повесть
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 2006
Кочергин Илья Николаевич родился в 1970 году. Закончил Литературный институт им. А. М. Горького. Лауреат премий журналов “Новый мир” и “Знамя”. Живет в Москве.
Ляля прижимала нос к стеклу, и было заметно, что она иногда с трудом
удерживается от того, чтобы не лизнуть прохладную, гладкую поверхность. Таня наблюдала за этим молча. Наверное, не стоило ей лишний раз делать преждевременное замечание. Девочка в дороге вела себя по-новому, взросло и рассудительно.
За окном мимо них проезжали плоские болота, березовые леса, бурые путейские избушки, сложенные из шпал. Ляля видела их очень отчетливо, так ясно и ярко, как бывает только в детстве. А для Тани все это было бегущими размытыми мазками — она держала очки в руке, глаза отдыхали. Иногда попадался переезд с парой домиков, колодцами, шлагбаумами, коровами.
— У папы Ласточка белая с коричневыми пятнами, я знаю. А Алтай уже начался?
— Нет, — в который раз за эти три дня ответила Таня.
— А тут что?
— Это просто Сибирь.
— Сибирь.
Потом настал четвертый день, который они провели уже в автобусах. В Горно-Алтайске, где нужно было делать пересадку, Алтай уже начался, и Ляля поняла это сама, потому что появились горы. Папы все равно не было.
Тане стало жалко девочку.
— Просто Алтай ведь очень большой. Во много-много раз больше Москвы. А папа живет в самом дальнем конце Алтая. Ты ведь помнишь, что после автобуса мы еще будем ехать на грузовой машине, пока не доберемся до него?
Они вылезли вечером из автобуса там, где река Бия вытекала из большого озера. Сверились с планом, который нарисовал Андрей в письме, и пошли вдоль домов и вдоль озера по белой, удивительно пыльной дороге, останавливаясь на обочине, когда мимо проезжала машина, и пережидая, пока уляжется пыль. Таня несла рюкзак и еще катила сумку на колесиках. В автобусе сильно пахло бензином, и теперь на свежем воздухе она старалась продышаться.
Ей было тяжело, а поселок оказался такой длинный, но наконец они увидели дом Санько.
Таня думала, что друзья сына будут примерно его возраста. А Сергей Санько оказался чуть моложе Тани — лет под пятьдесят. Дерганый, добрый и смешной богатырь со свернутым на сторону носом, раскатистым смехом. Огромные руки, без единого седого волоска бородища. Почему-то хотелось его защитить.
Тихая, маленькая по сравнению с ним жена Оксана, двое детей. Гостей усадили на кухне, сразу налили чая и сказали подождать, пока пожарят рыбу к ужину.
Ляля выдержала пять минут сидения за столом, а потом спросила разрешения и убежала играть с Сережей-маленьким, ее ровесником.
— Не бойся, Татьяна, они за ограду не выйдут. Сережка знает. — Оксана Санько поставила на плиту сковородку.
— Вы знаете, мне как-то так неловко вас беспокоить. Свалились как снег…
— А вы нас и не побеспокоите. У нас же всю дорогу гости. Главное — доехали. Отдыхайте теперь. В дороге-то тяжело. А Андрюха нас предупреждал: мол, мама подъедет с дочкой.
Санько с кружкой чая в руке устроился на табуретке посередине комнаты, так чтобы быть ко всем лицом.
— Андрюху твоего мы любим. Нормальный парень, хороший. Мамуля наша ужас как пьяных не любит, а его даже и пьяного обожает. Мы его тут маленько, конечно, подвоспитали.
— Он что, пьет часто?
— Да нет! Один раз только было. В поселке где-то закувыркался. Приходит. Я ему сразу говорю — эх ты, мандюля, говорю…
— Сережа!
— Да… эх ты, остолоп, говорю, посмотри, ведь не нужно этого. Ну и ни разу после того. Да. А машина за вами прямо сюда, к дому, подъедет. Андрюха вроде с директором договорился. Поедут им на кордон продукты забрасывать и возьмут вас. За это не волнуйся, они же у меня все вот тут, — он показал черноволосый огромный кулак, — вот здесь. И директор этот ваш, и все тут на озере. И мафия вся местная… Они все Серегу Санько знают.
— Сережа!
— А что такого? Кому-то порядок нужно наводить. Я ж тут и атаман казачьего войска, и главный строитель, и художник.
— Сереж, да сколько же…
— Все, мамуль, все… — Санько вышел, и вскоре на дворе раздался визг циркулярки.
Оксана обернулась, посмотрела в окно. Поставила сковородку на плиту.
— Как ребенок, честное слово. Атаман, мафия… а сами видишь в какой развалюхе живем десятый год. Обувь чинит да горбыль с пилорамы на рейки распиливает. Ну, рыбы еще когда наловит, летом лекарственные травы сдает, осенью — шишку.
На стенах — пейзажи озера, написанные Серегой Санько на досках от посылочных ящиков, пара икон в углу. Помещение разделено на комнаты занавесками.
— Андрюха с Серегой похожие. Кровь играет, шуму много, жизнь кипит, а толку нет. Так-то они хорошие. Просто за ними глаз нужен. Вот Господь нас к ним и приставил охранителями.
— Да я вот и еду посмотреть, как он там. Немного хоть сделать что-нибудь…
— Муж-то давно у тебя умер? Андрей вроде говорил…
— Четыре года.
Оксана выложила в миску позолоченных маслом хариусов и опять замерла над плитой, спиной к Тане, глядя, как покорно лежит на сковороде новая партия.
— Иногда, Татьян, вот так подумаешь — не дай Бог. Не дай Бог одной с ребятёшками… Ты верующая?
— Да как вам сказать? Свечку поставлю иногда.
— А мне пришлось. Ведь не даст Он, не должен. А то они же и по озеру все время, и по тайге. Там шторм, там зверь, там еще что-нибудь…
Прошло три дня. Когда приехала машина, Серега опять раскатисто смеялся, размахивал руками. Но не взяли. Директор говорил о том, что им нужно еще ехать в Бийск, Барнаул, закупать солярку и продукты на кордоны, получать деньги в банке. В общем, смогут взять только в Кызыл-Озеке. Объяснил, как дотуда добраться.
И Таня на следующее утро снова надела рюкзак, взяла в одну руку сумку на колесиках, в другую — Лялину ладошку, и они к семи часам отправились на остановку. В обед оказались опять в Горно-Алтайске, купили булочки, нашли гостиницу и переночевали. Автобус на Кызыл-Озек отходил утром в шесть.
В “пазике” они были единственные русские.
— Тань, а почему тут одни иностранцы?
— Они не иностранцы. Они просто люди другой национальности, и у них свой язык. Алтайский язык.
