ДМИТРИЙ БЫКОВ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2001
Священник ВЛАДИМИР ВИГИЛЯНСКИЙ
Вигилянский Владимир Николаевич родился в 1951 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького, выступал в периодике как литературный критик. Член Союза писателей. Ныне — священник храма мученицы Татианы при МГУ*
НОВОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ ПО СТАРЫМ РЕЦЕПТАМ
Социологии религии в нашей стране как отдельного направления ранее вообще не существовало или почти не существовало. В роли социологов в советские времена выступали чаще всего работники соответствующего отдела органов безопасности. Количество верующих, храмов и священнослужителей фигурировало большей частью в засекреченных документах. Если время от времени кое-какие цифры появлялись в печати, то большей частью в искаженном виде: когда идеологическим работникам нужно было показать результаты атеистической пропаганды, они были значительно занижены; когда же необходимо было дать отпор антисоветским высказываниям врагов, твердящих о гонениях на верующих в СССР, они завышались, порой даже вдвое1.
Иногда усердие в искажении реальной картины было настолько ретивым, что, например, давало уверенность Н. С. Хрущеву в 1960 году обещать в недалеком будущем показать по телевидению «последнего советского попа». А может быть, все было наоборот: чиновники выполняли идеологический заказ политических руководителей и занимались элементарными подтасовками. В статьях профессиональных безбожников утверждалось, что в церкви ходят одни старики, что это самая необразованная и антисоциальная часть населения, что религия бытует в основном в умирающих деревнях, а город ее не приемлет, что священнослужители — это носители консервативной, монархической, буржуазной, кулацкой, националистической и т. п. идеологии.
Впрочем, некоторые социологические опросы, связанные с религиозными воззрениями граждан СССР, проводились, но начиная с 1937 года (когда во время официальной переписи выяснилось, что, несмотря на разгул террора, на вопрос о вере в Бога бесстрашно ответили положительно более 56 процентов населения страны) они стали выполнять идеологический заказ. Например, советский социолог Демьянов, совсем недавно написавший книгу, опровергающую «миф о религиозном возрождении в СССР», сообщает, что в начале 1980-х годов в Воронежской области оставалось лишь 9,8 процента верующих2. Такое впечатление, что воронежский ученый серьезно отнесся к постановлению ЦК КПСС от 2 января 1964 года об усилении атеистического воспитания, в котором ставилась задача к 1980 году «полностью освободить сознание людей от религиозных предрассудков»3.
В этом контексте появление в печати итога исследовательского проекта «Религия и ценности после падения коммунизма», работа над которым велась в 1991 — 1999 годах, когда цензурные ограничения ушли в прошлое, должно было наконец дать реальную картину религиозности в современной России4. А тот факт, что этот проект финансировался Академией наук Финляндии, придавал ему особое доверие. Однако благие ожидания, на наш взгляд, не смогли оправдаться.
Книга начинается с основополагающей для всего исследования главы «Религиозность в России в 90-е годы». И хотя авторы — Киммо Каариайнен и Дмитрий Фурман — заверили читателей, что в свой анализ они не хотят вносить «оценочный момент», как раз негативные оценки, разбросанные то здесь, то там, выдают необъективность тем более странную для ученых, которые, по идее, в вопросах веры должны были бы соблюдать полный нейтралитет. Казалось бы, сам объект исследования подразумевает строгость стиля, не допускающую журналистских вольностей, но как только речь заходит о православных верующих, у авторов куда-то улетучивается научная степенность и появляется — в лучшем случае — ирония. «От общества, свободного от религии, к обществу всеобщего православия» — так, например, «шутливо» называется подзаголовок их исследования; «Религия сейчас снова └в чести”», — не без сарказма они замечают в другом месте; «Массовая формальная православная религиозность распалась в период революции 1917 года как карточный домик», — бесстрашно цитируют авторы советский штамп из учебников по истории партии.
Обозревая интерес к религии в интеллигентских кругах 1970-х годов, авторы (претендуя, вероятно, на остроумие) называют А. Синявского, А. Солженицына и С. Аверинцева «функциональными эквивалентами» Н. Чернышевского и Н. Добролюбова на том основании, что для перечисленных наших современников «проявлять… религиозность стало так же модно, как в 60-е годы прошлого века были модны естественнонаучные опыты и материалистические философы». Такое пренебрежительно-насмешливое отношение к религиозности человека, чаще всего объясняющее обращение к Богу «модой», весьма характерно для людей, не имевших никогда никакого религиозного опыта.
