стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2003
Марк Григорий Маркович родился в 1940 году в Ленинграде. По образованию математик. С 1974 года в эмиграции. Автор четырех лирических сборников. В настоящее время живет в Бостоне (США).
* * * Итак: итог — не подводить итога, но продолжать обрывки фраз плести и вслушиваться в них до глухоты, до вспышки смысла. А в конце дороги связать концы с концами, завязать их, как узел брачный, чтоб — не продохнуть, хоть мозг упрямый норовит взбрыкнуть и выскочить из сбруи обязательств. Так запрягай! Поедем по стихи в открытый храм, где служат литургию иголкой каждой сосны голубые, замаливая все твои грехи. Войди в молитву, и дремучий лес в шуршание высоких крон поднимет. Раскинув руки, повторяй за ними: я часть Тебя, и я уже воскрес. В меня насквозь струится ливень звездный, и грязь, налипшую за долгие года, смывает он. До Страшного Суда еще есть время. Ничего не поздно. * * * Дрожащий лес — эпиграфом к любви, мох пересыпан муравьиным крошевом, татуировка сучьев, скрип травы, в плероме лиственной — личинки прошлого. Флотилии поющих комаров, виденье самолета шестикрылого. Вполнеба белый воспаленный шов... Так долго длилось. И не знаю, было ли? * * * Три семистрочия о стиховычитанье — искусстве вычитания живого из умерших внутри воспоминаний — вычитывать и вычитать себя. Чтоб никому не навязать ни слова, но превратить лирическое «я» в ожившую фигуру умолчанья. Убрать предлоги, знаки препинанья, склонения, союзы, падежи, свисающие набок окончанья, созвучия, смущающий соблазн протяжных гласных, чтоб потом, в тиши, услышать шум толпы, ее дыханье, и осознать, что ты, как все, безгласн. Ожившие фигуры умолчанья летят сквозь пустоту. Мерцают лица, подкрашенные красною гуашью, блестят от пота под прозрачной тканью материи первичной. Словно спицы, мелькают взгляды. Расплетают пряжу, а впереди столп огненный струится. Апокалипсис ...а в две тысячи мне неизвестном году, душной ночью, в кирпичном отеле, залитом тусклым светом, взгляну в пустоту и увижу в окне, как ребенок, летящий верхом на коне, света пригоршни из серебристого сита рассыпает вокруг, приближаясь ко мне... Тут к стеклу прижимаясь щекою небритой, я молитвы начну бормотать на иврите и умолкну, когда двое в черном войдут. * * * Ручьи наших жизней, впадающих в круглое озеро смерти, мелеют. Все ближе к пустым берегам подступают болота. Тяжелые лодки с вещами течение медленно вертит. Над спящей землей одинокий пилот смотрит вниз с самолета. * * * Сам себя пережив, ничего не забыв, в Петербург я вернусь. Совершенно седой, загорелый, похожий на свой негатив. Полукружье моста глубоко под водой изогнется, двойную дугу очертив, словно люлька для тени бездомной моей... Вот я снова внутри. Отраженья со дна подымаются вверх. Я продрог до костей. Белой ночью плывет по зеленым волнам пароходик, обвешанный визгом детей. Уплывают дворцы сквозь слоистую муть, и Исакия купол блестит вдалеке, как облитая золотом женская грудь с почерневшим крестом на разбухшем соске. Уплывают ограды в последний свой путь... Вереницей светящихся каменных плит в ночь еврейское кладбище тихо плывет. Там в прогнившей земле моя мама лежит. Уплывает под арку моста пароход, и, склонившись за борт, кто-то плачет навзрыд. Это я, превратившийся в свой негатив, на экскурсию с классом, полжизни назад, сам себя пережив, уплываю в залив, и — по пояс в воде — смотрит вслед Ленинград.