ОБЗОРЫ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2001
Сергей ЛАРИН
*
КРУШИТЬ — НЕ СТРОИТЬ
Никанор Коваль. Крушиловка Тридцатого года. Повесть. М., «Русский путь», 2000,
303 стр.Минуло шестьдесят лет с момента, когда в бывшем СССР началась коллективизация — событие, вошедшее в новейшую историю страны под разными наименованиями: «революция сверху», «великий перелом» и т. п.
Казалось бы, это — уже далекое прошлое, и большинство участников и свидетелей происходившего либо умерли, либо успели запамятовать все то, что видели и пережили в ту пору. Но нет: продолжают публиковаться не только рассекреченные документы, но и свидетельства людей, сохранивших в памяти живые подробности эпохи.
Одна из таких книг — документальная повесть Никанора Коваля. Она автобиографична. В подростке Мартыне — главном ее персонаже — легко угадывается будущий автор.
Наблюдательный, совестливый, чуткий на любую несправедливость паренек сумел впоследствии запечатлеть, как крушили, добивали их семью, как его отец, отказавшийся вступить в колхоз, был брошен в тюрьму, а отбыв срок, вынужден был скитаться по разным стройкам.
Н. Коваль — автор одной книги. Он писал ее, можно сказать, всю сознательную жизнь, писал потаенно, дважды уничтожая рукопись. Год с лишним назад этот много повидавший человек, участник Великой Отечественной войны, военный переводчик по профессии, скончался от инсульта.
Коваль не стремится к широкому охвату событий, связанных с коллективизацией. Он ставит перед собой задачу представить большое через малое, на примере одной семьи показать, что происходило на селе.
Он подробно, тщательно воспроизводит приметы крестьянского быта, что в детстве окружал его. Казалось, ничто поначалу не предвещает нависшей над семьей беды. Но стоило отцу Мартына — Андрею Головченко — отказаться от вступления в колхоз, как на семью посыпались несчастья. Редька, голова местной сельрады (действие происходит в украинском селе), врывается в избу Головченко, уже угодившего в тюрьму, с ватагой своих «активистов» и учиняет в доме подлинный разбой: погромщики расколотили посуду, вспороли подушки, истоптали сапожищами крестьянский скарб — все это якобы в поисках спрятанного зерна. А ведь и Редьке, и его «активистам», вооруженным для вящей острастки односельчан обрезами, прекрасно известно, что зерна в селе давно нет: оно в принудительном порядке выметено ими же подчистую. (Как мы знаем, в «активисты» охотнее всего шла самая голытьба, отпетые лодыри, пьянь, нечистые на руку люди, с помощью таких полубандитских налетов рассчитывавшие безбедно существовать за счет чужого добра.)
Требуя от своих «помощников» все большей ретивости в поисках хоть самой малой «заначки» с зерном, Редька в свою очередь понимает: его власть в деревне — фикция. Ведь над ним в районе стоит другой начальник — грозный, не терпящий никаких оправданий Нечипорук. Достаточно Редьке не доставить в район очередной обоз с зерном, как Нечипорук грозно объявит ему: «Клади, контра, наган и партбилет… Струсил, смалодушничал, пожалел, крови испугался — предатель! За измену великому делу — смерть!» С односельчанами же Редька — лютый зверь. И гибнет он бесславно от руки одного из них, чью семью Редька пустил по миру, а его самого заставил, как бандита, скитаться по окрестным лесам.
Повесть Коваля — некий сплав точной записи воспоминаний и стремления как-то беллетризировать их. Но, по сути, в ней с документальной правдивостью воспроизведена атмосфера беззакония в деревне, показан геноцид крестьянства, проводившийся в гигантских масштабах.
