторией, недаром пели потом в поездах беспризорники «жестокий романс»:
Товарищ правительство,
Пожалей мою маму!
Устрой мою лилию — сестру.
В столе лежат две тыщи,
Пусть фининспектор взыщет,
А я себе спокойненько помру.
Об этом упоминал Шкловский в одной из своих многочисленных — и чем дальше, тем многочисленней и неправдоподобней — мемуарных книг.
Сейчас появилась возможность увидеть, какими реальными вещами был окружен Маяковский. В книге приведены планы комнаты и квартир, в которых он жил, даны фотографии интерьеров, личных вещей поэта.
Вопреки поэтической легенде (вот так расходятся стихи и реальность), имелось в комнате Маяковского на Лубянке и бюро красного дерева, в нем он хранил свои записные книжки и записки, полученные на поэтических вечерах.
Сорочки шил он у парижского портного (и сам признавался в письме, что истратил на них уйму денег). Ботинки Маяковского — те, которые по железным набойкам на носках запомнили все мемуаристы, описывавшие похороны поэта, были одной из самых дорогих обувных марок «Weston». Авторучки, каковыми он настолько дорожил, что даже встал однажды на колени, вымаливая обратно ручку, проигранную в карты, — соответственно, «Parker» и «Waterman». Что же, и сейчас ради хорошего «Parker’а» очень даже можно пережить несколько унизительных мгновений. Есть ради чего, «Parker» — это вещь.
Рядом с такими изысканными предметами странно смотрится кусок желто-черной материи — все, что осталось от кофты футуриста.
Книга, пожалуй, была бы еще интересней, если бы автор не столько пересказывал общеизвестные факты, сколько подробно описывал сами объекты. Но иногда кажется, что он не вполне владеет темой. Взять хотя бы утверждение, что в Гендриковом переулке, где располагалась квартира Бриков и Маяковского, в общем коридоре стояли стеллажи с книгами, «закрытые на висячие замки». Дело даже не в том, что был это не коридор, а лестничная площадка, и не стеллажи, а шкафы. Представить, зачем вешают замки на книжных стеллажах, не имеющих дверок, решительно невозможно.
Сомнительно и утверждение, будто Маяковский заменил черную мебель на светлую, ибо светлая мебель «чрезвычайно рациональна и удобна». Не знаю, как удобство, но о нерациональности светлых вещей и предметов знает каждая хозяйка.
Об авторском стиле может сказать такой пример, взятый почти наугад. Упоминается «небольшое полотенечко», что носил Маяковский в кармане вместе с мылом и плоским стаканом.
Интерпретация стихов у автора монографии тоже в высшей степени оригинальна. Так, о комнатке, куда поэт «вплющился очками в комнатный футляр», и ее обитателе сказано: «Он сравнивал себя с очками, которые втиснули в узкий футляр. Этот поэтический образ очень удачно передает физическое ощущение Владимира Маяковского, жившего в маленькой └комнатенке-лодочке”. Он как бы складывал свои руки, как дужки от очков, и втискивался в комнату».
После этого понятно, отчего Осип Брик предпочитал очкам пенсне.
Ф е л и к с И к ш и н. Лиля
Брик. Жизнеописание великой любовницы.
М., «Эксмо», 2008, 591 стр.
Еще Ю. Тынянов отмечал — документы лгут, как люди. Автор этого сочинения с названием отнюдь не научным — литературовед, а потому знает, что люди-то и создают документы.
В книге говорится, пусть и не слишком подробно, поскольку это
не было главной задачей, о возникновении таких документов. Оказывается, все — абсолютно —
без исключения книги о Лиле Брик, будь то на английском, итальянском или русском
языках, базируются на ее собственных рассказах о себе, поданных так,
как это требовалось героине. И труд американцев Чартерсов, и книга К. Бенедетти —
это наговоренные Лилей Юрьевной тексты. Что нужно — подчеркнуто, что не нужно —
обойдено вниманием, что необходимо — подправлено.
И потому автор решил искать другие источники, а если таковых не нашлось, проверять критически, перетолковывать известные.
Получилось сочинение в высшей степени занятное. Тут два уровня — для неофитов и для знатоков. Для кого-то личная жизнь героев — вся на виду, с изме-нами, ревностью, стихами, истериками, для кого-то — подробности этой жизни, скрытые от любопытных.
Основное достоинство — думаю, автор это знает и сам, недаром неоднократно подчеркивает значение подробностей и деталей, — показ героини в реальных исторических обстоятельствах, а не в отвлеченных и очень условных декорациях, каковые расставляла она в мемуарах.
