Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 2008
Держи дистанцию
Он лежал в ванне, закрыв глаза, серьезный как йог, натурально голый, но в офицерской фуражке с высокой тульей. Фуражка была с силой натянута на уши, которые изрядно посинели. Правда, они могли отливать синевой и из-за температуры воды. Вода была комнатная, давно остывшая. Прохладная, в общем.
— Вот, — с плачем объясняла его жена Лидка, — пришел ночью пьяный и который час уже так лежит. Соседям в ванную нужно, а он не вылезает, всех прогоняет и ругается. Может, хоть вы его образумите? Перед людьми стыдно.
Да-с, визит к моему подопечному Севке Володину получился необычным. Понедельник, раннее утро, огромная коммуналка на задворках Тверской, соседи ползают, злые, как мухи. На работу надо, а этот разлегся без трусов. Перед бабами неудобно, хотя там смотреть-то особенно не на что: от холодной воды все срамные части скукожились до нуля. Но он все-таки подполковник танковых войск, да еще кандидат физико-математических наук — и в таком непотребном виде. Кошмар!
Я давно занимаюсь этим индивидом, уже несколько лет. Однажды кто-то из моих коллег попросил приехать на консультацию в госпиталь Бурденко, в Лефортове. Пациент перенес клещевой энцефалит. Гадкая болезнь.
Таежный клещ впивается в человека где-то на Урале, в тайге, на привале, в кустах, например. Когда он присел пока…ть. Попа-то голая. В этот момент клещ кусает и прямо ввинчивается в этот теплый желанный объект. И привет. Несколько дней все нормально, никаких признаков — и вдруг! Турист, геолог, охотник возвращается на базу или даже домой, на радостях ничего не замечает, только чуть температурит, думает, что слегка простыл. Пьет водку,
аспирин. Потом — и то и другое. Но энцефалитный вирус уже бурно размножается, крепнет от часа к часу, плюет и на аспирин, и на водку, поселяется в мозгу и “выстреливает”. Да так, что мало не покажется.
Этот вирус такой же сноб, как и вирус полиомиелита, развивается в своих излюбленных местах — в двигательных центрах головного и спинного мозга. Там он начинает свою разрушительную работу.
У человека наступает паралич шеи, рук, верхней части грудной клетки. Ноги и голова остаются сохранными, он может ходить, думать, разговаривать. Но этой сохранной голове не на чем держаться. Шея так слаба, что голова падает вперед, назад, вбок. Куда угодно. Поэтому ее приходится держать на подушке или в головодержателе. Руки — тоже не лучше. Пальцы еще кое-как шевелятся, но лопатки и мышцы спины совершенно не функционируют, поднять руки вперед или вверх невозможно, нет опоры для них. Лопатки, как два треугольных крыла, нелепо оттопыриваются, и толку от них мало.
Человек становится инвалидом. Лечить это нечем, только сложной лечебной гимнастикой. Потому меня и пригласили. Посчитали меня специалистом в этой области. Ну, раз посчитали, я и поехал.
Смотрю, человек пытается сидеть, обложен подушками, перед ним прикроватный столик, на нем тарелка супа. Он прикрепил ложку к своим пальцам обычными канцелярскими резиночками и пытается самостоятельно кушать. Получается плохо. Как только он наклоняет голову ближе к тарелке, она плюхается в эту тарелку. Кошмарное зрелище. Санитарка вынимает
голову, обтирает лицо и быстро впихивает в него несколько ложек супа. Но он упорно мотает головой и снова пытается поесть самостоятельно. “Упертый какой, — ворчит нянечка, — в прошлый раз чуть в горячих щах не утоп”.
Больной отвечает хриплым баском: “Главное, чтоб суп в уши не заливался, а то тебя не услышу”. Все соседи по палате смеются, нянька взвизгивает громче всех. Полуживой человек, но с юмором. Вызывает уважение.
На меня смотрит с недоверием. “И чем таким особенным будем заниматься с вами? Я уже все перепробовал, но Нина Ивановна — это инструктор ЛФК — сказала, что вы в гимнастике дока, корифей. Хотя я и сам корифей, но, может, вы еще корифеестей?” Глаза очень колючие. Но мордочка измученная, осунувшаяся, подбородок торчит утюжком, нос острой морковкой, уши-лопухи как радары. Но главное — шея. Тонкий стебелек. Толщиной с мою руку, где предплечье. На чем голова держится? Вот она и не держится. Кадык только ходит вверх-вниз.
Я его внимательно осмотрел, покрутил — положил на живот, перевернул на спину. Понятная картина. Избирательные параличи различных мышц. Одни совсем парализованы, другие наполовину, третьи — вообще не тронуты. Эдакая мышечная мозаика. Интересная и сложная задачка. Но при таком упорном пациенте может все получиться неплохо.
Перво-наперво надо применить подвесы. Сейчас это называется модным словом “пеладес”. На самом деле это давно известный прием: движение руки, ноги, туловища в горизонтальной плоскости на специальном матерчатом подвесе типа длинного бинта. Он не только уменьшает вес этой самой пострадавшей человеческой детали, но и позволяет двигаться с бо2льшим размахом, устраняя силу трения. В общем, подробности интересны далеко не всем. Но больного-то это касается самым непосредственным образом. Неподвижная рука вдруг начинает свободно перемещаться, а по команде “Стоп!” — твердо останавливаться. Это его радует.