— А папа умеет говорить по алтайскому языку? А мы долго будем ехать?
— Одиннадцать часов.
— Это долго? А расскажи опять про ту красивую женщину, которая ехала в тюрьму. Помнишь, мы вместе смотрели фильм? Там был такой мужчина на белом коне. Ты же рассказывала, как она ехала на Алтай.
— Это была Полина Гебль, и это был не Алтай.
— Я хочу такое платье, чтобы понравиться папе.
— Ты и так ему понравишься.
— Но он же меня бросил?
— Это, наверное, тебе твоя мама так сказала? — Таня некоторое время смотрела в окно. — Если бы он тебя бросил, то он бы не хотел, чтобы мы к нему приехали.
— А он правда хочет?
— Да. И ту женщину звали Полина Гебль. Она была француженка из довольно знатного, но обедневшего после революции рода, приехала в Россию со своим отцом. Служила модисткой, продавала женские шляпки на Кузнецком мосту. И Иван Анненков, тот кавалергард в белом, декабрист, ее полюбил. Его мать была против, она хотела более удачного брака…
— А она поехала в Алтай?
— Она отправилась за ним на каторгу в Сибирь. Нарожала ему детей. Он был сослан в Читинский острог. И потом сошел с ума, умер. Нет, вру, это Юшневский сошел с ума. Вообще, за декабристами отправились много жен — Муравьева, Трубецкая, Фонвизина…
— Как мы с тобой.
Таня засмеялась:
— Это, малыш, даже нельзя сравнивать. Им было гораздо труднее, чем нам. Это был настоящий подвиг. В то время дорога была очень долгая и трудная.
В автобус вошла русская женщина с полной корзиной шампиньонов, а за ней старый дедушка-алтаец. Он благожелательно глядел минут десять на корзину, потом спросил по-русски:
— Ты кого нарвала их? Кушать?
— Конечно, отец. Жареночка-то хорошая будет. Кого ж…
— Жеребец нассал, они и наросли. А ты кушать хочешь. Говна кушать…
— Ох, отец, я тебя не спросила. — Женщина звонко рассмеялась, сняла косынку и взъерошила редкие, белесые волосы. — Был бы у тебя муж военный, посмотрела бы я на тебя, каким бы ты говном питался.
— А папа военный? — спросила у бабушки Ляля.
— Нет, он просто уехал из Москвы и стал работать лесником.
В Кара-Озеке они прожили у Катуковых день и две ночи, ожидая машину. Это был поселок на три тысячи человек, районный центр, пахнущий дымом смолянистых лиственничных дров, мокрой травой утром и скотиной вечерами. Рядом с каждым домом стояли деревянные юрты — аилы, крытые рубероидом или иногда еловой корой.
Весь день шел дождь, и было сонное настроение. Они сидели в летней кухне, смотрели, как шумная, подвижная алтаечка Чечек в цветастом халате жарит на печке лепешки. На кровати иногда замирали рядком два ее пацана и девчонка в резиновых сапогах и бейсболке. Они смотрели, покусывая ногти, на Лялю и на ее бабушку, потом срывались с места, накидывая на бегу капюшоны, и выбегали на улицу, громко стукая дверью. Было слышно, как они что-то горячо обсуждают на крыльце по-алтайски.
— Ты давай ему жену ищи, — говорила Чечек. — А то нехорошо так — один сам себе живет, стряпает кого-то, стирает. Много ли настирает? Найди чистую, хорошую женщину, она за ним смотреть будет. Вон сосед его, Женька, женился на местной. Живут хорошо.
— Ну как же я ему найду? Он меня и слушать не будет. — Таня чувствовала себя немного скованно. — Я для него уже не являюсь авторитетом. Он уже взрослый, у него свои, независимые взгляды и вкусы.
— Вкусны, не вкусны — приведешь ему, он послушает. Мать-то послушает. А то только по лесу бегает, ни о чем не думает. Ему искать неохота. Ты ищи. — Чечек поставила на стол тазик с горкой жирных лепешек. — Мой Генка сейчас тоже опять в тайге, охотится. Послала его маленько погулять. Как за ним не посмотришь хорошенько — все. Беда. Я с детишками к родителям в Акташ ездила на три дня. Вернулась — все продал и пьяный по поселку шарошится. Холодильник продал, насос — воду качать, магнитофон, шесть фляг сорокалитровых… Одна худая осталась. Я прибить его хотела, так он дерется.
Дети смотрели на гостей в окошко с улицы.
Наконец Таня и Ляля сидели в кабине шестьдесят шестого и готовились встретить своего Андрея. В кузове за ними на мешках с мукой и сахаром тряслись двое лесников и директор. Ляля баюкала на коленях авоську с кошкой, которую перед отъездом им вручила Чечек. “Андрюха просил — от мышей”.
— Тут всего полста километров, и будет вам Улаан-Бажи — пастушья стоянка, алтайцы скот держат. Андрюха вас там и ждет, на этой стоянке. Там и увидите его. А оттуда вам еще двадцать пять верст на лошадях до его кордона. Автомобильной-то дороги дальше нет. Им теперь дней десять еще отсюда на конях все это возить к себе в Актал. Тонна солярки, да мешков штук двадцать, считай — на полгода продуктов. Видите, как люди живут — на лошади и керосине, как в каменном веке. — Водитель переключил скорость, повернулся к Тане, взглянул на девочку. — Умаялись, поди, за дорогу? Который день-то уже едете?
— Двенадцатый.
— Вот так. Двенадцатый день. А у него сколько проживете?
— Два месяца, до конца лета.
— Потом обратно вам снова путь. Верхом-то ездить приходилось?
— Нет, никогда.
Над стеклом качался резиновый чертик, а за ним впереди шла под колеса сухая желтая дорога, сменяли друг друга склоны, пологие холмы, спуски и подъемчики. Машина въехала в узкую лесистую долину, а потом, через полчаса, они очутились на открытом пространстве, окруженном по горизонту горами.
— Вон папа едет. Папа, папа!
— Ага, он. Навстречу вам выехал. Во ведь, глазастая девчонка!
Теперь и Таня увидела Андрюшу на коне. Когда он подскакал, машина остановилась, и Андрей отдал коня спрыгнувшему из кузова огромному рыжебородому Жене, а сам залез к ним в кабину, обнял их, взял Лялю на колени.
— Я вас уже четвертый день здесь караулю. В Улаан-Бажи у Михалыча сижу. Тут рядом, недалеко уже. Сегодня решил проехаться навстречу немного. Устали?
Таня почувствовала, что устала. Но теперь уже не нужно было ни о чем думать. Просто потерпеть еще немного.
Как он сейчас на Колю похож! Возбужденный такой, и улыбка эта. Господи, неужели доехали наконец?