На каждый, даже самый наивный вопрос находился ответ, порой неожиданный. В автобиографии Маяковского сказано, что Д. Бурлюк давал ему ежедневно полтинник, чтоб не голодал, а писал стихи. А какой еды можно накупить на этот самый полтинник в блаженном 1913 году? Оказывается, немало и разной. Кроме того, выясняется, что полтинник — это выдумка Маяковского, добрый Бурлюк давал не полтинник, а рубль.
Так, из запахов, вкусов, деталей, и вырастает эпоха. Вот героиня ест устрицы в компании Софьи Парнок, а Осип Максимович брезгливо отворачивается. Вот танцует мальчик-бачи, который для восточного человека слаще любой, самой пригожей женщины.
У автора замечательно легкий слог, он рассказывает о разных эпизодах жизни Бриков, их друзей, знакомых, о нравах переделкинской стройконторы и кефире советской поры. Иногда подробности едва ли не самоценны.
Источники, использованные Феликсом Икшиным, самые разнообразные. Кроме одного, для него, как, впрочем, и для других, недоступного, — дневник Л. Брик закрыт. Сейчас, когда появилась книга Б. Янгфельдта, где этот самый дневник исполь—зован, стало ясно, что кое-какие моменты в жизнеописании требуют уточнения. Ситуация по-своему парадоксальная, ведь прочие источники учтены, противоречий с ними нет. С другой стороны, для книги, отлично документированной, но отнюдь не научной, это не проблема.
Б. Я н г ф е л ь д т. Ставка — жизнь. Владимир Маяковский и его круг.
М., «КоЛибри», 2009, 640 стр. («Отдельные проекты»).
После выхода на шведском языке книга Б. Янгфельдта получила престижную премию, что вполне справедливо, — лучшее повествование о Маяковском, написанное иностранцем, трудно представить. Однако восторга рецензентов, на все лады расхваливающих перед местными читателями перевод книги, я отнюдь не разделяю. Кажется, только Г. Дашевский отважился заявить, что анализ стихотворных текстов Мая-ковского, приемлемый для читателя-иностранца, попросту чудовищен. Но так оно и есть.
Разбор и анализ стихов — дело очень трудное, особенно если стихи наполнены гиперболами, метафорами, совсем не поддающимися пересказу. Те, кто помнит школьную программу семидесятых — восьмидесятых годов прошлого века, со мной согласятся. Этот благообразный пересказ, сводящий концы с концами, делающий из поэзии набор идей, выразительных средств, лирических героев, и убил интерес к Маяковскому у многих-многих читателей, а заодно и к Достоевскому, Некрасову, Пушкину, Лермонтову.
У Б. Янгфельдта, обращавшегося к читателю, который не имеет возможности прочесть стихи в оригинале, таких аналитических изложений переизбыток. Но самое смешное, когда деловитой профессорской скороговоркой, будто с кафедры вещая, сообщаются вещи заведомо неверные.
Так, рассказывая о домашнем чествовании поэта незадолго до его самоубий-ства, уважаемый славист пишет: «Его просят почитать стихи, он отказывается, но его уговаривают. И он выбирает └Хорошее отношение к лошадям” — о лошади, издыхающей в голодном Петрограде 1918 года. Вокруг упавшего животного собираются смеющиеся зеваки, и только Маяковский, узнавший в лошади самого себя, над ней не потешается…»
Но дело-то происходит на Кузнецком мосту, то бишь в Москве.
Совершенно очевидно: чтобы избежать сравнения оригинала с пересказом, а заодно и не плодить оговорки, следовало подготовить текст специально для издания на русском языке, сократить его за счет того, что русскоязычному читателю или известно, или он может легко узнать сам.
Что же до моего собственного мнения, кажется, фигура Маяковского вообще не удалась. Маяковский, особенно в детстве и юности, — это заимствованный из приглаженных воспоминаний матери и сестры пытливый и высокоодаренный мальчик, а потом одинокий и очень нуждающийся юноша, ночующий на бульварной скамейке (собирательный образ из мемуаров Д. Бурлюка и автобиографии «Я сам»). Против такого образа выступали те, кто знал Маяковского в юности и не хотел мириться с мифом, создаваемым вокруг него. Если не ошибаюсь, Евгения Ланг, близкая знакомая Мая-ков-ского этой поры, говорила: если Маяковский когда-нибудь и ночевал на скамейке, то не потому, что ему некуда было идти, а потому, что ему просто не хотелось идти домой.
Наиболее радикально пересматривает Б. Янгфельдт биографию Маяковского
в период непосредственно после революции. Исследователь утверждает, что вместе
с анархистами поэт занимал пустующие дома, из чего можно сделать вывод о влия-нии
на него философии анархизма.