Есть самые разные способы увеличения размаха и тем самым — усиления тренировки пострадавших мышц. Придуманы и другие приемы и приемчики, укрепляющие мускулы и облегчающие жизнь пострадавшего индивида.
А индивид своими колючими голубыми глазками оценил приносимую ему пользу и начал фанатично заниматься. День и ночь. Иногда так уставал, что чуть в обморок не падал. Побледнеет, вытянет посиневшие губы
в ниточку и глаза закатит. Похлопает его инструктор по впалым щекам,
водичкой взбрызнет, он, не открывая глаз, учтиво прошипит: “Благодарю вас, вы очень любезны”. Прямо английский лорд. Потом, правда, матерился по-русски довольно виртуозно. Но не всегда — это зависело от степени усталости. Иногда так уставал, что знакомые с детства слова и буквы забывал. Упорный был малый.
И ведь стал понемногу поправляться! Что уже удивительно, потому как энцефалитники, что клещевые, что всякие другие, плохо поддаются лечению. Тут больше надо уповать на природу и на породу. Да еще на упорство.
Он выписался из госпиталя, стал приходить в институт в зал лечебной физкультуры. Благо, это рядом с его домом на Лесной. Приходил в легких курточках или рубашках с отложным воротником — в шинели и кителе не мог. Жесткий воротник наминал тонкую цыплячью шею, и голова падала вперед. Шинель же своей тяжестью вообще прессовала плечи и лопатки. Натирала хребет. У него позвонки тогда торчали мослами как пеньки, как редкие зубы — через один. Кожа и кости. Кто бы мог признать в этом изможденном мосластом существе того плотного, уверенного до нахальности мужчину в полном расцвете сил. Я видел его старые фотографии — на байдарке, русый, с мощной шеей, довольный собой донельзя. Смотрит с вызовом, дерзко.
Впрочем, вызов и дерзость и сейчас остались в прежнем размере. Завуалированно, конечно, но очень заметно: “Кто вы все тут такие, что такое умеете, чего я не умею? Фраера, одним словом”. Только научился ложку ко рту подносить, а уже начал примериваться к теннисной ракетке. Причем раньше в теннис не играл, считал его пижонским видом спорта, то ли дело — горный туризм или подводное плавание, байдарка, опять же на таежных реках. Там его, кстати, и укусил голодный клещ.
Удерживать ракетку одной рукой он не мог, поэтому начал осваивать двуручный захват. Сейчас-то многие известные мастера и мастерицы вцепляются в ракетку двумя руками и орут как оглашенные. Севка, суровый и мрачный, с трудом взмахивал ракеткой (как будто за бабочками с сачком гоняюсь — иронизировал над собой), дотягивался до мяча и как-то утробно стонал. Это было задолго до современного шоу-тенниса с пушечными ударами, бросанием на землю ракеток и плотно обтянутыми задами звезд и звездиц. У Севки зад кое-как обозначался (ноги-то были сохранными), но зато майки и футболки болтались как на огородном пугале. Даже бейсболка съезжала с головы то вправо, то влево. Кстати, я вспомнил: он был как две капли похож на Простака из “Белоснежки и семи гномов”. Тот, который сзади всех, в смешном колпаке, подпрыгивает и попадает в самые комичные ситуации. Однако тот был добродушным, веселым и благожелательным, а мой персонаж — с обратным знаком. Возможно, так ему было легче бороться с превратностями жизни. Да и характер был неуживчивый, неудобный.
Однако он был упорен не только в физкультуре, но и в других областях. Ну хотя бы в своей специальности. Он занимался прикладной математикой, какими-то системами. До болезни уже была защищена кандидатская диссертация. А сейчас он решил форсировать и докторскую. Его подталкивали разговоры о необходимости комиссования, то есть увольнения из армии по болезни. Этого он никак не хотел.
С армией его связывало многое, начиная хотя бы с Суворовского училища, которое он окончил в Саратове. Пару раз его оттуда выкидывали. За строптивость и драки. Очень драчливый был. Чуть что — сразу в морду. Позже выяснилось, что таковым и остался. Но из армии уходить не хотел. Военная косточка. Да и деньги немалые доплачивали — за погоны, выслугу лет, опять же — поликлиника, для себя и жены Лидии. Это все на улице не валяется. Путевки на курорт, военный санаторий.
Время шло. Однажды я его встретил в Гурзуфе. Он там лечился в своем санатории. А мы с женой пешим туризмом баловались. Бродили по Крыму и детеныша Мишку с собой волокли. Провожаемые воплями
и стенаниями бабушек. Молодые были, беззаботные. Хорошо-то как нам
было! Очень давно.
Севка там тоже отдыхал со своей женой. Загорел, носик-морковка облупился, реснички выгорели. Но шея окрепла — голова уже не выпадала из воротничка. В руках держал взрослую ракетку (прежде начинал с
облегченной детской) и похлопывал ею по коленке. Говорил солидным баском, тщательно выговаривая окончания. Он ведь еще и лекции в академии читал, доцентуру имел.