— Я коней привел. Сегодня, если успеем, дома будем. Если вода в реке невысокая.
— А что, она бывает высокая? — Таня все глядела в его лицо, какое-то изменившееся, загорелое. Он выглядел свежим, здоровым. Она немного успокоилась.
— Ну, видишь, дожди прошли. Да и в гольцах тает сейчас.
Девчонка вцепилась ему в шею и не отпускала. Андрей приглаживал ей темной рукой прядки на лбу. И похоже было, не знал, что сказать, просто улыбался.
— А почему ты под ноль пострижен?
— От клещей, мам, так удобнее. А то сейчас их прoпасть в тайге. Самый сезон.
На стоянке в Улаан-Бажи, пока мужики сгружали с машины продукты и бочки с соляркой, бабушка-алтайка отвела Таню и Лялю к себе в аил и покормила вареной бараниной. В аиле было прохладно, под крышей в дыму коптились кожи.
— Дорога — тяжело. Ок-ко, си-ильно тяжело. Кушай мясо хорошо. Еще вам атларда… на лошадь ехать потом.
На высоких нарах сидел, болтая ногами, маленький, сухой дедушка, в шапке, с уздечкой в руке, и изучающе смотрел на Таню. Потом вдруг громко спросил:
— Инженер?
— Я? Да, можно сказать, инженер. Я работала…
— Образование есь?
— Не слушай его, дочка. — Бабка махнула рукой. — Дурак, укпес глухой, не знает, что говорит. Все одно не слышит. Чай пейте.
Выехали только часов в пять вечера. Андрей разложил их вещи в седельные сумки, взвалил на одну из лошадей четыре связанные канистры с соляркой. Сверху посадил Лялю.
Тане досталась непонятного окраса темная лошадь по кличке Калтырь. На седло была брошена старая телогрейка, сбоку приторочена авоська, в которой изредка шевелилась кошка. Таню подсадили, она перекинула ногу и неуверенно замерла. Ей стало ясно, что двадцать пять километров не проехать в этом шатком седле, она свалится где-нибудь по дороге. Но было как-то все равно. Она как будто смотрела на это со стороны, даже немного сверху. Таня улыбнулась. “Непринужденная веселость с доброй улыбкой на лице не покидала ее в самые тяжелые минуты первых годов нашего исключительного существования”.
— Вам удобно сидеть? — спросил вдруг откуда-то снизу лесник Женя и подал ей поводья. Он ехал с ними в Актал, а второй лесник с директором, обеспечив кордон припасами, отправлялись с машиной назад.
— Да, все хорошо. А если он понесет? Что я должна?.. — Она не знала, что делать с поводьями.
— Не понесет. Это же Калтырь. — Женя рассмеялся, обнажив ряд золотых зубов.
— Ну а если все-таки такое случится?
Женя внимательно посмотрел на Таню.
— Тогда вынимайте ноги из стремян.
— Значит, нужно вынуть ноги из стремян. И все?
— Да. Только вы не бойтесь, он точно ничего такого не будет делать.
Андрей пошел пешком впереди, ведя в поводу коня с Лялей в седле, постоянно оглядываясь. Калтырь без всякого понукания тронулся следом. Женя приглядывал сзади.
“Господи, еду на лошади”, — подумала Таня. Она потянулась за очечником, чтобы поглядеть вокруг, но потом решила не рисковать. Слева склон уходил круто вверх, а направо она старалась не глядеть — тропа обрывалась, верхушки елей были вровень со всадниками. Внизу блестело озерцо.
Ляля, едущая впереди на желтой маленькой лошади, похоже, чувствовала себя прекрасно, болтала без умолку, рассказывая папе новости. Андрей постоянно останавливался, подходил к ней и поправлял съехавшие канистры. Один раз эта лошадь вдруг скакнула влево с тропы, споткнулась о камень и неуверенно замерла. Андрей обернулся:
— Чу, ё-о-о, з-зараза. Тэр-р, тр-р. — Он замахнулся кулаком перед мордой. — Стой.
Снова поправил канистры и, улыбаясь, крикнул, объясняя:
— Маленько пугливый. Какой-то мусор на дороге увидел. Бывает.
Таня подумала, что, может, не стоило сажать ребенка на такую лошадь, хотела уже сказать об этом, но потом вдруг сдалась. Андрей выглядел уверенно. А она устала от всего этого пути. Андрей, наверное, лучше разбирается в лошадях.
Подпрыгивающая походка, как у Коли была, ноги в стоптанных обрезанных кирзачах становятся на тропу надежно, твердо. Где он такую ужасную куртку достал? Рукава все лохматые — как у бомжа какого-то. Господи, сколько всего нужно сделать!
“Дожила. Еду на лошади черт знает где”. Она вспомнила, как отправляла сюда посылку с почтамта на Мясницкой. Теплое белье, сигареты, немного консервов, конфеты… Она даже не знала, что еще нужно для него тут. Приемщица уверенно разложила все в картонной коробке, запечатала ее скотчем, глянула в лицо: “На зону? Пишите адрес”.
Тропа забирала вверх серпантином. Таня пригнулась к шее коня, как ей посоветовал Женя. Взобрались на небольшой перевальчик, спешились, чтобы размять ноги. Лиственница, к которой привязали коней, была вся увешана белыми тряпичными ленточками. На земле валялись пустые бутылки из-под водки. Солнце висело над самыми горами. Андрюша посматривал на него.
Потом пошли лес и болото, копыта с чмоканьем выдирались из грязи. Лошадь под Таней сильно дергалась. Среди деревьев стало темней. Потом пришлось все же надеть очки — она совсем плохо видела в сумерках, а крутые склоны уже закончились, и смотреть по сторонам было не так тревожно.
Они отдыхали еще три раза. Стали сильно болеть колени, мышцы спины и ягодицы. В лесу теперь ничего не было видно, и Таня ехала, выставив перед собой руку, чтобы не ударило по лицу веткой. Очки решила не снимать — хоть какая-то защита, если хлестнет. Пахло мокрыми камнями, травой, смолой и конским потом. Седло больно колыхалось под Таней, лошадь шла в темноте, изредка всхрапывая или иногда гулко ударяя копытом о корни деревьев на тропе. Ляля все так же весело, без умолку о чем-то чирикала впереди. Как только у нее энергии хватает?
Через каждые десять минут они останавливались, Таня утыкалась рукой, держащей поводья, в жесткую гриву, слышно было, как Андрей говорит “тр-р” и как звякают канистры, затем Калтырь неожиданно трогался вслед за Лялиным конем. А потом силы закончились.
— Андрюша, постой. Давай остановимся. Я хочу слезть.
Сзади подскочил Женя, помог спуститься. Они с Андреем говорили ей про тяжелую тропу, спуск, серпантин, про какую-то курилку, где можно передохнуть, про то, что дальше пойдет легче и что осталось совсем немного. Убеждали ехать.