Несмотря на обилие всякого рода жестоких сцен, в повести очень ощутима лирическая струя — особенно на тех страницах, где изображаются отношения юного героя с матерью. Сколько любви вложено в рассказ о судьбе многострадальной крестьянской женщины, попавшей под маховик государственной машины, о ее попытках в годину бед сохранить родной очаг, сберечь детей, хозяйство, остатки привычного быта. Мартын старается облегчить страдания матери, лишившейся всего. И пожалуй, только эта сыновья любовь помогает Катерине Головченко устоять, не наложить на себя руки. Скупая на внешние проявления, нежность к матери проходит через всю книгу Коваля, наполняя особым смыслом посвящение, предпосланное повести: «Оляне Макаровне, маме моей, замученной насильственной коллективизацией…»
Подчас от той абсурдной, с точки зрения здравого смысла, вакханалии, что разворачивается на страницах книги, невольно голова идет кругом. Но сегодня мы отлично знаем, что везде эта грандиозная ломка приводила к полному разорению деревни, развалу сельского хозяйства и голодомору. В еще совсем недавно хлебных местах, таких, как Украина, Кубань, Донщина, Сибирь, начался голод, в сравнении с которым даже 1921 год в Поволжье кажется детской страшилкой. Вот, к примеру, только недавно опубликованное свидетельство очевидца, чудом уцелевшего в одной из умирающих украинских деревень: «Пошли слухи о случаях людоедства. Еще с осени 1932 года село совершенно оголилось. Забирали не то что пуд зерна, но и горсточку — все, что находили… Если в деревне не находили зерна и уполномоченный ничего не мог сделать, чтобы раздобыть его, то специальная └тройка” принимала решение о его аресте и немедленной высылке на Соловки… Голодное село шло навстречу страшной зиме. Приедешь, бывало, в село, а оно мертвое: не слышно, чтобы залаяла собака, закукарекал петух или кошка дорогу перебежала. Не слышно ничего живого. Люди тихо умирают в своих домах, а всю живность, которая когда-то была, давно съели»1.
…Почему вдруг крестьянскую массу потребовалось наспех поделить на несколько социальных групп: на кулаков, подкулачников, середняков, злостников, бедняков, — натравить их друг на друга, зажечь в деревне пламя «классовой борьбы»? Так или иначе, но направление главного удара партией было указано, враг назван, предписано, как с ним поступать. Сначала «ликвидировать кулачество как класс». Потом приниматься за подкулачников и т. д. Но кто, спрашивается, из тех, кого сами большевики именовали «классиками марксизма», сформулировал подобную социальную градацию? Кого, к примеру, считать подкулачником? Какой имущественный ценз соответствовал данной социальной группе? Этот термин тридцать лет спустя высмеет сама же «История партии», назвав его «нелепым»2. Но тогда такая «нелепость» часто оборачивалась «высшей мерой» для тех, кого зачисляли в этот разряд.
На все эти многочисленные недоуменные вопросы сельского населения кремлевские мудрецы и не собирались отвечать, хотя ЦК, редакции центральных газет и секретариат Сталина были завалены мешками писем из деревни — жалобами, мольбами, проклятиями.
Ныне, когда доступ во многие архивы открыт, когда выявлены ранее засекреченные приказы и инструкции, стало ясно, что к решающей схватке с крестьянством партия готовилась, как к серьезной войсковой операции, по всем правилам военного искусства. Так, в закрытом постановлении ЦК от 30 января 1930 года говорится о необходимости «в связи с проведением кампании по изъятию кулаков и раскулачиванию крестьянских хозяйств увеличить штаты ОГПУ на 800 человек и войск ОГПУ на 1000 человек»3.
Возможно, впрочем, что определенную роль играл и субъективный фактор. Н. С. Хрущев в своих «Мемуарах» точно подметил: «В глазах Сталина крестьяне были вроде отбросов. У него не было никакого уважения к крестьянству и его труду. Он считал, что крестьян можно заставить работать только путем нажима. Жми, дави и силой забирай, чтобы кормить города».