“Я, старик (нам было лет по тридцать пять), здесь играю на корте каждый день, благо погода способствует. Стал играть на деньги. Для усиления куража. Эти раскормленные полковники из генштаба, зажиревшие буржуи да тыловики ср…ые, ведутся на мой хилый облик. Да и жадность, как известно, фраера сгубила. Я им предлагаю по маленькой. Сначала проигрываю. Нарочно. Потом покрупнее. Опять проигрываю. Делаю вид, что я в запале, теряю голову. Ставку повышаю до возможно допустимого, а то потом денег на расплату не хватит, они заведут бузу какую-нибудь. Мне этого не надо. Я лучше в тенечке, незаметненьким останусь.
Как только ставки сделаны, начинаю игру. Без паузы, чтобы не передумали. Они мне даже фору дают, убогому — один-два гейма (всего их пять). Я кланяюсь и благодарю. А потом приступаю к делу — рву их в клочья. Подача у меня слабая, двумя руками качественно не подашь, но зато точно в неудобный уголок могу устроить. И начинаю крушить их: с лета, смеш, опять с лета, с закруткой, плоско — я все это уже освоил и на практике применяю запросто. Счет растет молниеносно. Они уже жалеют о форе. Но уговор дороже денег. Хотя деньги — вещь не лишняя. Я их уважаю, они меня согревают. Вот вчера двух самодовольных козлов обыграл — Лидке приобрел спортивные туфли. Модные, удобные. Ты довольна, моя краля?”
Лидка загадочно улыбается, щурится и выставляет вперед одну ногу. Севка с удовольствием ее оглядывает. Видно, у них такая игра. “Мне, — говорит он абсолютно серьезно, — очень ее ноги нравятся, я балдею от них. Вот вечером ляжешь спать, сил уже никаких нет, все до лампочки, но натолкнешься на ее ногу, она как стальная, только теплая, и сразу откуда только сила берется и бодрость — прямо через край! Вот какие ноги у этого человека!”
Гулял он от этого человека направо и налево. Даже в замкнутом санаторном Гурзуфе умудрялся “куры строить” обслуге женского пола. От поварих и санитарок до замглавврача. Зато и ревновал ее тоже регулярно. Бурно. “Всех поубиваю, кто к ней притронется”, — предупреждал он и грозно нахмуривал жидкие брови. Даже белая пенка высыхала по краям разгоряченного рта. Голова на тонкой шее как радар поворачивалась в сторону потенциального обидчика. И народ расступался, стараясь не встречаться глазами с этим дракошей. Он, как Змей Горыныч, мог испепелить. Хорошо, что хоть одна голова была, а не три.
Теннис его очень укрепил. Он вышел на работу. Правда, вместо чемоданчика-кейса носил тонкую папочку с несколькими листками. “Мне хватает, — говорил он гордо, — остальное все в голове. Туда вирус не добрался. Пусть дураки носят чемоданы с бумагами”. Спесивый был чрезмерно.
Но тут его подстерегла другая беда, не менее опасная, чем энцефалит,-— алкоголь. У него и наследственность была не “люкс”. То ли отец, то ли мать страдали запоями. Где-то на Дальнем Востоке. Он это тщательно скрывал. Но природу не обманешь, гены не запретишь. Не те времена.
Я по неосторожности тоже внес свою лепту в этот необратимый процесс.
В одну зиму мы снимали дачу в Барвихе. На субботу и воскресенье. В те древние времена Барвиха не была запредельно модной. Нам подходила Усовская ветка, мы жили на Хорошевке, ехать близко. Дача была недорогая, просто изба. Хозяин — одиночка, жил в пристроечке. Перед нами не маячил, слегка попивал. Я приглашал Севку с женой и сыном, хотел его тренировать в ходьбе на лыжах. Толчок лыжными палками был ему чрезвычайно полезен. Это входило в придуманную мной систему тренировок. Он кривился, не любил холод, но слушался. Однажды, для поощрения, я обещал глоток коньяка. Меня тогда снабжали азербайджанским,
марочным. Он оживился, глаза заблестели. “Годится!” — сказал он с вдохновением и покатил по лыжне. Когда он толкался палками, у него зад оттопыривался картинно. “Главное — отклячить жопу, — научно объяснял без пяти минут доктор физико-математических наук, — тогда толчок эффективнее и мощнее”. Эрудит.
Вечером наступал миг его блаженства. Я наливал коньяк из маленькой бутылочки в десертную ложку. Он проглатывал, занюхивал рукавом “по-пролетарски”. И требовал вторую ложку. Мол, не распробовал. Очень оригинально. Он полюбил десертные ложки. “Мой любимый размер”, — как говорил ослик Иа в монографии о Винни Пухе.