— Нет, я пойду пешком. Я правда не могу больше ехать. Извините, я буду стараться быстро, просто пешком, а не верхом.
Острая боль под коленками утихла минут через десять, но тут тропа пошла вниз, и при каждом неловком шаге нога проваливалась чуть ниже и неожиданно утыкалась в землю, так что сотрясались все внутренности.
Таня вела своего Калтыря за веревку, а дорогу ей указывал слабо виднеющийся в темноте круп светло-желтого Лялиного коня. Дорога зигзагами спускалась круто вниз. Андрей стал еще чаще останавливаться, он шуршал кустами, обходя лошадь на узкой тропе, поправлял канистры, что-то говорил девчонке. И они снова трогались.
Таня упала. Не ушиблась — мягко завалилась в кусты. Наверное, нога потеряла опору, и осталось только чувство, что Калтырь сейчас наступит на нее. Она встала не сразу, сначала попыталась найти на ощупь очки среди жестких веток и травы. Нашла, надела. Андрей сзади поднимал ее.
— А здесь нельзя заночевать где-нибудь?
— Не, мам, тут — никак. Плохое место. И коням травы совсем нет. Маленько еще потерпи, пожалуйста, километра два-три. И к реке спустимся. Там хорошее место.
— А может быть, я здесь посплю, а утром вы меня заберете?
— Не, правда нельзя — место плохое. Никто не ночует.
Он говорит по-русски как алтаец. И эти сибирские словечки, интонации — как они быстро появились! Таня снова перебирала ногами в темноте. Это даже нельзя назвать ходьбой, просто неуверенные шаги в сторону колышущегося светлого пятна впереди. Иногда она утыкалась грудью в переднюю лошадь и каждый раз слабо пугалась, что ее лягнут. Потом она упала еще два раза.
Просто Калтырь бодал ее сзади. Сначала она думала, что лошадь подбадривает ее по-своему, помогает. Но потом это подбадривание стало слишком назойливым. И когда Андрей опять остановился, Калтырь сзади так пихнул ее мордой в спину, что она полетела головой вниз — опять в кусты.
Андрей стал ее поднимать, но она попросила его немного подождать. Она хотела немного отдышаться.
— Ты, мам, хоть сядь. Давай помогу. А то вниз лицом как-то…
— Нет, Андрей, дай… отойди. — Она вырвала локоть из его руки.
Таня вдруг сильно разозлилась. “Провались оно все пропадом. Эта паршивая тропа, лошади, кони, камни. На кой черт я поперлась? Катись все к чертям!” Она вспомнила тот поход с Колей и с Андрюшей — он еще не закончил школу, — поход на байдарках по Шуе Беломорской. Ту свою злость.
Тогда две недели шли дожди, и вымокло все. По вечерам они подолгу сушили у костра спальники и одежду, а капли шуршали по земле за спиной и по веткам, и казалось, что кто-то подкрадывается к тебе сзади. Под капюшон плаща забирался гнус, и она совсем не так представляла себе байдарочные походы. А им как будто и не было плохо, они — Коля и Андрей — не замечали ни дождя, ни комаров, азартно обсуждали пройденные перекаты, поклевки, протоки, проклейку дырок на стрингерах и шпангоутах. Они были в своей стихии — черные от дыма, мокрые, обросшие и белозубые в темноте.
Каждый день по несколько раз перед каждым перекатом ее высаживали, “чтобы облегчить лодку”. Затем они уплывали, яростно, со скрежетом отталкиваясь веслами от камней, вниз по порогам, а она искала себе путь в тайге по берегу. Река изгибалась, и ей приходилось иногда делать большой крюк, переваливаясь через валежины, оступаясь на неверных, поросших осокой кочках, пока, промокшая до нитки, она не находила их под перекатом. И один раз она не выдержала… Продираться целыми днями сквозь весь этот бурелом, оскальзываться на мшистых колодинах, прыгать через болотистые ручьи…
“Пропади все пропадом! Какого черта меня понесло за ними!” Она шла по лесу и почти кричала, голос переходил на плач. Они прибежали — испуганные, запыхавшиеся. Успокаивали, говорили хорошие слова. Андрюша сказал, что она самая героическая мама на свете. И все прошло.
Все быстро прошло и сейчас. Андрей терпеливо сидел на корточках рядом, гладил ее по куртке и курил.
Она вспомнила еще, как в конце того похода Коля побежал с байдарочным тюком за вагоном, когда подали поезд на станции Сосновец, как он заторопился и вдруг упал прямо на гравий железнодорожного пути. Несколько мгновений лежал совсем неподвижно, а она освобождалась от лямок своего рюкзака, чтобы помочь ему. Потом он медленно поднялся сам, с каким-то странным выражением на лице, пьяно покачиваясь, добежал до двери, забросил тюки внутрь. Он так изменился потом. И долго еще повторял с удивлением и горечью — сначала Андрюше и ей, а потом только ей: “Я правда потерял сознание, представляешь? Первый раз в жизни. Этот поход оказался слишком тяжелым для меня. Я уже не такой”.
Это был первый раз, когда они заметили, что он начал сдавать. Это было страшно.
— Почему ваш Калтырь меня бодает? — спросила Таня, вставая.
— Он не бодает. Он просто морду чешет об тебя.
— Почему?
— У него дерматит. Каждое лето такая канитель начинается, что все волосы на хвосте у него вылезают и морда чешется. Видишь, какой хвост? Как у крысы. Но зато он самый смиренный на кордоне. Как раз для тебя подходит.
Таня не могла увидеть хвост, хотя между елок и лиственниц проглянула маленькая луна. Она взяла повод и сказала, что немного отдохнула.
Калтырь еще толкал ее своим носом, но тропа пошла поположе, и скоро они вышли к реке. Там Андрюша и Женя курили и спорили насчет переправы, Ляля начала задремывать в седле, а Таня чесала нос своего шелудивого коня, ноги подгибались от усталости. Мерин благодарно тыкался огромной мордой ей в грудь.
— Мам, тут, видишь, вода маленько высокая все-таки. Придется ночевать. Но ты не бойся, Женька свой спальник вам даст.
Если бы он знал, как она не боялась, проехав эти километры, спустившись по этой темноте вслед за светлой задницей желтого коня. Таня села под толстую, высокую сосну, или, может быть, не сосну, и поняла, что уже не встанет до следующего утра. Ляля, пахнущая соляркой, пристроилась под руку и тихо, по секрету, сказала: “Папа такой хороший”, — потом сразу заснула. Девочка уже не слышала, как Женя принес целую охапку елового лапника, как на него постелили пуховый спальник, как ее уложили в него.