Мне представляется, что анархизм тут совсем ни при чем. Вспомним статью «О Маяковском» Владислава Ходасевича. Вот Маяковский 1914 года. Сначала он читал возле памятника генералу Скобелеву кровожадные стихи, затем, «размахивая плащом, без шапки, вел по Тверской одну из тех патриотических толп, от которых всегда сторонился патриотизм истинный. Год спустя точно так же водил он орду громил и хулиганов героическим приступом брать витрины немецких фирм».
Вряд ли это зарисовка с натуры, однако портрет очень точный. Маяковский был по складу своему, психофизике, человеком толпы. И это не новость. Еще Л. Брик, безмерно старавшаяся превознести, приукрасить, облагородить Маяковского после смерти, отмечала эту его черту: он не мог спокойно пройти мимо какой бы то ни было уличной перебранки, обязательно влезал — не ради установления справедливости, а ради самого скандала.
Портрет Л. Брик удался автору куда лучше. В книге Б. Янгфельдта множество подробностей, еще не ставших достоянием литературоведения. Тому своя причина — автор использует копию дневника Л. Брик, закрытую для других исследователей ее душеприказчиком В. В. Катаняном. Не станем гадать, отчего возникла эта не слишком джентльменская ситуация, но скажем, что неожиданной привилегией автор пользуется очень тактично. Он нигде не цитирует первоисточник, а лишь пересказывает его.
Преимущество это, кстати, таит в себе опасность. Полностью опираться на дневник, неоднократно подвергавшийся чистке, исправлению, редактуре со стороны самой Л. Брик (это подтверждает и Б. Янгфельдт), не вполне осмотрительно. Впрочем, автор, должно быть, знает, как обходиться с обширным фактическим материалом, почерпнутым из разных источников, в том числе и из закрытых доселе архивов.
К сожалению, книга не свободна от мелких, но многочисленных фактических ошибок. Так, хроника жизни и творчества Маяковского, составленная В. А. Ката-няном, выдержала пять изданий, а не четыре, Ю. Олеша не присутствовал на вечере у В. Катаева незадолго до самоубийства Маяковского, память о покончившей из-за любви к нему художницы А. Гумилиной вовсе Маяковского не терзала. Р. Якобсон был поражен циничной репликой Маяковского, который узнал о ее самоубийстве. Б. Янгфельдт, который неоднократно беседовал с Р. Якобсоном и подготовил книгу о нем, конечно же об этом должен был знать.
В. И. С к о р я т и н. Тайна гибели Владимира Маяковского. Новая версия трагических событий… М., «Звонница-МГ», 2009, 269 стр.
Впервые книга эта вышла в 1998 году, но автор ее не дождался. Впрочем, долю признания и даже известности он успел получить при жизни, когда в 1989 — 1994 годах в журнале «Журналист» публиковались статьи о загадках, окружавших, по его мнению, смерть Маяковского. Статьи, расширенные и переработанные, были положены в основу книги, которая теперь переиздана.
И это абсолютно справедливо, ведь В. Скорятин оказался во многом первооткрывателем. Он смог добиться разрешения работать в спецхранах, отыскал множество документов и фотографий, на тот момент неизвестных. А потому сегодня любая серьезная публикация, посвященная последним годам жизни Маяковского, не может обойтись без ссылок на книгу В. Скорятина. Но даже если ссылки отсут-ствуют, приоритет тут неоспорим.
Разумеется, главный постулат, на котором основывается В. Скорятин, не оригинален. О том, что смерть Маяковского не самоубийство, в свое время намекали в публичных выступлениях и Н. Асеев и П. Лавут. Однако если эти намеки были отголосками (подобные отголоски возникают вновь и вновь с определенной регулярностью) идеи о тайном заговоре, исследование какового по ведомству конспирологии, а не литературоведения, то у В. Скорятина параноидальная, на мой взгляд, идея обрела такую полноту и силу, что стала стимулом работы. Результат превзошел возможные ожидания. Люди, связанные с наукой, знают, как много значит рабочая гипотеза.
В. Скорятин первым охарактеризовал людей, окружавших Маяковского, нарисовал их выразительные портреты (лучших, более полных не появилось и по сию пору). Имеются в виду, конечно, не Лиля Юрьевна и Осип Максимович Брики, а сотрудники ОГПУ, приятельствовавшие и с Бриками и с Маяковским, — Я. Агранов, В. Горожанин, Л. Эльберт.
Портреты их резки, грубо негативны. Автор старательно подводит к мысли, что и окружение это не случайно, — за Маяковским следили, его «пасли», и сами знакомцы были готовы на все, в том числе и на физическое устранение поэта.