Коньяк имел привлекательный летучий запах. На него появлялся хозяин-одиночка. Поводил носом, он у него был какой-то сплющенный. Глаза
сомнамбулически прикрывались, как при наркозе. “Пахнет чем-то освежающим, — сдавленным голосом говорил мужик. — Алкоголь?” Помните в “Кавказской пленнице”: “Спирт?” Но, увидев десертные ложки, разочарованно заключал: “Лекарство…” Севка очень веселился от этого и требовал себе третью ложку. “Тройственная унция”, — говорил он туманно. Коньяк его будоражил и вызывал на разные откровения:
— Я когда нашего русского мужика вижу, то прямо млею. Простой, бесхитростный. Готов ему простить любое свинство. А вот интеллигенты ваши меня злят — чего-то крутят, вертят, выдрючиваются.
— А ты сам-то к какому классу себя относишь? — спрашивал я его.
— В том-то и дело — от тех ушел, а к этим не пришел, болтаюсь как… цветок в проруби, — горестно заключал он. — Давай еще одну ложечку примем, для успокоения, а?
— Раз ты этого мужика так любишь, отдадим ему остатки коньячка!
— Издеваешься? Я его лучше удавлю. Да он и непривычный к такому деликатесу. Я ему какое-нибудь пойло куплю в другой раз.
Но в следующий раз ничего не привозил. Скупой был отменно. И то: офицерское жалованье, никаких дополнительных приработков. Лидка спокойно смотрела на “десертное” лечение коньяком, она опасалась совсем других масштабов. Все бывало в их неспокойной жизни.
Привозили они своего сына, Афанасием называли. Полным именем. Года на два старше моего Мишки. Малый был очень продвинутый. Все норовил сравнить длину своей письки с Мишкиной. Сын смущался, отказывался. Тот настаивал: “Все равно у меня длиннее, я в детском саду на первом месте”. Пятилетний Миша старался перевести разговор, взахлеб рассказывал что-то про поезда, паровозы (давно это было) и даже пытался петь “Гренаду”, которую незадолго до этого мы выучили. Но Афанасий не отставал, уходил с Мишкой погулять и там демонстрировал, как он далеко мог писать. Дальше всех, как из шланга. Севка на эту похвальбу только похохатывал, а Лидка смущалась.
Под самый Новый год я еще утром спрятал в снегу под огромной елкой немудреные подарки: паровозик, конфеты, офицерский кортик из пластмассы. Мы пошли к елке, я специально выбирал сугробистые места, чтоб проваливаться и преодолевать. С задумчивым видом сказал: “Наверно, надо
копать здесь, похоже, что Дед Мороз сюда приходил”. — “Ищите дураков, следов нет”, — сказал недоверчиво Афанасий, а Мишка копал и копал своей лопаткой и добрался до подарков. Как он радовался! Прошло сорок лет, а он до сих пор с удовольствием вспоминает тот Новый год и скепсис Афони. Они давно не встречаются. Мишка стал музыкантом и работает в опере.
А Афанасий стал опером, потом окончил техучилище КГБ. Там и вращается. Скепсис плюс технические папашины гены его устраивают.
Ну а Севка крепчал. Я расценивал это как свою победу. Энцефалит — вещь паршивая, а тут человек явно выздоравливает. Я его лепил как Пигмалион. Громковато сказано, напыщенно, но мне тогда так казалось. По глупости, конечно, и наивности.
Однажды я задержался на работе и приехал в Барвиху совсем поздно. Меня ждали к ужину. Севка мирно беседовал с хозяином в пристроечке. Наверное, о простой и здоровой деревенской жизни. Он приехал без семьи. Сын простудился, и Лида осталась с ним дома. Мишка спал. Жена на меня как-то странно смотрела и хмыкала. Я это отнес к запоздалому приезду и, естественно, как большинство мужиков, лебезил. Хотя и не был виноват. Поужинали, легли спать, утром день был чудесный, мы с Мишкой учили “Мороз и солнце”, и он не выговаривал слово “прелестный”, говорил то “пресный”, то “перелесный”. Смеялись.
Севка красиво работал над переменным ходом, как заправский лыжник: палки взлетали над лыжней и впивались в твердый сверкающий наст. Лыжня уводила куда-то в лес, к елкам, покрытым снежными пластами. Идиллия. Залюбуешься и запомнишь навсегда. Он рано отправился домой-— прямо образцовый отец семейства.
Так мне мнилось. Оказалось, это совсем не так. Когда пообедали и легли отдохнуть, жена набрала воздуху и выпалила: “Этот твой барбос совсем
обнаглел — предлагал пока тебя нет переспать с ним. Просто так, чтоб показать свою мужскую силу. Она-де у него особенная, всем мужикам недоступная, он один такой гигант. └Тебе такого и не снилось с твоим хилым интеллигентиком””. На ее возмущенные вопли и предложение использовать эту силу на своей Лидке он отвечал, что ей достается по полной программе и еще хватает на многих других, в том числе и на жен его близких друзей. Стервец.
На мой вопрос, чего же раньше не сказала, пока он был здесь, я бы ему рожу начистил, отвечала, что не хотела скандала, все равно бы он отбрехался. “А из тебя такой └чистильщик”, как из меня София Ротару”. Она тогда увлекалась пением — почитала Дорду, Кристалинскую и Пантофель-Нечецкую, в равной степени. Пыталась петь весь их репертуар. Кое-что, очень немногое, почти получалось. Так мне тогда казалось.