Андрей присел к костру, сощурился от дыма и выловил несколько клещей из волос на груди. Скинул рубаху, прошелся по рукам, подмышкам, шее.
— У меня они тоже есть? — спросила Таня.
— Конечно. Но ты писала — вы прививку сделали?
Она приподняла кофту и сняла четырех ползущих вверх по животу, а потом махнула рукой, откинулась на спальник и заснула.
Утром она пробудилась необычно поздно для себя. Проснулась от холода. Девочка сопела у нее под боком. Таня прикрыла ее и подошла к костру, протерла очки.
Совсем рядом по разноцветным камням бежала река, под берегом кружились маленькие водоворотики с мелким лесным мусором. Чуть выше сосен висел туман, проплывал по реке, скрывая все окружающее пространство. Не было видно даже другого недалекого берега, откуда доносились Андрюшин и Женин голоса. Матерки.
Подчалила лодка, Андрей выпрыгнул и привязал чалку к наклоненной сосне.
— Ну, давай чай пить. Сейчас переправимся и через полчаса дома будем. Женька уже на том берегу с лошадьми.
И они пили чай. Туман поднялся, она вдруг увидела за своей спиной огромную, почти отвесную гору.
— Мы оттуда спустились вчера, Андрюш?
— Ага, вон с той седловинки.
— О Господи! Слава Богу, это было ночью.
Таня три дня отдыхала, потом начала втягиваться в кордонскую жизнь.
Она скоро научилась ладить с коровой и доить ее, затапливать печку, печь хлеб. Ей даже казалось, что она все это умела всегда, просто немного подзабыла. Андрей с облегчением переложил на нее стряпню и стирку. Сам он сначала пропадал в тайге на обходах и на охоте, потом начались лесные пожары.
Огонь подошел совсем близко к Акталу, три ночи мужики с резиновыми ранцами на спинах, с ведрами и топорами метались от реки к ползущей по склону, по кустам линии огня. Прилетели на вертолете барнаульские пожарники, подтянулись на конях несколько лесников из Кара-Озека.
Таня, прижимая к себе девочку, наблюдала с крылечка их дома, как вспыхивают огромные кедры на горе, выпуская в небо столб черного дыма. Было жутко это видеть, ведь загорись сосняк вокруг их кордона — и никуда не убежишь. Эта страшная стихия пугала ее своей неукротимостью, тупой, первобытной силой. Она могла убить Андрея, Лялю, могла слепо уничтожить то, что так трудно рождалось, так медленно росло, было любимым, слабым и очень уязвимым.
Ночами огонь стихал, в их долинку опускался туман, смешанный с гарью, Андрей возвращался весь черный, возбужденный, пропахший пожаром. А с утра опять вскакивал, седлал лошадь, завтракал, и мужчины уезжали вниз по реке. Таня смотрела, как они выезжают на конях за поскотину, держа в руках ведра, переезжают ручей, небрежно и расслабленно сидя в седлах, переговариваясь, хохоча, скрываются в березняке, и боялась. За них и за себя одновременно. Боялась так же сильно, как однажды перед Белым домом, когда Коля помчался туда в девяносто первом. Андрюши в Москве не было, он уехал в экспедицию в тот год.
Она тогда, не слушая возражений, пошла за ним, приготовив бутерброды, термос с горячим кофе, наспех собрав какие-то лекарства. Господи, как будто без него не обошлись бы, как будто некому, кроме него, эту демократию защищать! Она пыталась его удерживать дома, но куда ей. Весь кипит, дергается, даже сорвался на нее. И потом, уже там, на месте, когда вызвали пятьдесят добровольцев куда-то бежать, — загорелся, ноздри раздуваются, петушится. Привык быть сильным, считать себя сильным, считать, что ему все нипочем. Первый выскочил, а остальные-то лбы здоровые, молодые. Хотела сунуть ему нитроглицерин и не успела. Осталась одна в толпе, со своим рюкзачком, термосом, стала ждать.
Появился худенький шустрый военный, объявил, чтобы женщины вышли вперед, и она машинально потянулась за толпой, потом оказалась в первой шеренге. Военный остановился прямо перед ней и сорванным голосом крикнул поверх голов — идут танки. Их задача — остановить колонну. Женщин давить не будут.
“Не будут они давить! Как же! — Соседка справа, крохотная, совершенно седая женщина в выгоревшей туристической ветровке, презрительно скривила рот. — Нашли добреньких. Давили и будут давить”.
Потом в толпе заговорили о газовой атаке, начали спрашивать, у кого есть противогазы. И Тане стало страшно. Так страшно, как никогда в жизни. Как она может остановить колонну с танками? И Коли рядом нет, вдруг их тоже давят где-нибудь. Она все время оглядывалась по сторонам, хотела идти его искать и не знала куда. Осталась здесь, пока не объявили, что можно разойтись. И тогда вдруг увидела, как он стоит под фонарем — согнувшись, опершись на металлическую решетку ограждения. Побежала. “Нет, нет, все нормально… Сейчас… просто силы немного не рассчитал. Марш-бросок этот… Ты-то сама как?” Она засуетилась, развязывая рюкзак, пакетик с таблетками.
И пожар теперь, как его потушить, что они там могут сделать со своими ведрами и топорами? И их тоже не остановишь, когда они уезжают туда. Они вроде как даже рады показать свое молодечество, силу. А сами такие, что тронь не так или не убереги — вся их жизнь на кусочки рассыпается.
Но потом, слава Богу, пошли дожди, огонь утих.
Ляле здесь нравилось, она проводила все время со своей ровесницей, дочкой лесничего Виктора. Они носились по кордону или сидели в пустом курятнике, баюкая кукол, иногда дрались, деля право быть принцессой или королевой.
Андрей как-то подслушал их разговор, потом хохотал:
— Слышь, мам. Играют “в плохих мальчиков” и “в мандавошку”. Это что за игры такие? А Ляля еще говорит, что она будет Геббельсом. Поедет, мол, к мужу на Алтай. Бред какой-то.
— Да это я ей про Поль Гебль, в замужестве Прасковью Егоровну Анненкову, рассказывала. Наверное, она просто перепутала. Помнишь фильм “Звезда пленительного счастья”? Это ведь действительно необыкновенная женщина, она ведь, приехав в острог, просто возродила к жизни своего…
Андрей вдруг увидел, что коровы, разломав изгородь, забрались в огороды, и умчался.
Перед сном, уютно завернувшись в одеяло, девочка всегда требовала какой-нибудь романтической истории в качестве колыбельной.
Таня мысленно скользила глазами по корешкам книг, оставшихся на полках в ее московской квартире. Половина ее жизни. Великий и неистовый восемнадцатый. Блистательный и возвышенный девятнадцатый. Прекрасное и скорбное начало двадцатого.