Вообще рассуждения авторов о менталитете верующих страдают однобокостью и непониманием самых элементарных предметов веры. Вспоминается переписка двух близких друзей — Льва Шестова и Николая Бердяева, — в которой предметом обсуждения стал вопрос: имел ли право далекий от христианства Шестов писать книгу о Паскале. Бердяев, который считал друга глубоким мыслителем своего времени, писал ему: «Ты роковым образом обречен на непонимание Паскаля, поскольку ты сам не находишься внутри христианского опыта. Никакой ум, никакой талант, никакая душевная изощренность тут не поможет»5.
Формально авторы всячески дистанцируются от социологии религии советского периода. Они пишут, что восстановить реальную картину массового сознания советской эпохи крайне сложно: «Опросам доверять нельзя — и не только потому, что социологи опасались получить такие результаты, какие не понравились бы начальству, но и потому, что ответы респондентов в громадной мере были обусловлены конформизмом и глубоко укоренившимися страхами или просто были бездумным механическим повторением принятых стереотипов».
На этом (или на другом) основании авторы вообще исключили любые данные о религиозности населения России не только в советский период, но и до переворота 1917 года. Но ведь помимо опросов, которым, может быть, и нельзя доверять, есть цифры вполне точные, позволяющие судить, пусть косвенно, о религиозности народа: например, количество храмов, молитвенных домов, монастырей, священнослужителей, учебных духовных заведений, репрессированных по религиозным мотивам. Всех этих данных, говорящих о динамике процессов, происходящих в России на протяжении ХХ столетия, в этой книге нет. Справедливости ради отметим, что у Каариайнена и Фурмана есть глухое упоминание о том, что после революции были разрушены «тысячи церквей» и «тысячи священников» убиты. Но на самом деле уничтоженных храмов было не «тысячи», а десятки тысяч (в 1917 году было 77 тысяч храмов, из них разрушению подверглись от 50 до 60 тысяч). Что касается убитых священников, то их было даже не десятки тысяч, а сотни тысяч: по данным председателя Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий А. Н. Яковлева было уничтожено 200 тысяч священнослужителей и еще полмиллиона подверглись репрессиям6.
Отсутствие и частичное искажение всех этих цифр, на наш взгляд, не является случайным: как мы увидим в дальнейшем, они шли бы вразрез с основной концепцией авторов исследования.
Главным для понимания роли религии в нашем обществе является вопрос о вере в Бога. Интересно, что на один и тот же вопрос, заданный разными социологическими группами, люди отвечают по-разному. Например, по данным Центра социологических исследований МГУ, проводившего исследования уровня религиозности в течение четырех лет в Москве и регионах России, верующих в 1996 году было 50,6 процента, в Москве — 66,27. По данным Всероссийского центра по изучению общественного мнения (ВЦИОМ) уровень религиозности населения России был следующим: 1988 год — 18,6 процента, 1991 — 39, 1993 — 43, 1995 — 64,28. Наши авторы приводят следующие данные: 1991 год — 34 процента, 1993 — 46, 1996 — 47, 1999 — 61. В 1988 году по опросам, проведенным только в Москве, верили в Бога только 10 процентов. И хотя эти цифры несколько занижены по сравнению с другими опросами, они тем не менее говорят о важных процессах в обществе, которые одной «модой», как пытаются внушить нам авторы, не оправдаешь.
Тем не менее авторам приходится как-то объяснять массовый характер перехода от атеизма к вере в Бога. Для этого они пытаются доказать, что эта вера очень зыбкая и не сочетается с верой в «другие элементы вероучения», например, с верой в загробную жизнь — 24 процента, в рай — 31, в ад — 26, в воскресение мертвых — 10 (приводим результаты только 1999 года). Здесь с ними можно согласиться; однако вместо того, чтобы растолковать, почему половина наших христиан-соотечественников не образованна в вопросах веры (полное уничтожение в советский период изданий Библии и иной христианской литературы, запрет, иногда под страхом ареста, священникам проповедовать в храмах и т. д.), авторы откровенно злословят, констатируя в верующих «мировоззренческую несерьезность», «легкомыслие», «отсутствие глубины». Кроме того, они полагают, что доказательством несерьезности веры является вера христиан в магию — 45 процентов и в колдовство — 47. Конечно, когда люди, считающие себя православными, видят в христианских таинствах, обрядах и ритуалах магические действия, это говорит об ущербности их веры и представлений о христианстве: в Церкви много мистического, но никакой магии нет. В саму магию верят многие сознательные и вполне образованные христиане, как верят они в существование зла, добра, любви. Да и как же не верить в магию, если у нас только зарегистрированных (то есть имеющих лицензию) чародеев и ведьм более 300 тысяч (для сравнения: православных священников на территории России — около 15 тысяч, то есть в 20 раз меньше!), если объявления об услугах колдунов печатают сотни, в том числе и респектабельных, центральных журналов и газет, если их приглашают выступать на ТВ и радио?
