Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2003
Апология Украины. Сборник статей. Редактор-составитель Инна Булкина. М.,
Модест Колеров и “Три квадрата”, 2002, 221 стр.
Темна наша родина… Блуждает она за ветряками и никак не найдет веселого шляха.
Мыкола Хвылевый, “Синие этюды”.
Десять украинских авторов (с добавлением Милана Кундеры) размышляют, куда идет Украина и пришла ли она к чему-нибудь по истечении первого десятилетия независимости, — так получился сборник “Апология Украины”. Составитель Инна Булкина пишет, что первоначально задумывался диалог российских и украинских авторов, но из этого ничего не вышло: те и другие “не просто пишут про Украину по-разному, они в принципе пишут о разных вещах”.
В год торжества незалежности украинская интеллигенция, за немногими исключениями, была убеждена, что “веселый шлях” ведет в Европу; со своей стороны Европа, казалось, готова была принять в свои объятия заблудшее чадо. И вот: “2001-й, юбилейный для Украины год, — пишет Оксана Пахлёвская, — был ознаменован глубоким скепсисом с обеих сторон: Украина обвиняет Европу в прагматизме и непоследовательности, в непонимании собственно украинских проблем. Европа зеркально отражает тот же самый репертуар обвинений, переадресуя их Украине…”
Что Украина даже в еще большей степени, чем Россия, выглядит сегодня дурнушкой в европейском хороводе, это понятно. Материальное разорение (значительно большее на Украине, чем у нас), ниже умственное никого не красят. Не исправляют положение (скорее усугубляют его) раскрутившиеся скоробогачи (нередко с криминальным уклоном), впавшие в опасную иллюзию, что они суть подлинные хозяева не только настоящего времени, но и будущего тоже. Россия, хоть и опираясь на костыли, еще сохраняет имперскую осанку; и еще выделяется на мировом торжище богатствами своих природных закромов. А Украина, просто сколок советской империи, хотя и очень крупный (по территории она примерно равна Франции, да и по численности населения не сильно ей уступает), остается “на задрипанках” европейской и мировой жизни.
В Европе она, как пишет Наталка Белоцеркивець, кривенька качечка (хромая уточка), пытающаяся заново обрести идентичность — из перышек, небрежно брошенных ей перелетными стаями.
Вопрос самоидентификации для Украины особенно сложен. Русские привыкли считать украинцев братьями, вышедшими из одного семейного гнезда — Киевской Руси. Татаро-монгольский ураган, налетевший с востока, под ударами которого рухнула Киевская Русь, обычно как-то выводит из поля внимания, что происходило в западной, в частности, юго-западной ее части, той, что впоследствии стала называться Малороссией (в значительной степени огражденной от татаро-монгольского ига литовским щитом). Формирующийся великорусский гигант, поглощенный борьбой с восточными ханами, мало интересовался, чем живет будущая Малороссия. Между тем у нее завязался продолжительный, на несколько веков растянувшийся “роман” с Польшей1. Результатом явилась определенная полонизация Украины — сильно выраженная на Западе, где дошло до обращения населения в католическую веру, и убывающая по мере продвижения к востоку. Когда совершилось (этапами — с 1654 по 1795 годы) воссоединение Великороссии с Украиной (впрочем, оставившее вне русского флага Галицию), это была уже во многом инородная страна, внутренне расколотая между католическим Западом и православным Востоком.
Сегодня этот раскол дает о себе знать, быть может, как никогда остро. Пишет та же Белоцеркивець: “Выбор: Россия — Европа, который со времен Хвылевого снова вышел на передний план украинских (и, наверное, белорусских) интеллектуальных дискуссий, для людей, которые мыслят проще (или конкретнее), означает противопоставление └коммунизма” — └капитализму”, тоталитаризма — демократии, отсталости (провинциальности) — цивилизации и высокой культуре”. Для других людей, которые мыслят сложнее, включая автора процитированных строк, понятия “Россия” и “Европа” заслуживают более разнообразных характеристик, это во-первых, а во-вторых, Украина не так уж свободна в выборе между ними, как этого хотелось бы ее нынешним западникам.