Как бы то ни было, Сталин продолжает наращивать силовой прием, требуя от подчиненных изымать зерно, даже то, что предназначено в семенной фонд. И это не просто прихоть жестокого деспота, а трезвый расчет. Зерно, безжалостно выкачиваемое из умирающей деревни, широким потоком идет на экспорт. Господа капиталисты расплачиваются за него полноценной валютой. На эту валюту приобретается новая техника, новые станки, машины, стройматериалы. Ведь партия взяла решительный курс на индустриализацию, а в деревне — на сплошную коллективизацию мелких, разрозненных индивидуальных хозяйств. А то, что за станки и трактора заплачено десятками и сотнями тысяч человеческих жизней, так эти «издержки» неизбежны: отдельные «перегибы» на местах. Главное же — не сбавлять уже взятый темп! (Примерно в таком духе выдержана знаменитая статья Сталина «Головокружение от успехов», появившаяся в «Правде» 2 марта 1930 года.)
Ясно одно: главной причиной скоропалительной коллективизации были чисто политические соображения. Близился XVII съезд партии, который с легкой руки С. М. Кирова станут именовать «съездом победителей». А победителей, как известно, не судят. Но требовалось выйти на съездовскую трибуну с какими-то козырями, чтобы уложить на обе лопатки последних оппозиционеров в партии, таких, как группа М. Рютина…
Всей сложной политической подоплеки «великого перелома» Коваль в повести не касается. Но он, повторюсь, представляет нам живой пример того, как «перелом» вершился, и в целом ему как прозаику это удалось. Хотя композиционно, на мой взгляд, вещь получилась рыхловатой, с не вполне оправданными повторами. Картины вымирающей, разоренной деревни ближе к финалу сменяются «городскими» главами, в которых рассказывается о мытарствах юного героя уже в Москве и Ленинграде: Мартын пытается пристроиться в отцовском общежитии, тщетно ищет работу… Эти главы сами по себе интересны, но плохо связаны с предшествующим повествованием. Тут, впрочем, невольно вспоминаются «Люди из захолустья» А. Малышкина, где изнанка городской жизни 20 — 30-х годов с ее социальными контрастами тоже показана как бы отстраненно, глазами провинциала.
При чтении «Крушиловки…» приходит на память еще одна вещь, ставшая уже своего рода классикой и тематически перекликающаяся с книгой Коваля. Я имею в виду повесть С. Залыгина «На Иртыше». В обоих произведениях запечатлен сходный конфликт. Но главное, отец Мартына из «Крушиловки…» и Степан Чаузов из «Иртыша» — явно родственные характеры, да и социально оба персонажа относятся к разряду середняков. С ними власть вроде бы заключает союз, но стоит этим людям в чем-то проявить несогласие, не засвидетельствовать рабской покорности, как их тут же объявляют врагами и гонят из родной деревни. То, что действие каждой из книг происходит в разных концах страны — на Украине и в Сибири, — только подтверждает достоверность общей картины сплошной коллективизации.
Что же касается судьбы подростка Мартына, то, скитаясь в чужом и враждебном городе, он попадает в детприемник. Однако, убедившись, что в этом заведении порядки не лучше, чем в мире взрослых, задерживаться здесь Мартын не стал; характером он выдался в мать, которая, глядя на односельчан, по принуждению подавшихся в колхоз, говорила сыну: «И все-таки мне лучше. Кожух с меня последний сняли, горшки надщербленные — и те унесли, но душа и руки — мои! Нищая я, но свободная!» Эти материнские слова, видно, вспоминает Мартын как доброе напутствие, когда со своим случайным товарищем по несчастью сговаривается бежать из детприемника.
Как сложится дальнейшая судьба подростка, можно догадываться, зная, что повесть автобиографична и что будущий ее автор, несмотря на все невзгоды и беды, все-таки «выбился в люди» и исполнил юношеский обет: написал книгу о драме, пережитой им в детстве, драме, что составляет лишь малый фрагмент большой крестьянской трагедии.