Для доказательства того, что в слово «Бог» люди вкладывают разные, иногда далекие друг от друга смыслы, авторы придумали вопросы, призванные расставить все на свои места. Они предлагали на выбор несколько ответов на вопрос о том, что именно люди понимают под словом «Бог»: «Есть Бог, с которым человек может установить личные отношения» — 18 процентов; «Есть что-то вроде Духа или жизненной силы» — 38, «Не знаю» — 21.
Формулировка предложенных ответов в лучшем случае некорректна. Человеку, который пока не установил «личные отношения» с Господом, трудно ответить положительно, но это совсем не означает того, что его вера языческая или что он называет себя верующим исключительно из соображения моды. Второй ответ составлен вообще странно: никто, кроме эзотериков и антропософов, не формулирует свою веру в таких неожиданных понятиях, как «жизненная сила». Что же касается веры в Бога как в Духа, то это вполне отвечает христианской догматике. Зыбкость первых двух ответов, естественно, толкает многих к третьему варианту.
Но этого показалось авторам мало, они решили рассортировать верующих на тех, кто действительно себя считает «верующим», — 40 процентов, и тех, кто себя относит к «колеблющимся», — 30. Знают ли наши авторы, что чем более человек церковный, тем у него больше становится основания считать себя «колеблющимся», поскольку Иисус Христос в Евангелии говорит, что если кто будет иметь веру и не усомнится и горе скажет «поднимись и ввергнись в море», так и произойдет (Мф. 21: 21)? Кто из верующих после этого скажет, что он несомневающийся, неколеблющийся верующий? Именно поэтому на вопрос о вере, сформулированный иначе: считаете ли вы себя православным — положительно ответили уже 82 процента русских респондентов.
В советский период идеологи научного атеизма делили верующих по степени их религиозности на фанатиков, убежденно-верующих, верующих по традиции и колеблющихся. М. В. Шкаровский приводит цитату из советской диссертации, в которой говорится, что сознание верующего человека не находится в застывшем состоянии, а меняется: «В зависимости от тех или иных причин и условий верующий мог быть и фанатиком, и верующим по традиции, и даже колеблющимся»9. В соответствии с поставленными политическими и идеологическими задачами советские исследователи, изучавшие уровень религиозности населения, то — в период лютых гонений на Церковь — причисляли «колеблющихся» к вообще «верующим», то — во времена, когда воинствующие атеисты хотели похвастать своими победами, — их резко разделяли. Ранее цитируемый советский автор, писавший, что в начале 1980-х годов оставалось лишь 9,8 процента верующих, в то же время констатировал, что религиозные праздники отмечали 52,5 процента, имели в домах иконы — 43,2, крестили детей — 44,5 и хоронили умерших по религиозному обряду 60 процентов жителей10.
Действительно, уровень религиозности у всех людей разный; кроме того, трудность проведения социологических опросов состоит в том, что религиозные воззрения респондентов находятся только в стадии становления. Это отмечают все серьезные социологи, в том числе и Каариайнен и Фурман, назвавшие один из разделов своего исследования «Торжество неопределенности». Для одних людей приобщенность к вере состоит в том, что они были когда-то крещены, время от времени молятся, едят на Пасху куличи и держат в доме православные иконы, но храм почти не посещают, для других — в том, что они ходят несколько раз в году по большим праздникам на богослужения, для третьих — в том, что они хотя и бывают в храме, но только несколько раз в году приступают к таинствам Исповеди и Причащения, для четвертых — это посещение церкви каждое воскресение и по большим церковным праздникам, а также Причащение не реже одного раза в месяц.
Отсюда такая разница в статистических показателях — от тех, кто «не считает себя атеистом», до тех, кто регулярно постится, знает наизусть Символ веры и «Отче наш». В совокупности все они составляют ббольшую часть населения России (и это очень важно учитывать политикам всех рангов), однако церковных людей в строгом смысле этого слова среди них не так много.