Вот последовательный западник Юрий Андрухович, сидя где-то в предгорьях Альп, вздыхает о том, какая-де Средняя Европа ухоженная, сколько здесь внимания к “мелочам” быта, какое чувство формы выработано веками и т. д. и т. п., а Украина имела несчастье принадлежать к миру, где три года скачи — найдешь все то же Великое Ничто и ничего кроме. Она ли в этом виновата? Оказывается, все дело “в нашей беззащитности перед Востоком”.
Нельзя отрицать, что приведенная антитеза, вынесенная непосредственно из советского опыта, имеет некоторый смысл. Неверно здесь то, что Украина представляется объектом деструктивных (назовем их таким скучным словом) сил, но никоим образом не их субъектом.
Чуть западнее на сей счет думают иначе: то “страшное” и “безумное” (М. Волошин), что есть в российской жизни и российской истории, исходит также и от Украины. Цитируемый Кундерой польский писатель Казимир Брандыс пишет: “Судьба России не является частью нашего мироощущения, она чужда нам, мы за нее не в ответе. Она давит на нас, но не является частью нашего наследия. Примерно так же я реагировал на русскую литературу. Она пугала меня. Поныне меня ужасают некоторые рассказы Гоголя и все произведения Салтыкова-Щедрина. Я бы предпочел не знать этот мир, не знать о его существовании”. Кундера уточняет: “Брандыс, конечно, не отрицает художественной ценности творчества Гоголя, он говорит лишь об ужасе отображенного им мира. Пока мы находимся вне этого мира, он чарует и притягивает, но, смыкаясь вокруг нас, тут же являет свою ужасающую чуждость”.
И ведь никто, кажется, не отрицает, что Гоголь украинец, хотя и писал по-русски. И многие сюжеты его, из числа тех, что ужасают некоторых западных читателей, — украинские. И рождены украинской землей. Таков Вий (“колоссальное создание простонародного воображения”, согласно авторскому примечанию), что весь в черной земле, а лицо на нем железное; таковы и другие его жутковатые создания, вдруг возникающие посреди всеобщего веселья. Даже чудный при тихой погоде Днепр в иных случаях может ужасать, как в “Страшной мести”: “Весь Днепр серебрился, как волчья шерсть середи ночи”.
Примечательно, что “безумное” украинской истории вызывает у нынешних украинцев не столько осуждение, сколько одобрение: об этом свидетельствует, в частности, широко распространенный, особенно среди русскоязычных, культ батьки Махно (он был русскоязычным). Махновщина, эта новейшая трансформация казатчины, выступает как воплощение исконной украинской воли к свободе, как “пропащая сила”, изначально обреченная и тем не менее сохраняющая обаяние в глазах современной психологической Гуляйпольщины.
Да и сама казатчина, пользующаяся еще более широким и даже официальным признанием, есть порождение Дикого поля со всеми вытекающими отсюда последствиями. Лишь с большой натяжкой можно видеть в Запорожской Сечи начатки государственности; скорее это была разбойная вольница, славная, правда, своими походами против ляха иль татарина, но и “гулявшая” иногда по собственной украинской земле так, что сплошной стон в ней стоял.
А украинское народничество — не только враждебное петербургской империи, но и глубоко чуждое “немецкой Украине”, то есть Галичине, которую оно и за Украину-то не признавало, — было, если можно так сказать, еще более народническим, чем в России, по той простой причине, что на Украине не было своего национального дворянства (если не считать казацкой старшины, приравненной к дворянству при Екатерине II), а было только русское и польское (точнее, русскоязычное и польскоязычное), крестьянами воспринимавшееся как вдвойне “чужое”. Украинское народничество не ограничивалось любованием шевченковским миром вишневых садов и девичьих песен, но объявило непримиримую войну дворцам, а наиболее воинственное его крыло, возглавленное В. Антоновичем и прозванное хлопоманским, стало идеализировать гайдамаков как “резателей панов и жидов”. Не удивительно, что эта народническо-хлопоманская стихия стала органической частью Русского бунта семнадцатого и последующих годов.