Конечно же это вздор. Следить за Маяковским было незачем. Убивать — тем более. Какую опасность он представлял? Мог заявить нечто крамольное в печати? Но и многие благонамеренные сочинения поэта еле-еле пробивались в газеты и журналы. Да и сама мысль, что поэт может что-то переменить, на что-то повлиять, не выдерживает никакой критики. Если «поэты в России больше, чем поэты», где следы их преобразовательской деятельности?
Впрочем, зададимся вопросом неметафизическим: почему приглядывать за Маяковским поставили не скромного стукача, а того же Эльберта, одного из лучших работников внешней разведки? Считается, что именно он участвовал в похищении генерала Кутепова, известна даже такая поразительная деталь: Эльберт однажды пересек Средиземное море, прячась в пароходной трубе. Это элита, люди, сделавшие советскую разведку одной из лучших в мире.
Агранов — исключение, он и начинал свою деятельность в «органах» с репрессий, фабрикация «Таганцевского заговора» — по большей части его рук дело. Однако чекиста столь высокого ранга тоже не станут использовать для слежки.
Тем не менее страстность, с какой В. Скорятин утверждал вещи как нелепые, так и бездоказательные, сыграла свою роль. Теперь без упоминаний о чекистском заговоре против поэта не обходится ни одна книга о Маяковском. К сожалению, именно это и является вкладом В. Скорятина в «маяковедение», а не факты и документы, введенные им в оборот, — они давно усвоены, имя первооткрывателя забыто.
╠3
К. М. К а н т о р. Тринадцатый апостол. М., «Прогресс-Традиция», 2008, 368 стр.
Трудно понять, почему именитый философ, социолог, автор статей и книг по дизайну, признанных почти классическими, избрал темой для своего сочинения Маяковского. Причем Маяковского-мыслителя, наследовавшего и ветхозаветным пророкам, и Данте, Микеланджело, Рабле, Шекспиру.
Попытаться предположить, в чем же кроется причина этого, можно, основываясь на беседах К. Кантора и А. Зиновьева о Маяковском. Дружеские диалоги их на данную тему шли много десятилетий, но были это именно разговоры друзей. Однако в 1990 году, когда К. Кантор встречался с А. Зиновьевым за границей, текст был записан (теперь он стал достоянием публики).
Что такое девяностые годы прошлого века, не стоит напоминать. Государство трещало по швам, рушились былые идеалы, низвергались авторитеты. В числе прочих и Маяковский. Вот это и вызвало праведный гнев собеседников.
И Зиновьев и Кантор, ощущая себя критиками советского строя, но существовавшими в пределах его, считали таковым и Маяковского. Это было сказано прямо: Маяковский — поэт утраченных революционных иллюзий, причем поэт великий.
Желание представить Маяковского непременно великим, вписать
в контекст человеческой истории и двигало, вероятно, автором книги. Таким образом
он
и свое поколение — поколение утративших революционные идеалы — вписывал в общекультурный
контекст, разрушенный, казалось бы, революцией.
Что до поколения и — шире — всей советской культуры, никаких сомнений и быть не может. А вот с Маяковским сложнее.
Как представить человека абсолютно не книжного, даже ненавистника чтения, наследником интеллектуальной истории? Теперь не секрет (вспоминают самые разные мемуаристы), что газеты и журналы реферировал для него Осип Брик. Прочитывал, а потом пересказывал основное за завтраком. Сам Маяковский читал только поэтические разделы в журналах, а прочитанные журналы выбрасывал. Тонкие журналы любил также использовать вместо рожка, надевая ботинки. Складывал в несколько раз и подставлял под пятку.
Иного способа получения информации не существовало. Кино и радио были в зачаточном состоянии. Так откуда черпать факты? Из бесед? Беседы лефовских деятелей тоже описаны мемуаристами: бесконечная игра в карты или в маджонг прерывалась характерными игроцкими приговорками. Вот и все.
Можно, конечно, утверждать, что было общение с живой жизнью, обычными людьми, носителями некой народной мудрости. Оттуда, дескать, и черпал нужное для себя поэт. Ведь существуют нескольких типов культур — низовая, высокая (и средняя, добавили бы те, кто помнит теорию «трех стилей»). Идея эта вполне соотносится с теориями формалистов, согласно которым из низовой культуры не только возможны заимствования, дабы сделать слово — читай, мысль — вновь ощутимой, но и некоторые приемы со временем делаются достоянием литературы, тогда как устаревшие или «автоматизированные», не воспринимающиеся аудиторией, опускаются в низовую культуру, теряют авторский отпечаток, делаются общедоступными, расхожими, штампованными.
Все бы это было верно, если бы не сделалось очевидным — культуры почти не сообщаются, они существуют как кластеры либо монады, замкнутые, отделенные друг от друга. Если и происходят заимствования, присвоенные элементы тут же теряют прежнюю специфику, обретая новые свойства.