Это же отмечают Каариайнен и Фурман. Они приводят следующие цифры, связанные с опросами в 1999 году:
часто молятся — 15 процентов, иногда — 12, очень редко — 9, только в критических ситуациях — 16;
посещают церковь раз в неделю — 3 процента, раз в месяц — 4, несколько раз в год — 19, раз в год — 11, реже, чем раз в год, — 18;
принимали Святое причастие меньше месяца назад — 2 процента, месяц назад — 2, меньше года назад — 4, год назад — 5, несколько лет назад — 12, когда-то в детстве — 17 процентов.
На наш взгляд, здесь четко выделяется группа людей, имеющая опыт общения через молитву с Живым Богом, — таких 52 процента наших соотечественников. Среди них половина — 26 процентов — так или иначе сознательно посещают церковь. Половина от этого числа причащаются с той или иной степенью периодичности. Они, эти 13 процентов, по нашему убеждению, и являются церковными людьми или, как их называют Каариайнен и Фурман, «традиционными верующими».
Нам, священникам, очень хотелось бы, чтобы эта многочисленная (более 18 миллионов человек) группа соотечественников, как раз свидетельствующая о религиозном возрождении, и чаще ходила в храм, и чаще причащалась, и регулярно читала Евангелие, и относилась бы к своей вере более сознательно, но требовать от них этого мы не можем: мы понимаем, что беспощадная карательная машина тоталитарно-атеистического государства не только уничтожила десятки миллионов людей, но и страшно покорежила души оставшихся в живых. Лечить эти души нужно осторожно и быть в нынешней ситуации к ним более снисходительными, чем требовательными. Ведь Библия и Евангелие только в последнее десятилетие разошлись в десятках миллионов экземпляров по России, только совсем недавно после семидесятилетнего перерыва возродилось религиозное просвещение — создались практически при всех городских и поселковых храмах, а также при монастырях воскресные школы, открыты сотни богословских курсов, училищ, семинарий, институтов, университетов, духовных академий. Кстати, учащиеся этих учебных заведений составляют внушительную группу, исчисляемую в сотнях тысяч человек, однако в исследовании они даже вообще не отображены, не входят в понятие «традиционные верующие», не видны они среди «часто причащающихся», хотя значительная часть городских причастников — не люди старшего возраста, а как раз молодежь.
Коллеги Фурмана по Институту социологии РАН в эти же годы провели исследование религиозности среди молодежи России и Финляндии. Из российских старшеклассников в 1997 году назвали себя «глубоко верующими» 9,3 процента (финских — 6,2), «достаточно верующими» — 37,1 (20,8), «маловерующими» — 41,1 (47,9), «неверующими» — 12 (24,4), «нет ответа» — 0,5 (0,7). На вопрос: «К какому вероисповеданию Вы принадлежите?», заданный в декабре 1998 года, старшеклассники ответили: к православию — 89,7 процента, к исламу — 5,3, католицизму — 1, буддизму — 0,4, баптизму — 0,2, иудаизму — 0,211.
Но Каариайнен и Фурман не желают считаться с историческими особенностями развития церковного сознания, они с усердием начетчиков требуют от российских верующих быть более «серьезными»: для определения «традиционных верующих» они сначала отобрали тех, кто посещают церковь не реже раза в месяц, — таких оказалось 7 процентов, затем из них вычленили тех, кто причащались не позже чем месяц назад, — таких оказалось уже 4 процента. Но и на этом они решили не останавливаться: «Если же мы чуть ужесточим критерии и добавим… соблюдение поста, или прочтение хотя бы раз хотя бы одного Нового Завета, или отсутствие веры в астрологию… группа традиционных верующих вообще └исчезнет”; такие верующие, разумеется, есть, но статистически они — бесконечно малая величина, не улавливаемая грубыми средствами измерения, — в процентах». Их окончательный вывод беспощаден: «Результаты └религиозного возрождения” оказываются… └бесконечно малой”, если не отрицательной величиной».
Что и требовалось доказать.
Далее теми же манипуляциями и выгодными для авторов сопоставлениями доказывается, что традиционные верующие — группа преимущественно женская, атеисты — мужская, что первые — наименее, а атеисты — наиболее образованны; что традиционные верующие — самые бедные, а атеисты — самые богатые; что первые по происхождению — наиболее «деревенская» группа, а вторые — жители крупных городов и горожане не в первом поколении; что традиционные верующие обременены болезнями, а атеисты — самая здоровая группа; единственно, что сближает эти две группы, — это их пожилой возраст, но и здесь традиционные верующие обгоняют атеистов — они быстрее вымрут.