Стоит заметить, что М. Хвылевый (1893 — 1933), который в статье Александра Гриценко выставляется западником, может считаться таковым лишь в весьма специфическом смысле. Иначе трудно понять, почему, например, Катрю, пожалуй, единственное положительное лицо главного его произведения “Повесть о санаторной зоне” (1924), тянет не в Европу, а в прямо противоположную сторону — в Сибирь, где “воют северные ветры, зато как славно”; и наоборот, “именно в Лондоне и подобных городах” находится, по ее мнению, “настоящая пустыня”, и жить там тягостно и “скучно”.
Да, Хвылевый был влюблен в Европу “докторов Фаустов”, понятую в духе некоего футуристического конструктивизма. Но путь в эту Европу пролегал, с его точки зрения, через радикальное обновление. Как говорит другой персонаж “Повести о санаторной зоне”: “Мы видим, что западная цивилизация гниет и в ней гниет человечность (тема Н. Я. Данилевского, тоже, между прочим, украинца. — Ю. К.). И мы знаем: вскоре придет новый спаситель, и предтечей ему будет Аттила. Предтеча пройдет с огнем и мечом мятежной грозой по полям Европы, и только тогда (только тогда!) свежие потоки прорвут напряженную атмосферу”. И откроются двери в некий “прекрасный загоризонтный край”.
Странное “западничество”, особенно на сегодняшний взгляд, когда футуристический конструктивизм уже не вызывает прежнего энтузиазма, а Аттила, который semper in motu (наступает по-прежнему — да с разных концов) становится многолик и, во всяком случае, никакого обновления Европе не несет.
Все сказанное не отрицает, конечно, того, что в глубинном смысле Украина принадлежит Европе. М. Н. Катков писал, что Европа есть то, что основывается на фундаменте греко-римской древности. В освоении классического наследия Украина, увлеченная Польшей, шла впереди Великороссии и, более того, в продолжение длительного времени тянула ее за собой. Архангельский мужик, с которого все в новой России начиналось, учился в Славяно-греко-латинской академии, которую украинцы — низкий поклон им за это — основали в Москве. Но последующее развитие европеизма в культурных верхах России весьма осложняет для украинцев вопрос о том, простирается ли Европа (в культурном отношении) только к западу от них, или к востоку (точнее, к северо-востоку) она тоже в некотором существенном смысле присутствует.
Как бы то ни было, в языковом отношении большинство украинцев и сейчас примыкает к России. Это у нас складывается впечатление, что русский на Украине вытесняют, — а если верить авторам сборника, насаждение украинских школ — отчаянная и совершенно безнадежная попытка справиться с засильем русского языка. Тарас Возняк, например, пишет о “практически повальной и окончательной уже русификации Юга и Востока”; здесь люди “на самом деле живут в российском информационном пространстве, проникаясь проблемами государства Россия, и потому по большей части пребывают └россиянами”, а не └украинцами””. Даже в столице, утверждает Мыкола Рябчук, “государственного” языка практически не слышно, а попытки воспользоваться им публично нередко натыкаются на раздраженное: “Мы этого коровьего языка не понимаем” — или попросту: “Да говори ты на человеческом языке!..”
При этом никто из авторов сборника даже не помышляет о том, чтобы вернуться в лоно России. Как говорится, мы к ним всей душой, а они к нам всей спиной. Не случайно попытка составителя организовать диалог сорвалась: похоже, что авторов “Апологии Украины” просто не интересует, что можно услышать от российских коллег. Возможно, они не читали даже Г. П. Федотова, чьи статьи составили веху в осмысливании украинского вопроса русской интеллигенцией. Сужу по тому, что единственная в сборнике цитата из Федотова взята не из первоисточника, а из какого-то украинского журнала.
Поразительно единодушие, с каким авторы сборника считают, что до 1991 года Украина была “колонией” России. Это примерно то же самое, как если бы шотландцы посчитали свою страну английской колонией. У шотландцев есть, как известно, свой норов, свое наречие, существенно отличающееся от английского литературного языка, есть, наконец, давние счеты с Англией, из-за которых многие шотландцы и посейчас косо смотрят в сторону южных соседей. Но что-то я не припомню, чтобы Шотландию принято было называть английской колонией. Напротив, рядом с англичанами шотландцы всегда ощущали себя — и воспринимались остальным миром — как соимперская нация. А Р. Саути, Р. Л. Стивенсон и другие шотландцы в стихах и прозе так же приветствовали “Юнион Джек” на мировых путях, как это делали их английские собратья.