Севка затаился и к телефону не подходил: чуял, собака, чье мясо… Лидка грустно отвечала, что он пишет диссертацию, сидя в Ленинке, или с курсантами академии проводит лабораторки. “Он уже у нас теперь доцент. По конкурсу прошел”. В голосе ее слышалась некоторая доля гордости. Она тоже работала лаборанткой на какой-то кафедре и к научным званиям относилась с почтением. Муж — доцент. Это звучит. Того и гляди, профессором сделается. Не сделался.
Сначала подрался в ресторане. Забрел случайно в “Советский” с другом Константином. За его счет. Художник — человек искусства. Там Севка поддал и стал выяснять с ним отношения. Бурно. На замечания соседей прореагировал неадекватно. Запомнил их и в гардеробе полез драться. Чем-то твердым, по-моему, головой, разбил зеркало. “Двести рублей слупили, варвары, — иначе обещали ксиву в академию отправить”, — жаловался этот военный математик. Вот тогда-то я его и навещал в ванной. После перепоя. А фуражку он надел, чтоб скрыть шишку. Огромную. Она распухла настолько, что фуражку нельзя было даже снять. Так и жил в ней чуть ли не три дня.
Второй эпизод был гораздо серьезней. Праздновался юбилей факультета. В том же ресторане. В торжественной речи начальник-генерал упомянул его в положительном смысле: перспективный молодой ученый, без пяти минут доктор физико-математических наук, преодолевает все трудности как простой советский человек. Дали грамотку с символикой. Он ее сразу потерял, так как опять не рассчитал дозу. Не мог же он пить на людях десертными ложками. Так он смущенно оправдывался после всего.
И было отчего смущаться. В разгар веселья, когда тосты кончились и начались танцы-шманцы, он плюхнулся на толстые коленки замполита, между прочим, полковника, приобнял его и поцеловал в абсолютно гладкую лысину, капитально ее обслюнявив. Потом задушевным голосом сообщил, что тот большой засранец, потому что не верит в неуклонную победу коммунизма. Правда, он тоже не очень верит. Насилу его оттащили.
Запахло “жареным”. На кафедре посчитали его диссертацию сырой, требующей доработки, от семинаров отстранили (чему он научит молодежь?), на партбюро закатили выговор, правда, без занесения. Тут уж его фанфаронство отошло в сторону. Он притих и робко стал меня спрашивать: “Старик, у тебя нет знакомств в наших верхах?”
Знакомства-то у меня были, и даже очень весомые, но уж больно он насвинячил за прошедшее время. Тем не менее я по-прежнему считал его своим детищем — способным, одаренным и редкостно упорным. Идея Пигмалиона все еще витала над моей не слишком умной головой. Наивной до глупости.
Послушав несколько дней его стенания и узнав от Лидки, что его действительно по-настоящему прижали, я отправился “по инстанциям”. Собственно, инстанция была только одна — многозвездный генерал, чуть ли не один из замов министра обороны. С ним был знаком мой отец еще со времен войны.
Отец был военным инженером и по роду службы встречался с разным прямым и косвенным начальством. Он был всегда спокойно вежлив, готов оказать техническую (подчеркиваю это слово!) помощь и твердо неуступчив в тех вопросах, которые затрагивали этическую сторону дела. Принципиально не участвовал ни в каких интригах и обсуждениях. Не любил вранья и обтекаемых формулировок. Считал утомительным сочинять небылицы и легенды, сразу в них запутывался. В гостях мама с ним мучилась: “Опять ты ляпнул что не надо, лучше бы молчал!” — “А ты меня не тащи к кому попало!” — частый диалог после похода в гости. Хорошо помню.
Эта неуступчивость и недипломатичность создавали ему целый рой недругов, он всегда плохо продвигался по службе. При хрущевском армейском разгроме не дали дослужить два или три месяца до следующего звания. Ушел в отставку хроническим подполковником. Зато если и были друзья, то прочные и надежные. Многозвездный генерал был одним из них. Мама дружески общалась с его женой, а я, с самого раннего (вернее, с подросткового) возраста, — с двумя его отроками. Впоследствии они тоже стали военными и, конечно, генералами. Я стал врачом и временами бывал приглашаем к ним для малоценных, но благосклонно выслушиваемых советов. Она, милейшая полноватая генеральша, поила меня фамильным изюмным квасом и восторженно вздыхала, услышав знакомый медицинский термин. Генерал же обладал природным скепсисом украинского крестьянина. Его любимым словом было: “Не трэба!”
Выслушав мой несколько сбивчивый рассказ о таком одаренном, упорном и обижаемом пациенте, он только спросил: “Володечка, это тоби трэба?” Я принялся путано объяснять. Как я лечил его от жутких параличей, каких добился успехов и как это может несправедливо рухнуть. Он пообещал кое с кем связаться и прояснить обстановку. “В акадэмии сидят не дурни, что-то там негладко”.
На этом деловая часть закончилась, и мы уселись играть в подкидного дурака. Он обожал эту немудреную игру, хлопал картами с азартом и почти всегда выигрывал. Помнил все вошедшие и убитые карты. Веселился от души, после выигрыша громогласно хохотал. Закончить при этом игру не было никакой возможности. Не отпускал. Способ был только один — обыграть. Я дождался подмоги — моего отца, уступил ему место, и тот, прекрасный шахматист, не любивший поддавки ни в каком виде, в два счета его обыграл. Генерал поскучнел, бросил карты на стол и громко крикнул: “Жинка, вечерять!”