Относительно последнего тезиса Каариайнен и Фурман в другом месте пишут, что, «когда смотришь на цифры, говорящие о возрастной структуре традиционных верующих, возникает ощущение, что эта группа должна очень скоро просто исчезнуть». Эта мысль, навеянная еще сорок лет тому назад Хрущевым, настолько нравится авторам, что они ее повторяют на разные лады, например: «└В глубине” не только нет никакого религиозного возрождения, но напротив того — постепенно исчезает небольшая и маргинальная группа лиц, которых с какими-то минимальными основаниями можно отнести к └настоящим” православным верующим».
Но чтобы раз и навсегда рассчитаться и с этой «исчезающей группой», авторы предпринимают исследование «Религия и политика в массовом русском сознании».
В отношении к политике «традиционные верующие» оказались самыми аполитичными (в отличие от атеистов, которые являются самыми активными). Это дало повод исследователям делать вывод, что сфера их жизненных интересов «относительно узка». Другие опросы также дали право авторам утверждать, что традиционные верующие — «люди, живущие в относительно узком мире». Короче говоря, верующие наиболее патриотичны, что, по представлениям Каариайнена и Фурмана, является первейшим признаком ущербности, более других «└ностальгируют” по СССР», являются самой «социалистической» группой, они «скорее на стороне КПРФ». Кроме того, они «одновременно пассивны и склонны к традиционалистскому послушанию и доверию к начальству»; это выражается в том, что верующие больше, чем остальное население, доверяют Думе, правительству, СМИ, телевидению, армии, но почему-то — не милиции. Здесь все сомнительно: и то, что Дума и СМИ являются для наших социологов «начальством», и что «доверие» является синонимом «послушания», и что доверие само по себе есть что-то сомнительное и подозрительное.
Социологи делают вид, что не понимают, почему верующие, пострадавшие от большевиков, симпатизируют социалистическим представлениям о справедливости и равенстве, а также почему верующие подозрительно относятся к рыночным реформам — как будто не произошло за последнее десятилетие обнищание и так уже нищенствующей при советской власти части населения, как будто не задерживали — иногда годами — выплату зарплат, пенсий и пособий именно той группе, которая составляет костяк «традиционных верующих», как будто политологи и аналитики уже не объяснили, что именно «либералы» и «демократы» советской складки загнали огромную часть нашего населения в оппозицию и надолго в глазах наших соотечественников дискредитировали либеральные и рыночные идеи.
Но особенно разгулялись Каариайнен и Фурман в главе «Религия и ценностные ориентации российской элиты». Главный удар здесь направлен на православное духовенство. И хотя авторы не говорят конкретно, кого они причисляют к «религиозной элите РПЦ», подразумевается скорее всего епископат и священство, поскольку постоянно идет речь о «духовенстве», о «церковной карьере под надзором властей и прежде всего КГБ». Впрочем, то, что 7 процентов религиозной элиты являются женщинами, говорит о том, что опросам были подвергнуты и настоятельницы монастырей.
И тем не менее выбор опрашиваемых был довольно странным, поскольку ответы на некоторые вопросы не выдерживают никакой критики. Например, «скорее плохое» отношение к РПЦ имеет 1 процент, а не доверяют ей 3 про- цента религиозной элиты. Только 81, а не 100 процентов согласились с тем, что «есть абсолютные критерии добра и зла»; только 97, а не 100 процентов ответили, что «употребление наркотиков никогда недопустимо»; только 90 процентов ответили о недопустимости внебрачного секса, 91 процент — гомосексуализма, 91 — проституции, 93 — абортов, 97 — эвтаназии, 99 — самоубийства. Наличие среди духовенства тех, кто имел другое мнение, на наш взгляд, немыслимо. Это бросает тень вообще на репрезентативность опроса.
Итак, что же свойственно этой группе?
«Элита РПЦ в основном — люди специфической традиции и субкультуры, в советское время очень изолированной и живущей своим замкнутым миром и его интересами». В контексте книги это умозаключение звучит как негативная характеристика, хотя свою субкультуру и относительную замкнутость имеют музыканты, физики-ядерщики и даже социологи.