Что-нибудь романтическое… Все же она не знает, пожалуй, ничего более необыкновенного, чем судьбы тех женщин. “Прекрасный идеал геройства и самоотвержения…”
Трубецкая, Муравьева? Может быть, Камилла Ивашева-ле-Дантю? “Прелестное создание во всех отношениях”, как вспоминала о ней Мария Волконская. “Простота и любезность столь непринужденны, столь естественны, что нельзя не предугадать, нельзя не ручаться за счастье, которое ей предназначается”.
Ляля внимательно слушала рассказ, сложив худенькие ладошки на одеяле на животе, глядя широко открытыми, невидящими глазами в потолок.
— Отчаяние довело декабриста до самой крайности — до безнадежной мысли о побеге. И представляешь, в этот самый момент он вдруг узнает о любви к нему молоденькой и прелестной девушки, когда-то жившей в доме его родителей, помнившей его. Узнает о ее готовности отправиться к нему в Сибирь. И Камилла вскоре действительно приезжает к нему. В Москве я могу тебе прочитать оду Александра Одоевского, написанную по этому случаю, называется “На приезд в Сибирь к жениху…”. Их случайный, в общем-то, брак оказался на удивление удачным — Камилла вскоре сообщает в письме своей матери, что год замужества прошел для нее как один день.
Таня вздыхала, так же невидяще глядела в плохо беленную стену.
— Но счастье недолговечно. Через восемь лет Камилла умирает от преждевременных родов. А Василий Петрович, лишенный душевного покоя, почти сошедший с ума от горя, расстается с жизнью ровно через год, в день ее смерти.
Ляля дергала во сне ножкой, и Таня на цыпочках выходила из комнаты.
Радовало, что Андрей вроде больше не пил. Тут, правда, и нечего было. Ухитрялись, конечно, некоторые. Один русский парень, из барнаульских пожарников, зашел как-то, посидел, чай попил. Аккуратный такой, вежливый — про буддизм рассказывал, про шаманов местных, потом расспрашивал про московскую жизнь.
— Останетесь или возвращаться собираетесь?
— Нет, Володя, конечно вернусь в Москву, отпуск-то не вечный, а на пенсию пока не хочу.
— Так работайте здесь. Устроят вам ставку какую-нибудь фиктивную — дизелистом или конюхом. И Андрюхе все же помощь — огород, да и со скотиной.
— Ему моя помощь не так уж сильно нужна. Сделаю что смогу и поеду. Все-таки не мое это место. И могилы мои все в Москве. Дедушкина, папина, мужа моего. Кто за ними ухаживать будет?
— Это тоже верно. По-восточному прямо рассуждаете. Кто-то должен семейную карму улучшать. У меня тоже мать в Красноярске живет, а я вот в Барнауле осел после армии. — Володя почесал голову, потом пригладил волосы, посмотрел в пол. — А это… я хотел спросить, у вас случайно нет выпить немного? Так, чуть-чуть только. Полечиться. А то что-то тяжело сегодня.
— Нет, Володь. Совсем нет. — Ей понравился парень, было жалко, что пьет.
— Ну ладно, извините. Спасибо за чай. Будете в Барнауле — заходите.
Вечером она рассказала Андрею про него.
— Ты посмотри, в каком рванье ходишь. Володя, например, обрати внимание — куртка чистая, следит за собой, даже одеколоном пользуется.
Андрей засмеялся:
— Конечно чистая. Они там на берегу сидят, квасят, а мы тушим. А одеколон он у Женьки сегодня с утра надыбал — опохмелиться.
В Актале кроме них жили еще две семьи. Оба лесника были из городов — Женя закончил лесохозяйственную академию в Питере, женился здесь на местной девчонке, алтаечке. Лесничий Виктор, сильный, молчаливый мужик, работал раньше зубным техником в Новосибирске, приехал на Алтай с женой Тамарой лет пятнадцать назад. Километрах в семи, где-то за рекой на пастушьей стоянке, жила семья алтайцев. Вот и все население в округе.
По субботам и воскресеньям на кордоне заводили дизель, все собирались в помещении конторы и смотрели телевизор. Когда мужики были в тайге, Таня по вечерам, после дойки, забегала к Тамаре поболтать. Иногда они утром вместе ходили на рацию, слушали, как в эфире переговариваются кордоны и центральная усадьба. Весь этот огромный заповедник, территория почти в миллион гектаров, где все друг друга знали.
— “Вершина-4” — “Вершина-1”. “Вершина-4” — “Вершина-1”, как слышишь? Прием.
— “Вершина-1” слушает, прием.
— Саша, у меня просьба. Будешь в Аирташе, передай Сереге Санько, чтобы за яблоками приезжал. Я ему пять ящиков летних обещал. Прием.
— Гена, Санько утонул. Санько утонул два дня назад. Как слышишь? Прием.
— Как утонул? Прием.
— К вам поехал, за Ажами волна пошла. Одну куртку нашли у берега. Хорошо, ребятишек не взял с собой. Прием.
— Понял, понял. Тогда до связи.
— До связи. Всем — конец связи. До четырех.
Тамара щелкнула тумблерами, выключая приемник и передатчик.
— Иногда за них, дураков, так волнуешься, вот здесь все сожмется. — Она поднесла сжатую ладонь к груди. — Лезут куда попало, ни о чем не думают, а потом как с ребятёшками вот так одна останешься… Ведь и лавины какие-то, и лошади где оступятся. Сколько у него — один, двое?
— Двое остались. Сынишке шесть, девочка в пятый пошла. — Таня ответила не сразу, боролась с желанием бежать куда-то, остановить их всех, собрать дома.
— Ладно бы еще трезвые. А ведь иногда… Соображалка-то не работает. Хорошо, мы с Витей сюда уехали. В поселке до этого жили — хуже было. Иногда и каждый день пьяный напивался. А здесь тоже — думаешь порой, детишки дичают, без школы, без друзей. Да и учить самим приходится. Я уж рада, что сейчас Наташка с Лялей хоть играют. Потом заскучает. Андрюха-то твой как сюда попал?
— Развелся, с работой не ладилось, все найти себя не мог. Потом тоже начал увлекаться этим делом. А потом сбежал сюда. Он же природу всегда любил, еще муж его приучил в походы ходить.
— Таких непутевых балбесов тут полно, по кордонам. Молодые ребята, кто даже университет закончил, большинство неженатые. Вроде и парни-то все хорошие, но какая дура тут согласится… Разве только местная, как у Женьки.
Лето прошло очень быстро. Покос заканчивался, а Тане с Лялей пора было собираться в обратную дорогу. Женя съездил в Улаган за почтой и договорился, что через неделю Катуков приедет на мотоцикле встречать их в Улаан-Бажи.