До некоторой степени подобным же образом и украинцы были в составе Российской империи (как и позднее СССР) соимперской нацией. Это настолько очевидно, что вполне может быть принято без доказательств. Дело доходило до того, что в окружении Александра II одно время всерьез подумывали о переносе столицы империи в златоверхий Киев, поближе к Константинополю (идею подбросил фельдмаршал А. Барятинский, который был сторонником “натиска на юг”).
Говорят, что Украина чувствовала себя ущемленной в части языка. Но украинцы, которые сами себя знали за русских, вольны были говорить по-украински с кем угодно, кто только их понимал (так по крайней мере было до 60-х годов XIX века). А что при петербургском дворе и в свете принято было пользоваться русским литературным языком, так это естественно. В лондонском свете тоже не принято было пользоваться шотландским наречием, как и в Париже — говорить по-провансальски; никому, однако, не приходило в голову считать на этом основании Шотландию и Прованс колониями соответственно Англии и Франции.
Повторю, что некоторая инаковость Украины в составе России не подлежит сомнению. Факты, однако, говорят о том, что в иные времена империя не только не мешала проявлениям инаковости, но сама способствовала им.
Все великие империи, видимо, стремятся к тому, чтобы объять необъятное. Об этом размышляли римские писатели IV — V веков, приходя к запоздалому выводу, что в свое время Риму было бы лучше воздержаться от захвата некоторых территорий, ставших для него только обузой, а в конечном счете способствующих начавшемуся распаду империи.
Нечто подобное произошло и с Россией. В 1795 году третьим разделом Польши Екатерина II фактически восстановила западную границу Киевской Руси (вне ее осталась только сильно полонизированная и сверх того еще и онемеченная Галиция). Но внутренне присущий империи импульс расширения толкал ее дальше, и спустя двадцать лет к России была присоединена сама Польша (примерно в границах наполеоновского Великого герцогства Варшавского). Великодушный Александр I, объединив две страны под одной державой, дал Польше относительно либеральную конституцию; более того, рассматривал ее как прообраз будущей российской конституции. Это, впрочем, хорошо известные факты; менее известно другое: ясновельможные получили возможность “тихой”, но от этого не менее значимой религиозно-культурной реконкисты на территории, ранее присоединенной к России по трем екатерининским разделам. И так продолжалось фактически до польского восстания 1863 года. Применительно к этим годам выражение “лях создал хохла, чтобы насолить москалю”, не вполне лишено смысла.
Восстание, которое Александр II назвал “бесплодным” (оно, впрочем, не для всех было таковым: один из моих прадедов, разгромив повстанцев, привез домой в виде “трофея” жену-польку, народившую ему потомство), между прочим, ставило целью не только восстановление независимости Польши в границах Царства Польского, но и присоединение к ней ранее отторгнутых украинских и белорусских земель. Лишь тогда в Петербурге осознали, что “домашний старый спор” ведется не только на поле брани, и лишь тогда воспоследовали ограничения на употребление польского и украинского языков2.
Другим опрометчивым шагом на западном направлении было, по-видимому, присоединение Галиции в 1939 году — глубоко окатоличенного края, со времен Киевской Руси никогда не принадлежавшего России. Когда рассыпался СССР, Галиция (это четыре или пять областей) со всей доступной ей энергией потянула Украину “прочь от Москвы”.
В результате Украина оказалась глубоко расколотой по географическому признаку; настолько, что, по мнению некоторых авторов, говорить о единой нации можно только с большой долей условности. “Лишь треть населения Украины, — утверждает, например, Рябчук, — имеет четкое национальное самосознание… Две трети — это не россияне и не украинцы, это └местные”… Потенциально они могут стать и россиянами, и украинцами, и даже гражданами Киевской Руси, а могут и сотворить — сколотить какую-то свою, херсонскую или криворожскую, нацию (наподобие └крымской”, которая, похоже, творится на наших глазах)”. Особенно далеки друг от друга, чтобы не сказать враждебны друг другу, восточные украинцы и “западенцi”, “бандерiвцi”, которые, с точки зрения первых, “випендрюються”, пытаясь говорить на своем “правильном” (то есть еще в XIX веке нарочито полонизированном) языке за всю Украину.