И потому насмешливый пассаж из романа Ильфа и Петрова не кажется таким уж насмешливым. Это констатация факта, описание функционирующих культурных монад. В одном мире создают Турксиб, в другом строят брюки фасона «полпред». Логично добавить — в третьем воспевают стройку социализма, клеймят позором обывателей за стремление к новым брюкам и клеткам с канарейками, после чего получают гонорар построчно и, закрыв двери, играют ночь напролет в карты, а утром отправляются на извозчике в ресторан, снять накопившуюся усталость. И ни о Турксибе, ни о канарейках и обывательских брюках ровным счетом никто не думает за бутылкой «Абрау», фруктами и отбивной.
О появлении стихов, воспевающих свершения первого мира и клеймящих язвы второго, в первом и втором мирах, как правило, и не догадываются.
Попытки вписать Маяковского в интеллектуальный контекст эпохи — увы, неудачные — известны еще с тридцатых годов. Последняя по времени, но столь же характерная — книга Л. Кациса, толстый и небезынтересный том с типичным названием «Владимир Маяковский-поэт в интеллектуальном контексте эпохи».
Как я понимаю, такого рода попытки и есть демонстрация интертекстуального метода. Чем образованней интерпретатор, тем умнее будет выглядеть объект его исследования.
На мой взгляд, было бы интересней, если бы К. Кантор, автор работ по визуальной культуре, написал о Маяковском-художнике. И тут бы исторический контекст оказался весьма кстати.
Т в о р ч е с т в о В. В. М а я к о в с к о г о в н а ч а л е XXI в е к а. М., ИМЛИ РАН, 2008, 800 стр.
Книга эта, по объему текста слегка уступающая книге, выпущенной РХГА, о которой сказано выше, по-своему тоже репрезентативна. Тема, вынесенная в заголовок, интересна и даже актуальна, однако о каких — пусть и самых предварительных — итогах можно рассуждать, если по сию пору нет мало-мальски удовле-творительного собрания сочинений Маяковского. Прижизненное собрание так же урезано, как урезаны и посмертные (хотя и называются «полными»), прорежены цензурой, и политической и эстетической.
Иными словами, не проделана главная при освоении творческого наследия любого автора — подготовительная — работа. Так на чем базироваться исследователям? На рукописях, доступ к которым открыт не каждому, или на разрозненных публикациях, когда, берясь за какую бы то ни было проблему, надо проводить всю текстологическую работу самостоятельно?
Ответ в объемистом этом коллективном труде отсутствует. А из статьи В. Н. Дя-ди-чева «О неизвестных текстах Маяковского» можно лишь понять, что и сбор материала для очередного, самого полного из всех полных, собрания сочинений Маяковского еще отнюдь не закончен. Между тем авторы статей, будто не замечая, что целого нет, устремились к частностям, что не всегда представляется актуальным. Таковы, на мой взгляд, статьи Н. В. Кононовой «Маяковский в творческом сознании Давида Самойлова» и С. С. Бойко «Маяковский: поэтика притяжения и отталкивания (Раннее творчество Булата Окуджавы)». Почему не Наровчатов, Слуцкий, Гудзенко, Межиров, Глазков, если брать поэтов «военного» поколения? Только потому, что для авторов статей интересны Самойлов и Окуджава?
Но наиболее показательна в данном смысле статья Е. А. Тюриной «О текстологических проблемах повести М. А. Булгакова └Собачье сердце”». Не стану оценивать качество этого сочинения, довольно сказать, что на всех 33 страницах текста нет не единого упоминания о Маяковском.
То ли автор нуждался в научной публикации по теме — диссертанты знают эти мучения, когда некуда сунуться со статьей и вопиешь от отчаяния, — то ли попала эта статья в сборник по недосмотру — сохранили документ не в той папке (филологи не дружат с оргтехникой). В общем, шарада, разгадку которой, надеюсь, знает редколлегия.
А в знаниях некоторых из этих уважаемых людей приходится усомниться. Так, ответственный редактор книги А. М. Ушаков в обширном вступлении заводит речь о книге Юрия Карабчиевского «Воскресение Маяковского», называя ее почему-то монографией. Книга, понятно, вызывает неприятие, но не в том суть. А. М. Ушаков утверждает: «Написанная в начале 1980-х годов, она печаталась частями в журнале └Театр” и полностью была опубликована вначале за рубежом, а в 1990 году у нас в издательстве └Советский писатель”».
Неточность формулировок при полемике с оппонентом, тем более покойным, вряд ли допустима. На самом-то деле книга Карабчиевского была впервые напечатана в 1985 году в Мюнхене издательством «Страна и мир», а уж затем, через несколько лет, перепечатана в трех номерах журнала «Театр».