Как мы вечеряли — это отдельный рассказ. Но у Севки дела улучшились. Его вызвал к себе в танковое управление такой высокий чин, что Севка задрожал:
— Что, старик, ему говорить? Наши службисты удивлены — уж очень велика между нами дистанция. И человек он суровый. Боевой генерал.
— А ты расскажи ему всю правду. “Правду говорить легко и приятно…” (тогда мы все зачитывались журналом “Москва” с усеченным вариантом “Мастера и Маргариты”).
— Помню, чем это закончилось, — мрачно заключил Всеволод.
Лидка его отчистила, отгладила, ботинки довела до зеркального блеска, фуражку с кокардой купили новую. Старая после пребывания в ванной значительно изменила форму. Но не содержание. Он долго не возвращался. Оказалось, разговор был серьезным и нелицеприятным. Его строго предупредили, но дали шанс. Последний. Он это понял и от гулянок воздержался. Стал бегать кроссы вместе с сыном и женой. Для чего-то же у нее были стальные ноги? Она не ленилась и радовалась сближению.
Я позвонил и поблагодарил отцовского друга-генерала. Тот сказал: “Гарный хлопец! Но буйный. Ты за ним присматривай, Володечка. И к нам почаще заходи. Галина Петровна тебя всегда ждет и твои советы выполняет. Старается…” И он долго и с удовольствием хохотал. Мой мудрый и прямой отец шмыгнул носом — у него тогда такая привычка появилась, возмущавшая маму, — и сказал: “Горбатого могила исправит… Он тебе друг? Пациент? Тогда нечего сближаться. Держи дистанцию”. Военный человек, дал ценный совет. Не сразу, позже я ему последовал, и это было правильно.
Севка защитил докторскую довольно успешно. Его поздравляли. Но когда какой-то доброхот брякнул, что, мол, удивительно, после такой болезни человек еще что-то соображает, Всеволод хотел дать ему в ухо. Воздержался. Вспомнил генеральское предупреждение. Ответил элегантно, что некоторые и без болезни ничего не соображают. И добавил вежливо: “Мудаки потому что”.
Тут грянула перестройка. Он уволился из армии и занялся компьютерной диагностикой болезней. Сразу в нее уверовал. Устроился в медицинскую
шарашку и стал туда звать меня. В виде крайней степени доверия: “Старик, будем миллионы грести!” Миллионы меня тоже волновали в те лихие годы, но не настолько, чтобы налечь на диагностику. Не потянуло меня.
Во-первых, выяснилось, что компьютеры правильный диагноз ставят лишь в пятидесяти процентах случаев, то есть по принципу “орел — решка”; а во-вторых, Севка предложил немедленно, не позже шести вечера внести астрономическую сумму не то в три, не то в пять тысяч зеленых для покупки на паях компьютерной установки. Тут я вспомнил совет отца и “взял дистанцию”. Да и запас мой составлял сорок пять долларов — гонорар за главу в энциклопедии, сдуру изданной за рубежом. Я их прятал в маминой коробочке из-под диакарба. Мочегонное средство. Место очень надежное.
Любовь не состоялась, и мы, как выяснилось, расстались навсегда. Окольными путями я узнал, что он в диагностике разочаровался, но продолжал раздавать визитки, где значился “генеральным директором” чего-то, где работали еще два человека — жена Лидка и друг Кирилл, художник, с которым они частенько киряли и дрались в молодости. Кирять они продолжали, и Кирилл помер, хотя был “русским богатырем” и тоже не любил интеллигентов. Вот такие дела. Так что дистанция — великая вещь. Надо уметь ее держать.
ГЛАЗ-ВАТЕРПАС
Сумрачное осеннее утро. Дождя нет, но воздух влажный, волглый, дышать трудно. Неуютная погодка. Только восемь часов утра. Очень рано. Мы приехали на практические занятия по урологии. Называется: “Ознакомление с работой кожно-венерологического диспансера”. Почему по урологии? Да потому, что тема занятия — гонорея. Житейское дело.
Чуть не за сто метров до диспансера наблюдается очередь. Она причудливо извивается из-за того, что люди стоят, не прижимаясь друг к другу, а слегка отодвинувшись. Мужики хмурые, мрачноватые, неразговорчивые. Диспансер еще закрыт, на дверях почему-то деревянная щеколда, как в деревенской уборной. Хорошая ассоциация. Режимный объект.
Мы сгрудились у служебного входа, укромно разглядываем очередь. Наши девчонки дико стесняются и потому весело щебечут о пустяках.
Исключительно друг с другом. И на очередь демонстративно не глядят.
Неудобно. Мужики не обращают на нас никакого внимания. Особенно на девчонок — уже наобщались. Очередь угрюмо молчит.
Но вот прошел трамвай, и от остановки приковылял невысокий суетливый человек. Он читает вывеску: “Районный кожно-венерологический…”, тихонько взвизгивает и стремится к двери. Крайний пострадавший мрачно реагирует: “Встань в очередь. В конец. Со своим концом”. Высокий костлявый мужик в белых грязных кедах хмуро улыбается своей остроте.