Можно сказать, что в этом конкретном отношении Украина как раз движется в сторону Европы, где мало-помалу размывается общенациональное (немецкое, итальянское и т. д.) чувство и, наоборот, усиливается чувство своей областной принадлежности.
В целом тяга украинской интеллигенции (или по крайней мере той ее части, чьи взгляды отразила “Апология Украины”) в сторону Европы, конечно, сохраняется, только за последнее десятилетие она стала более выборочной. Многих нынешняя Европа отталкивает: если коротко — изменою своей собственной сущности. Если подробнее — равнением на американские модели, самодовольством толпы, проистекающим отсюда падением нравов; “брюссельской бюрократией”, наконец. Такое отношение к Европе, точнее, к западной ее половине ныне разделяется частью интеллигенции в других странах Восточной (бывшей подсоветской) Европы, включая и саму Россию.
В то же время некоторое охлаждение в отношении Европы отнюдь не сопровождается (речь идет по-прежнему об авторах “Апологии Украины”) потеплением чувств к восточному соседу. Напротив, вызывает настороженность процесс “белорусизации”, как его называют, Украины — экономической экспансии России, проводимой теперь уже на капиталистической основе: более мощные российские олигархи скупают на Украине собственность и привязывают к себе тамошних олигархов, которым “западенская” символика незалежности не мешает ставить “себекарманные” интересы выше всего остального.
Не прибавляет симпатий к России возрождаемая у нас советскость. В этом отношении с авторами “Апологии”, кажется, солидарна украинская интеллигенция в своем большинстве.
Другой аспект. Как это ни парадоксально, волны американизации идут не только с запада, но и с востока: русскоязычная Украина воспринимает их через русский шоу-бизнес, более вульгарный и более циничный, чем западный. В этом еще одна причина, почему украинская интеллигенция поворачивается к нам спиной.
Главная беда Украины, с точки зрения авторов сборника, — отсутствие национальной идеи, еще более заметное, чем в России. На мой взгляд, вопрос лежит несколько глубже. Национальная идея — это все-таки уже сознательный конструкт. Речь должна идти о выявлении фундаментальных интуиций, о новом их озвучивании, которое позволило бы продолжить движение в сторону гражданского общества западного классического типа и в то же время позволило бы восстановить историю теснейших связей с Россией (в основе коих — не только и даже не столько исхождение от одного этнического корня, сколько православие).
Жан-Франсуа Лиотар писал, что Большой нарратив европейской истории не только допускает, но и предполагает существование, равно для больших и малых народов, неких petits rбecits, “рассказиков”, “побасенок”, плотно заполняющих собою европейский хронотоп. Petits rбecits, утверждает Лиотар, таковы, что их нельзя использовать; напротив, это они используют нас, чтобы выразить себя. Надо лишь суметь сообразовать их с наступившей новью (к России это относится так же, как к Украине). В противном случае получится как у Гоголя, где сорочинский заседатель, чтоб ему не довелось больше обтирать губ после панской сливянки, так неудачно выбрал место для ярмарки, что, кажется, никакое дело там не выгорит и о любом парубке, что там толчется, можно сказать, “ще спереду i так, i так; а ззаду, ей-же-ей, на черта!” (что спереди он еще так-сяк, а сзади, ей-же-ей, похож на черта!”).
Юрий КАГРАМАНОВ.
1 Подробнее я писал об этом в статье «Украинский вопрос» — «Дружба народов», 1993, № 10.
2 Очернители империи постоянно напоминают об этих ограничениях, остававшихся в силе, в общем, около сорока лет, и «забывают» о предшествующем, гораздо более длительном, периоде терпимого или даже поощрительного отношения к польскому и украинскому языкам.