За оставшееся время Таня провела последнюю проверку, перестирала все грязное Андрюшино, кое-где зашила. Начала немного волноваться, взгрустнула, привыкнув к жизни втроем, семьей, в одном доме. Вспомнила свою пустую московскую квартиру, ожидание писем. Лялю ведь удавалось брать к себе только по субботам-воскресеньям, да и то не каждые выходные.
Мужики сметали и привезли на тракторе последний стог. С утра Андрей с Виктором отправились на тот берег реки помочь пастухам закончить покос. Обещали вернуться в середине дня. Назавтра уже нужно было уезжать. Таня с Лялей сходила по тропинке в ледник, который находился в полутора километрах от кордона в каменной россыпи под огромным обломком скалы. Даже теперь, в конце августа, мясо здесь хранилось замороженным. Она взяла кабанью лопатку, донесла в рюкзаке до дома, приготовила суп. В остывающую печку поставила формы с тестом. Подмела и помыла пол. В избе запахло уютным запахом свежего хлеба. Собрала свои и Лялины вещи, поставила на стол бутылку “Алазанской долины”, коробку шоколадных конфет, которые везла из Москвы и берегла до последнего дня, не показывала Андрюше. Коля как-то сказал, что это хорошее вино. Хотела пригласить соседей, сделать сюрприз на прощание.
Последний раз подергала редкие сорняки на грядках, понимая, что это почти не нужно. “На следующее лето поменьше будет”.
Она отгуляла отпуск за два года.
Таня увидела Андрея в окошко, он в одних штанах, босиком семенил зигзагами от поскотины. Она выскочила из дома, побежала навстречу.
— Отойди. — Лицо как будто не его. Все расслабленное какое-то, глаза полуприкрыты, один заплыл в синяке. К телу прилипли сосновые иголки, мох. Волосы мокрые, в реке, что ли, плавал? Или перевернулись они в лодке?
— Андрюша, ты что? Где ты успел?
— Уйди, сука, убью н-нах…
Таня заплакала. Опять, все опять как в Москве. И ведь она думала, что тут он сумел с этим справиться, он такой здоровый, веселый был.
— Андрюша, Андрюша, это я, это мама. Миленький, посмотри на меня, где же ты… Где Виктор?
Он остановился и мелко шатался, дергаясь.
— Витька х… знает где. Витька… А, Витьку я убил на берегу. Горло нах… вырвал нах… — Он поднял к глазам скрюченные пальцы и смотрел на них.
— Как убил? Пойдем, переоденься, ты же ведь весь мокрый. Пойдем.
Вроде бы узнал ее, или это только показалось. По крайней мере поплелся за ней. Она завела его в дом, дала сухие штаны и рубаху. Быстро убрала под матрас вино, пока не увидел. Потом выбежала на улицу и припустила к Тамариному дому, предупредить. Они с ней встретились посередине пути.
— Татьян, Татьян, не ходи… Там Витька вернулся, говорит, Андрюху ножом зарезал на речке. Сейчас ружье достал. Я убежала от него. Где ребятёшки?
— Андрюша сейчас дома. Девочки на ручей хотели…
Они нашли Лялю с Наташкой и увели к Жениной жене. Сам Женька был трезв, сидел у себя на кухне — с мужиками не поехал, оставался на кордоне чинить трактор. Он выключил магнитофон, снял наушники, улыбнулся им, взъерошил рыжую шевелюру и запел хриплым басом:
— Те, кто нас любят, — смотрят нам вслед. Рок-н-ролл мертв, а мы еще нет… Добро пожаловать, сударыни. Чай? Проблемы?
Детей посадили в комнату и сказали никуда не выходить. На улице бухнул выстрел.
— А мы знаем, папы пьяные. Но мы не выйдем, мы спрячемся под кровать, как раньше, — сказала Наташка.
Таня опять поспешила домой, как вдруг увидела, что Андрей бежит в лес.
— Андрей, Андрюша, стой! Женя, остановите его. Пожалуйста.
Андрей припустил еще быстрее. Женя выглянул с крыльца, потом зашел домой, надел резиновые сапоги, шапку.
— Он вон туда…
— Да вы не волнуйтесь, я его найду. — Он успокаивающе махнул рукой, не спеша зашагал к сосняку и опять запел: — Рок-н-ролл мертв…
Через полчаса Женя вернулся за Таней и отвел ее в густой черемшаник, где, неловко подогнув под себя руку, спал на земле Андрей.
— Он выспится — в порядке будет. Только лучше не трогайте его, — сказал он, заметив Танино движение. Взял ее за руку, ободряюще улыбнулся, показав золотые зубы. — Идите домой, я его, если хотите, покараулю.
Таня поставила на стол кашу и стала смотреть, как Ляля завтракает. Руки немного дрожали, ночью она так и не ложилась. Сидела в кухне.
Андрей вернулся только в середине ночи. Хмуро зачерпнул воды, напился, потаращился на спящую Лялю, завалился на кровать и уснул.
Утром в окошко над его кроватью постучал Виктор. Прижался к стеклу. Улыбаясь, показал на посиневшую половину лица:
— Кто это сделал, а? С тебя за это бутылка. Сам-то жив?
Видно было, как Тамара отогнала его от окна.
— Я тебе покажу — бутылка. Сволочь, детей еще пугать ружьем.
Андрей спустил на пол ноги, посидел, надел сапоги, пробубнил:
— Извини, мам, что вчера, это… — И вышел на улицу.
Виктор посмеивался и вздыхал, глядя на свою Тамару.
— Может, найдешь нам хоть маленько? Только подлечиться? Что ж, окончание покоса отметить нельзя?
Та плевалась. Таня глядела на них из окошка.
Подошел Женя.
— Как вы добирались-то оттуда? — спросил он.
— У-у, это просто водный слалом был. — Виктор ощупал лицо. — Это самому удивительно, как целы остались. Весла потеряли в самом начале. Больше под лодкой плыли, чем в лодке. Там же видел какие буруны? Все бело на камнях.
— Тьфу, — опять расстроилась Тамара. — Еще гордится, как будто что доброе сделали. Страна ждет героев, а манда рожает дураков, как говорится.
— Потом вышли как-то прямо на броду, лодку вытащили. А потом этот добрый молодец, — Виктор добродушно ткнул Андрюху в ребра, — снял шапку, обнял меня, отошел на шаг и по ряхе мне со всей силы. Хорошо, у меня ума достало сразу свой нож от греха в лес выкинуть. И ему сказал, чтобы выкинул свой. Сегодня все утро по кустам лазил, пока обои нашел. На, держи. И не дерись.