Это мелочь, каковых в литературоведении, собственно, не бывает, поскольку для уяснения сути вещей все важно. Этакая мелочь способна развалить концепцию, если ее кладут в основу работы.
Пытаясь выстроить связь между работами, сделанными Маяковским в начале Первой мировой войны, и «Окнами РОСТА» и Главполитпросвета, А. И. Иванов в статье «О военных лубках Маяковского» приходит к выводам едва ли не парадоксальным: «…нельзя однозначно сказать, что стихотворные подписи лубка сориентированы только на малограмотную солдатскую массу. Хотя бы потому, что поэт мог употребить, например, немецкие слова…»
Далее следуют цитаты. Скажем, такая:
Скриком: «Deutschland дuber alles!» —
Немцы с поля убирались.
И все это со ссылкой на работу покойного Е. Ковтуна, утверждавшего (отнюдь не бесспорно), будто тексты Маяковского виртуозны, тогда как поделки ремесленников, сочинявших подписи для других лубков, из рук вон плохи.
Оставив в стороне проблему — на кого же, собственно, рассчитаны эти самые лубки, если не на солдатскую массу (на доблестное офицерство? тыловую интеллигенцию?), отметим забавную подробность, автором статьи не упомянутую, однако немаловажную.
Маяковский сам усваивал немецкие слова и выражения «со слуха». Языка он не знал, тщетно пытался выучить его под руководством Риты Райт уже в двадцатые годы, да так и не смог. А тексты военных лубков за автором вычитывала, правя орфографические ошибки, Эльза, младшая сестра Лили Брик, девушка образованная, языками владеющая. Воспоминания, где описывается и этот факт, выходили большим тиражом и вполне доступны.
Упомяну и другую небезынтересную деталь, почерпнутую из журнала «Техни-ческая эстетика и промышленный дизайн» — источника труднодоступного и, вероятно, неизвестного А. И. Иванову. В статье, посвященной Маяковскому-художнику, анализируется военный лубок 1914 года, прочитанный как ребус, — в изображение художником был вписан текст. Вывод автора этой статьи предста-вляется мне куда более верным: военные лубки Маяковского — не столько агитационная продукция, сколько плод чистого эстетизма.
Кажется, и здесь, рассматривая статью А. И. Иванова, следует говорить не о неточностях, но своего рода системе. Исследователь не просто намерен истолковать темное место, объяснить неясную деталь или поместить в исторический контекст нуждающийся в объяснении факт — он желает подыскать объяснение непременно благообразное. В результате, несмотря на иную конъюнктуру, иной исторический контекст, в большинстве статьи этого сборника связаны именно с советским литературоведением, а сам сборник немногим отличается от сборника «Творчество Маяковского», выпущенного ИМЛИ в 1952 году. Только в том, давнем, сборнике помещена статья А. Метченко «Поэма о вожде», где поэму «Владимир Ильич Ленин» ставят в ряд с «Хлебом» А. Н. Толстого и «Человеком с ружьем» Н. Погодина, а в нынешнем — статья С. Семеновой «Третья революция духа», где произведения Маяковского сопоставляются с сочинениями Достоевского и Н. Федорова.
А. В. В а л ю ж е н и ч. Лиля Брик — жена командира. 1930 —
Рядом с «маяковедением» и «бриковедением» (имеется и такая наука, основоположником которой является А. Валюженич) постепенно возникает и «лилябриковедение» — дисциплина не слишком научная, зато познавательная.
Но придется разочаровать автора: вклад его в новую дисциплину не столь значителен, как ему представляется. Начнем с простого. Основную часть книги составляет переписка Лили Юрьевны и Осипа Максимовича Бриков, на долю публикатора приходятся различные вводные справки, пояснения, комментарии — часть ценная, но не основная, служебная. Иными словами, книга не авторская, почему же А. Валюженич пытается представить себя именно автором?
В таком случае не вижу причины, почему бы на одной из толстых книг, вышедших некогда в серии «Литературные памятники», не написать сверху крупно: «Юрий Лотман», а уже снизу, помельче и поскромнее: «Н. М. Карамзин. Письма русского путешественника». Право, комментарии и вводные тексты в той книге были сильнее и лучше.
Это не пустая придирка. Необходимость соблюдать субординацию, которая то и дело нарушается, и есть, как кажется, важнейшее свойство культуры. Свойство это, увы, утрачивается. А. Валюженич, например, в комментариях и вводных текстах называет участников переписки «Ося», «Лиля». Упоминается даже «Володя», то есть Маяковский. Выглядит это по меньшей мере нелепо.