Новичок суетливо пытается объяснить, что у него как раз не гонорея, тем более не триппер (интересно, какая, по его мнению, разница?), а трихомониаз. Он важно поднимает кривоватый палец с обкусанным траурным ногтем. “Подцепил в бане за тридцать копеек”.
— Ну и дурак, — басит костлявый, — удовольствия никакого, а “на винт намотал” (выражение Жванецкого, услышанное много позже). — Встань в очередь!
Но вот щеколда изнутри поворачивается, и старая скрипучая дверь открывается настежь. Очередь уважительно пропускает нас вперед. Большая грязноватая комната, почти зальчик. Впереди возвышение, похоже на сцену (оказалось, здесь когда-то был клуб). На сцене сидит за столом доктор. Венеролог. Грузный, седой, с висячими усами, как у Тараса Бульбы. Он что-то пишет, жует эти свои усы и, не глядя на нас, машет рукой — проходите, мол, садитесь. Сбоку от сцены два ряда клубных стульев, приколоченных к единой перекладине, чтоб не елозили. Мы садимся на передний ряд, девчонки — сзади. Они перестали шушукаться и тревожно вертят головами. Что дальше будет?
Он говорит какие-то слова про суть предмета, который мы сейчас будем изучать на практике. Слушаем вполуха, потому что обстановка вокруг впечатляет гораздо сильней, чем текст. Тем более что кое-что мы и так знаем. Слышали на лекции. Да-да, краем уха. Гонококки, тельца Нейслера, анализ на стеклах, окрашивается фуксином синим.
— Сейчас появится Петрович, — вдруг почему-то с усмешкой говорит врач, — и вам все станет понятным.
Мы переглядываемся, ждем. И вот среди этих декораций — сцена, клубные стулья, голубоглазый врач с усами — дребезжит и открывается стеклянная дверь с привычной надписью “Посторонним не входить”. Она отворяется с трудом, скребет по полу, как будто ее очень давно не открывали. Наконец распахивается и со звоном ударяется о стену. Появляется человек. Он в хирургическом халате (завязочки сзади). Халат в далеком прошлом был белого цвета. Он шаркает стоптанными башмаками, ему много лет, и ему трудно ходить. Равнодушно кивает нам головой и говорит с хрипотцой:
— Пусть клиенты входят, замерзли, небось. По три человека пропускайте.
Староста группы, бывший военный фельдшер Саша Романовский, серьезный и уже давно лысый, открывает входную дверь и скупым жестом приглашает первую тройку. Они входят, и Петрович вытягивает их в шеренгу, лицом к лампе дневного света. Включает лампу, которая трещит и мигает, а потом заливает страдальцев мертвенно-синеватым светом. Они понуро стоят. Петрович командует:
— Ширинки расстегнуть! (Тогда до молний на брюках еще не додумались.) Вынуть прибор, весь, весь, не стесняйтесь. Тут все свои, — поводит рукой в сторону девчонок. Юморист, однако. — Надавить, сильнее, сильнее! Не двумя пальчиками, это вам не зубная паста, а всей ладонью! — высокопарно так говорит.
Мужики, покряхтывая, надавливают. Результат их удивляет.
— Ишь ты, как залетел, — говорит невысокий коренастый мужичок в шапке пирожком на оттопыренных ушах и с кожаным галстуком.
— Попался, который кусался, — комментирует Петрович.
Второй “клиент” — молодой парень, коренастый и краснощекий, в морских клешах, вместо ширинки отстегивает флотский клапан, и все его завидное хозяйство вываливается наружу.
— Эк ты оголился, не ушиби колени, — к месту замечает Петрович.
Все смеются. Парень, подумав, тоже смеется.
Голубоглазый и усатый врач велит кому-то из практикантов принести из лаборантской стекла — брать анализ. Петрович стекла игнорирует:
“Сами берите. А у меня глаз-ватерпас, я и так скажу”.
И действительно, он мельком глянул на выдавленные секреты и припечатал: “Гонорея, старый простатит расцвел, трихомониаз, опять гонорея, и опять она же, родимая”. Так он всю очередь раскассировал очень быстро.
У суетливого мужичка, который хотел выбиться из стройных гонорейных рядов, никакой не трихомониаз оказался, а вспыхнула старая гонорея.
— Откуда? — горестно вопрошал потерпевший. — Я на бабе две недели не был, в ментовке пятнадцать суток отбухал, за драку.
— Алкоголь принимал? На радостях, пару пива? Вот тебе и пожалуйста, обострение. Она, брат, от алкоголя сатанеет. Вон студенты, небось, подтвердят, в их учебниках прописано.
Мы вяло покивали головами. Ничего мы не знали про эту особенность гонококков. А около высокой дылды в когда-то белых кедах он задержался, позвал врача, вместе о чем-то пошептались.
— Похоже на шанкр. Ты, спортсмен, посиди в сторонке, потом тобой займемся.