Они еще посидели, покурили, потом отправились ловить лошадей. Они все вели себя так, как будто все нормально, как будто так и нужно. Съездили на охоту, побегали с ведрами на пожар, покосили, напились до полусмерти и чуть друг друга не поубивали… Жизнь идет своим чередом.
— Папа хороший, не ругайся на него, — сказала Ляля. — Я еще к нему приеду. Мы вместе с тобой опять приедем.
— А я и не ругаюсь, — ответила Таня. Но она знала, что уже не приедет. Ей не хватит сил, а к тому же неизвестно, что будет после этой предстоящей операции осенью, о которой она не говорила Андрею.
Она устала и чувствовала себя немного чужой. Устала от насмешливых, темных алтайских лиц, от сухой жары, которая струилась все лето над покосами за домом и над склоном за поселочком, от дурного запаха кедровой и сосновой смолы, запаха навоза, сена и дыма. От этих гор, заслоняющих горизонт, пугающих своей дикостью и величиной. От пожара, от огромного количества загаженного мухами мяса, которое они привозят с охоты и съедают, от закатов вполнеба и керосиновых ламп по вечерам.
Таня убрала тарелку и машинально протерла клеенку на столе.
Это все слишком велико для нее и чуждо. Кто знает, может, привелось бы тут раньше с Колей оказаться, привез бы он сюда ее в поход — и полюбила бы она эти места. А сейчас уже поздно. Ей показалось, что она сделала все, что было возможно, помогла Андрюше, а теперь осталось только дотерпеть до дома. Одинокого, пустого дома, где она будет доживать одна. Или не доживать. Это уж от операции зависит.
Она вдруг поняла, что Андрюша не вернется в Москву. Он врос в эту жизнь, стал ее частью, ему как будто было комфортно и хорошо. “То, что мы могли ему дать, — ему не нужно, а то, что сам хотел, — не сумел взять. Ушел из Колиного института, хотя мог бы и закончить. Сбежал в этот заповедник спасаться, как вымирающий какой-то. Все они тут похожие, нескладные, убогие какие-то. Мужички эти”. Она просто сравнивала с ними Колю, его друзей, которым всегда не хватало времени, которые лезли в гущу событий, были уверенными и… современными, что ли?
А здесь — что здесь? Заповедник. Походы, покосы, Сибирь, горы… Как будто какие-то непрожитые семидесятые… Неумелая ностальгия по этим семидесятым. Которые, может быть, она толком и не видела, не заметила, счастливая в своем доме, со своим надежным мужем, в маленькой, но солнечной и новой квартирке в новостройках на Юго-Западе.
Они обнялись с Тамарой на прощанье и обе заплакали.
— Не плачь, мы еще приедем, — успокаивала ее Ляля.
Вода в реке упала, и они просто перешли ее верхом вброд. Таня не смотрела вниз, на бегущую, закипавшую вокруг конских ног воду, чтобы не закружилась голова. На другом берегу надела очки, так в них и проехала весь путь. На лицо налипали паутины, сверкающие в бьющем навстречу солнце, она смахивала их.
Они миновали прибрежный сырой и душистый ольшаник, потом начались осинки, сосны. На самом верху, где на очередном повороте далеко внизу проглянула петля реки и маленькие полянки покосов, попались вдоль тропы несколько рябинок, тронутых желтизной. Наверно, здесь уже были по ночам заморозки.
Потом тропа долго-долго шла среди чистого кедрового леса, темно-зеленая хвоя вспыхивала и искрилась. Где-то в ветках кашляли и шуршали белки, сыпали сверху мусор. Потом открылось маленькое лесное озерцо.
Они слезли с коней передохнуть.
— Папа, кто это кричит?
— Гагара. Вон она плывет, видишь?
Ляля прижалась к отцу, они сидели рядышком и глядели на озеро. А Таня вдруг вспомнила давнишнее московское воскресенье, утро. Лет десять назад. Передавали “Клуб кинопутешественников”, Коля с Андрюшей вот так же вместе сидели и смотрели телевизор. Коля еще позвал ее: “Танька, взгляни, какая красотища. Горный Алтай. Вот куда забраться бы”.
Коля уже не ходил тогда в походы. И здоровье, и возраст… Да и зарплаты в институте упали, он оставался в лаборатории на лето, пытался лишнюю копейку заработать.
Может, Андрей и не случайно сюда приехал? Может, запомнил? Они ведь тогда еще долго строили планы, рассматривали карты, звали ее посмотреть. Увлеченные, возбужденные. Ведь эту самую реку показывали, она только сейчас вспомнила те кадры. Именно эту реку и кордон Актал.
“Не буду больше Ляле про декабристок рассказывать”, — подумала Таня.
Обратная дорога показалась короче. Намного короче, так что даже тошнота какая-то подступила от волнения, когда вдалеке замаячила Красная вершина — Улаан-Бажи. Таня захотела заранее подобрать слова для Андрюши, чтобы попрощаться, чтобы не жалеть потом, что от спешки или от неумения говорить важные вещи все скомкалось. Но ничего не получалось, и она просто смотрела, как он идет, чуть косолапо ставя ноги в стоптанных кирзачах.
Таня почти не заметила, как преодолела верхом эти двадцать пять километров, как оказалась на стоянке, где бабушка опять повела ее в аил поить чаем. Ляля юркнула за ней, села рядом на чурбачке у огня. Андрей остался на улице переупаковывать вещи на Генкин мотоцикл.
Старуха налила им соленого густого чая с молоком и маслом, посмотрела, как они пьют, потом позвала Лялю:
— Эй, балям, кель, подойди к бабушке. — Она взяла с нар и вручила девочке большой сверток. — Отдай матери, пусть приезжает еще к нам. Всегда видим, если хороший человек. И сама приезжай, не забывай Алтай.
Ляля серьезно передала подарок Тане.
— Это внучка моя. Андрюшина дочка, — сказала Таня старухе. А на самом деле хотелось уткнуться лицом в бабушкин теплый меховой жилет, покрытый затертой грубой вышивкой, и, рыдая, как в детстве, рассказать ей все и про Андрюшу, и про эту операцию, которая будет в конце октября.
— Ну что? Дочка, внучка — все равно. Мы тут все вместе живем, твой Андрюха помогает, нам помогает. Хороший парень, нам мало-мало внучок тоже. Пух козий возьми, свяжешь что в Москве.
На улице дремали в косом закатном солнце собаки, неподвижно стояли лошади. Андрюша с Геной курили возле мотоцикла, о чем-то говорили, на руле болтался маленький транзистор, из которого, подчеркивая тишину и спокойствие вечера, с шуршанием и помехами доносился французский аккордеон.
Бабка вышла из аила, взглянула на небо, потом доковыляла до них и посмотрела, как Таня с Лялей на коленках устраивалась в коляске, погладила ее по плечу.
— До свидания, дочка. Тьякши болзын.