Жанр данного сочинения — что это? история источниковедческих разысканий? литературоведческое эссе? — не ощущается составителем, который то и дело отклоняется в сторону, подробно рассказывая о положении в Красной армии, о репрессиях против военачальников, о партийной верхушке. Иногда экскурсы эти даже любопытны, однако к основной теме не имеют никакого отношения. Мешают ориентироваться в публикуемых документах повторения, длинноты, лишние цитаты — пространные и не по делу, скажем из Бухариной-Лариной, где ни словом не упомянуты ни Брики, ни Примаков.
Публикатор писем — непрофессионал, но не это главное. Важнее, что ему часто не хватает культуры, элементарных знаний. Американского кинорежиссера Б. Сесиля де Милля называет он Сесиль де Мулль, а «Крестное знамение», классический фильм этого мастера, назван «Отметины крестами».
Толкуя фрагмент письма, где Л. Брик сообщает, что прочла почти все книги Уоллеса, комментатор высказывает предположение: может, это Г. Уэллс. Но упоминается знаменитый английский беллетрист, автор приключенческих романов Эдгар Уоллес (1875 — 1932).
Характерен и такой комментарий. Л. Брик пишет О. Брику (из-за границы они привозили не только вещи, но и книги, материалы, годные для перевода или пересказа, то есть для текущей работы): «По новой музыке ничего, кажется, нет такого, что тебе надо. Есть только несколько статей, которые пришлю на днях. Одна — Брехта. Завтра буду говорить с Вейлем, может быть, он что-нибудь знает». Комментатор немногословен: «Вейль — неустановленное лицо». Однако речь идет о крупнейшем композиторе XX века, авторе музыки к «Трехгрошовой опере», Курте Вайле (1900 — 1950), или же Вейле (в иной транскрипции).
Исходя из вышеизложенного, я не уверена, что все письма прочитаны верно. Чтобы прочесть чужой, пусть и разборчивый, почерк, надо знать, о чем идет речь, иначе это будет гадание.
Итак, работа проделана большая. Качество ее оценивать, однако, непросто. Поясню почему. Когда в 2006 году в Астане были отпечатаны символические 99 экзем-пляров сочинения А. Валюженича, автор надеялся, что книгой заинтересуются издатели, она будет широко тиражирована. Экземпляры эти не поступали в продажу, а дарились, рассылались.
Надежды не оправдались. Издательство «Русская деревня» выпустило 200 экземп-ляров, понимая, что тема для книги выбрана любопытная, тогда как текст не выдерживает профессиональной критики. Текст надо было отредактировать и сильно сократить — длинноты и отступления мешают. А ведь это и есть «авторский текст», который позволяет публикатору (так он считает) поставить на титуле книги свою фамилию, вместо того чтобы обозначить: письма Л. Ю. Брик таких-то годов, подготовка текста, публикация и комментарии А. Валюженича.
В результате остался прежний вариант, изданный в Казахстане «на правах рукописи». Остались неисправленными и несогласования, и описки, и стилистические огрехи, каковых без числа. Чего стоит хотя бы «фраза ориентирована специально для успокоения цензоров».
Вопрос иной. Какую ценность представляет книга даже в таком виде? Любопытна ли она для читателя, полезна ли специалисту?
Письма эти бессобытийны. Где-то были, что-то пили, что-то ели — развернутые описания отсутствуют, все лишь констатируется. Редкие конкретные штрихи, которые могут представлять интерес для историка советской культуры, — сумма, заплаченная за ту или иную вещь, вкус того или иного блюда. Но и здесь необходимы сотни поправок, поскольку если вещь приобреталась в распределителе, где имелся определенный лимит, сам денежный, вещевой или продуктовый эквивалент очень и очень относителен, зыбок. Вместо ткани могут дать сапожки, папиросы, в зависимости от присланной партии, стоят столько или же столько, а вместо сгущенного молока продадут по той или иной причине селедку, красную рыбу, сахар.
Пригодились бы эти письма тому, кто примется сочинять очередную книгу про Лилю Брик или рискнет написать книгу про Осипа Максимовича Брика. Впрочем, тот же А. Валюженич как бы и закрыл данную тему своей монографией 1993 года.
–2
В л а д и м и р Ф и в е й с к и й. Нора. Последняя любовь Маяковского. М., «Сканрус», 2008, 240 стр.
Эпиграф, предпосланный изданию, собственно, и определяет подачу материала: «Я помню, как однажды, после посещения музея Маяковского в бывшем Гендриковом переулке — в описываемое время он носил имя поэта, — я спросил маму, правда ли, что Маяковский убил себя из-за Лили Брик. Она ответила: └Нет, скорее из-за меня”».
