стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 2006
Клюев Евгений Васильевич родился в Твери в 1954 году. Закончил филфак Тверского университета и аспирантуру при кафедре стилистики факультета журналистики МГУ. Ph.D., написал несколько учебников для вузов. Автор стихотворных, переводных и прозаических сборников. Иллюстрирует книги собственными рисунками. Живет и работает в Дании.
* *
*
Я не знаю, зачем произносится День Восьмой
и что делать мне в День Восьмой, что мне петь, что есть.
И посею я в землю разорванное письмо —
на клочки разорванное письмо я посею здесь.
Время сеять письма, разорванные на клочки,
время сеять буквы — и сеять их только тут,
эти полуживые окружности и крючки
время сеять тут и думать, что прорастут.
Вышел сеятель сеять, и сеять, и думать, что —
что попало, и что придется, и что почем.
И в руках у него было сумрачное решето,
и висело облако, как в учебнике, над плечом.
А потом, сразу вслед за облаком, приходил
полоумный март — и угадывались в ростках
двадцать опер, пятнадцать баллад и еще один
то ли вальс, то ли марш с безрассудным флажком в руках.
На пустынной окраине безутешного сентября,
где давно ничего не родится ни так, ни сяк,
ты позволь мне вырастить этот сад для тебя —
весь в чернилах, и весь в потеках, и весь в слезах.
Синяя птица
(из цикла “Птицы Лира”)
Синяя Птица — то ли из чащи,
то ли из бора —
села и нащебетала счастья
всем без разбора:
этому дом с трубой,
этому ковш с резьбой,
этому Бог с тобой…
И они стали ждать подарков,
и молиться, и падать ниц —
ну что с них возьмешь, с придурков,
доверяющих щебету птиц?
И у ног легкокрылой богини
все они, конечно, погибли.
А она проводила их души
в направленье жизни грядущей —
и дала в дорогу
каждому понемногу:
этому дом с трубой,
этому ковш с резьбой,
этому Бог с тобой.
* *
*
Не по этой ли отправиться улице,
не на этот ли случайный просвет —
осторожно рифмуя что рифмуется
и совсем не рифмуя — что нет?
Стихотворство, беспечное насилие!
Целый мир загоняется в силок,
и меняется белое на синее —
чтобы эхо поймать и приручить…
Но охотиться за эхом в дороге ведь
не умней, чем за фалдами плаща!
Ах, ничто ни к чему бы не пристегивать,
что не хочет гулять сообща:
не навязывать вожжам этот мелочный,
жалкий дождик, боящийся вожжей,
а затейливейший крендель над булочной
отпустить в незатейливый полет…
За свободу, мой друг, за неравенство,
за святое одиночество лет,
за глухое ущелье Мне-не-Нравится,
за далекую пустошь Нет-так-Нет,
за петлянье по окраинной улице,
за изодранную в клочья тетрадь —
и за все, что ни с чем не рифмуется
никогда, ни у кого и нигде!
* *
*
Вот почти уже и не видна,
вот почти уже и не близка
занесенная снегом страна,
занесенная снегом строка.
И теперь никому не понять,
как там жизнь, как там наши дела
и куда путеводная красная нить
нас вела — и куда привела.
Не спеши умножать письмена,
ибо всем письменам грош цена,
ибо только бумага — стирай-не-жалей! —
и ценна: тем ценней, чем белей.
А потом, через несколько лет,
так и так мы проступим на свет —
словно знак водяной, серебрясь сединой
на поверхности на ледяной.
* *
*
Вам зачем, Ваше Непостоянство,
раньше времени в город Москву?
Раньше времени только пространство,
небеса да пучина Ау:
ни тебе переправы, ни брода,
ни плеча — приклонить бы чело!
Раньше времени только свобода,
то есть, в сущности, нет ничего.
То ли день близко к ночи был начат,
то ли век уж свое отшагал —
так катись, неприкаянный мячик,
по пустым безымянным снегам:
ты резиновый, ты разноцветный,
с полосой поперек живота,
погоняемый мыслью заветной —
дескать, жизнь еще не прожита!
Заблуждение длится и длится:
ни концов, ни начал не найти —
старый Мёбиус с бездной в петлице
окликает тебя по пути!
Только бы от него отвертеться —
и тогда, знаю я наперед,
золотая инерция детства
нас куда-нибудь да приведет.