Тот возгордился:
— Вот видишь, мужик, здесь посерьезней дела, не твой мудиаз какой-то, — с сияющей рожей обратился он к пятнадцатисуточнику
— Ты особенно-то не гордись, — заметил Петрович. — Ежели твоя болячка подтвердится, тебя в больницу надо определять и уколы в задницу-— “квантум сатис”, — вдруг вспомнил он латынь и торжествующе посмотрел на нас. — Вполне достаточно.
У него были кустистые седые брови и глубокие морщины, под глазами-— изрядные мешки. Взгляд острый, цепкий, совершенно не соответствовал опущенным сутулым плечам и шаркающей походке.
Определившись с диагнозом, Петрович отделил гонорейных и загнал их, как и вначале, по три человека в процедурку.
Мы, робко ступая по цокающему старому кафелю, перешли в мрачную комнату — “пыточную”, как с усмешкой ее определил фельдшер. Над обычными фаянсовыми писсуарами, давно потерявшими белый цвет невинности, висели широко известные в народе изделия с иностранным лейблом “кружка Эсмарха”. На которых, помнится, играли незабвенные Палкин, Малкин, Залкинд из “Двенадцати стульев”. Тогда было смешно, сейчас — нет. От них вниз свисали шланги, грозно шевелясь, как змеи. Все дело было в их содержимом. Они были заполнены бурой гадостью — азотно-кислым серебром, по-научному — протарголом. Вам в детстве капали в нос эти жгучие капельки, чтобы извести хронические сопли? Мне капали. Больно и безрезультатно. И это был только двухпроцентный раствор, такой милый и ласковый.
Здесь же через шевелящиеся шланги под напором с высоты поступал аж десятипроцентный — жгучий и убийственный для любых зловредных микробов. Для незловредных — тоже раствор-убийца. И для слизистой уретры — отнюдь не подарок. Но ею приходится жертвовать. А это очень больно. Мы в этом тут же убедились.
Петрович заправил шланги-катетеры в соответствующие природные отверстия первой тройки пострадавших мужчин и решительно открыл общий кран. Мужики взвыли в унисон:
— Уйу-йуй, — орали они с переливами, — больно, б…!
— Чего их теперь поминать, их здесь нету. Вот раньше явно были, — комментировал крики Петрович. — Тут один вопил “мамочка”! А старый седой хрен, третий раз приходил, вояка бывший, своего командира вызывал, с хорошей урологической фамилией. Так он орал “Товарищ Мудалов!”, они, оказывается, раньше вместе лечились. Потеха! Чего только здесь не наслушаешься.
Петрович скоро промыл всех трипперных, гонорейных, по-научному, потом проспринцевал другой жидкостью (не менее жгучей) всех остальных и, не прощаясь, удалился в ту же скрипучую дверь, из которой появился вначале. А костлявого мужика с шанкром отправили в кожную клинику на Пироговку. Он там будет желанным гостем, персоной grata — его шанкр теперь редкость, и его будут показывать всему курсу. А это человек 250 — 300. Так что стриптиз его ждал замечательный. Недаром Петрович назвал его счастливчиком.
Усатый врач сказал, что Петрович в этом диспансере работает уже сорок лет (!), с перерывом на войну. Но на войне подобной заразы тоже хватало, так что его квалификация не потерялась, а только укрепилась. Вообще же, за эти годы он ни разу не ошибся. Можно анализы-стекла даже не проверять. Глаз-ватерпас.
Потом мы записывали под диктовку разные схемы лечения венерологических страданий. Под конец голубоглазый доктор спросил, какие будут вопросы. Тут отличилась наша красотка — Светка Дашевская. Крутя на среднем пальце обручальное кольцо (она за девять учебных семестров уже два раза была замужем и, судя по свободно крутящемуся кольцу, “намыливалась” в третий раз), придирчиво спросила:
— А почему это в очереди не было женщин? Они что — не люди? Или не болеют этой болезнью? — Она скептически подняла одну тщательно выщипанную бровь.
Посмеялись мы слегка, потому что давно привыкли к ее идиотским
вопросам. А доктор от души веселился и, вытирая слезы удовольствия, прохрипел:
— Голубушка, а от кого же эти добры молодцы подхватили трепака?
От папы римского? (Тогда религия была не в почете.) От них, родимых, нежнейше и подхватили. Только дамочек тех к гинекологам направляют, а наши клиенты текут самоходом. А вообще женская гонорея более скрытная и потому опасная. У наших почти все снаружи, а у них почти все внутри. Ну, да об этом у вас будет отдельная лекция. А пока — прощевайте, благодарим за внимание, надеемся не увидеть вас в качестве пациентов.
А то Петрович будет беспощаден. — И он озорно нам подмигнул.
Мы слегка заржали, а Дашевская глубокомысленно вздохнула:
— От судьбы не уйдешь! — и снова крутанула кольцо.
Найдин Владимир Льво-вич родил-ся в 1933 году в Моск-ве. Врач, док-тор медицин-ских наук. Пе-чатал-ся в жур-налах “Знамя”, “Ок-тябрь”. Ав-тор книг про-зы “Один день и вся жизнь” (М., 2006), “Вечный дви-гатель” (М., 2007). Жи-вет в Моск-ве. В “Но-вом мире” печатается впервые.