В. Фивейский, чьи воспоминания о матери приведены в первой части книги, по-видимому, искренне уверен, что так оно и было. Вероятно, он ошибается. Мемуары же его о родителях В. Полонской и ее молодости основываются на источ-никах случайных и малоинтересны. То же, что мемуарист видел сам, относится к периоду более позднему, когда драматические отношения с Маяковским давно завершились, причем упоминать об этих отношениях было не принято. О последних десятилетиях жизни В. Полонской он тоже знает в основном с чужих слов, поскольку давно живет в США. К счастью, имеются очень выразительные и тактичные воспоминания долголетней подруги В. Полонской, а также свидетельства людей сторонних.
Вторую часть книги занимают мемуары самой актрисы, неоднократно издававшиеся, но здесь воспроизведенные факсимильно. Качество печати, увы, оставляет желать лучшего (часть текста написана на листах в клетку и читается с трудом), какие бы то ни было подстрочные комментарии отсутствуют, а поля оригинала при воспроизведении срезаны, что мешает использовать книгу специалистам — текст по краям утерян, ссылаться на эту публикацию нельзя.
Однако почерк мемуаристки, а также пунктуация и грамматика, не затронутые редактором, могут сказать о многом.
В л а д и м и р Р а д з и ш е в с к и й. Между жизнью и смертью. Хроника последних дней Владимира Маяковского. М., «Прогресс-Плеяда», 2009, 112 стр.
Подобного рода сочинение обретает смысл лишь в трех случаях. Либо автор скрупулезно, в ущерб любой занимательности воссоздает хронологию, по часам и минутам расписывая события, имевшие место. Либо вводит в оборот новые, доселе неизвестные материалы, дополняющие и проясняющие общую картину. Либо предлагает новый взгляд на вещи уже известные (как правило, новый взгляд осно-вывается или на скрупулезном воссоздании событий, или на новых материалах). Иных вариантов нет.
Автор этого труда не сделал ни того, ни другого, ни третьего. Взял общеизвест-ное (причем количество использованных источников очень ограничено) и отчасти политизировал, отчасти беллетризовал повествование.
А беллетристика эта самого дурного сорта. Трудно представить Веронику Полонскую, молодую, изящную женщину, актрису прославленного МХАТа, да еще только что пережившую потрясение, которая «вскочила на подножку» автомобиля, показывая дорогу «скорой помощи».
Или вот еще плоды сочинительства. Та же Полонская, «хватаясь за голову, стала кричать соседям», Асеев, «как лунатик, подошел к двери Маяковского», Катаев нарочито громко «хохотнул».
Враги и недоброжелатели нарисованы краской даже не черной — непроглядной. Маяковского перед смертью травили рапповцы? Гляньте, что это за ироды, они и на похоронах поэта не унимаются: «Поднесли крышку, попытались закрыть гроб — гроб не закрывается. Двигали ее взад-вперед, из стороны в сторону — результата никакого. Тогда подошел Юрий Либединский, прозаик, друг Александра Фадеева, тоже рапповец, налег изо всех сил. Внутри что-то хрустнуло — крышка села на место».
Это уже не чистая выдумка, а вариации на тему. В действительности было и трагичней, и страшнее, и как-то не так прямолинейно. Здесь определенно и ясно, кто загнал Маяковского в гроб, да еще и придавил крышкой.
Автор и прямо и неявно полемизирует с покойным В. Скорятиным, но противопоставить концепции «заговора» ему нечего. Хронологическая последовательность им не вполне выдержана, цитаты длинны (из книги Валентины Ходасевич — четыре страницы, из воспоминаний Вероники Полонской — пять страниц подряд) и в данном конкретном случае неубедительны.
Книга написана таким слогом, что начинаешь сомневаться — неужели писал ее профессиональный литератор. Фразы одна другой крепче: «в запасе остается еще участь утопленника», Ильф — «соавтор Е. П. Петрова по романам». Впрочем, имеется и «соавтор исследования рубашки», криминалист, участвовавший в экспер-тизе.
Предельно краткая — и то хорошо — эта хроника кончается выразительной сценой, почерпнутой из воспоминаний Е. Евтушенко. Будто бы М. Светлов рассказывал: незадолго до смерти Маяковского шли они по Тверской и вдруг напротив Центрального телеграфа Маяковский спросил: «Слушай, Миша, а меня не посадят?»
В. Радзишевский оставляет эпизод без комментариев. Но я предложу свою версию. А если Маяковский имел в виду не политические репрессии? Ведь А. Крас-но-щеков, любовник Л. Брик, к которому ревновал Маяковский, был арестован за растрату, хотя пытался на суде доказать: деньги были выданы им на постройку здания именно Центрального телеграфа.