«Церковь всегда стремилась… сохранить общую позицию отстраненности от мирских проблем и одновременно лояльности к └власть предержащим”. Поэтому любые политические взгляды, выходящие за пределы этой общей лояльности, могли быть препятствием для церковной карьеры». Когда — «всегда»? До революции? В 1940 году, когда на территории России осталось несколько сотен действующих храмов, то есть в 300 раз меньше, чем двумя десятилетиями раньше? Или имеется в виду современная история? Но если так, то опровергать это недоброжелательное воззрение не будем — бесполезно, — сошлемся лишь на принятые на последнем Архиерейском соборе (август 2000 года) «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви», в которых, помимо прочего, говорится о тех экстремальных ситуациях, когда Церковь может призвать своих чад к «мирному гражданскому неповиновению»12.
В другом месте объяснение, почему большое количество представителей «религиозной элиты» на вопрос: «Доверяете ли Вы политическим партиям?» — ответили: «Не знаю», вылилось в следующую инвективу: «Такое положение (речь идет о зависимости Церкви от КГБ в недавнем прошлом. — Св. В. В.) не могло не порождать в элите РПЦ страха не только выражать, но даже и иметь свою индивидуальную точку зрения (если имеешь, можешь проговориться), ставшего уже привычным и иррациональным… Но, очевидно, страх слишком глубок, он вошел уже в плоть и кровь людей, достигших вершин иерархической лестницы тщательным избежанием каких-либо индивидуальных позиций, и даже при анонимном опросе и при ответах на самые └невинные” вопросы эти люди └на всякий случай” склонны отвечать: └Не знаю”». Хочется спросить авторов, делающих такие смелые обобщения: а бывшие члены партии — социологи, преподаватели, журналисты, военные, чиновники, — у них страх не вошел в плоть и кровь? И почему вопросы о доверии к политическим партиям, к ООН, правительству и т. д. не могут подразумевать естественного ответа «не знаю»? Разве те, кто так ответил, не проявляют разумность: ведь партии бывают и «правые», и «левые», и ЛДПР, и СПС, и ампиловцы, и «яблочники», и всем сразу доверять или, наоборот, не доверять, как требуют того социологи, было бы большим легкомыслием и безответственностью? Решения ООН тоже могут быть разными — ими бывали недовольны не только Саддам Хусейн и Слободан Милошевич, но и израильский премьер, и американский президент. А разве можно было «доверять» или «не доверять» российскому правительству в 1999 году, когда оно менялось каждые три месяца?
Религиозную нетерпимость православного духовенства авторы показывают через опрос об отношении к представителям других вероисповеданий. Причем вопросы лукаво ставятся не об отношении к иеговизму, кришнаизму, иудаизму, а к иеговистам, кришнаитам, евреям вперемежку, например, с вопросом об «отношении к Русской Зарубежной Церкви» — с тем, чтобы подловить опрашиваемых и в нужный момент припомнить им эту разницу в суффиксах. Ответы тем не менее поставили в тупик профессоров: они не смогли объяснить, почему отношение к мусульманам и к евреям намного лучше, чем к иеговистам и кришнаитам. Попытка объяснить это боязнью конкуренции полностью разбивается о факты. Приходится придумывать совсем экзотическую теорию: «Наиболее нелюбимые религии — это религии, ведущие наиболее активную пропаганду среди русских». Но самую большую активность в России демонстрируют католики, тем не менее к ним отношение «элиты РПЦ» более лояльное (12 процентов нетерпимы к ним), чем к другим, — примерно такое же, как к мусульманам (10 процентов). А то, что православному духовенству постоянно приходится заниматься реабилитацией людей, искалечивших свою душу участием в тоталитарных сектах, авторами совсем не учитывается.
Кстати, не менее экзотическое объяснение мы читаем здесь в связи с нетерпимым отношением четвертой части опрошенных (24 процента) к иудаизму: «Евреи воспринимаются как сила, которая всегда боролась и борется против монополии национальной церкви, как └передовой отряд открытого общества”». Думаем, с такой почти провокационной интерпретацией не согласятся не только подавляющее количество православных верующих, но и сами иудеи, которым приписывается, таким образом, ни много ни мало, как борьба с Православием. Мысль о евреях как «передовом отряде общества» имеет у авторов не менее провокационное продолжение: «Как антисемитизм в российском (и шире — европейском) контексте неотделим от └антизападничества”, └антимодернизма”, так хорошее отношение к евреям — символ западнической ориентации, ориентации на └открытое общество”». Как видим, небольшими подменами социологи пытаются навязать не подтвержденное фактами представление о том, что, например, антимодернизм неотделим от антисемитизма.
Религиозной элите оказалась присуща, кроме прочего, высокая оценка качеств русских: 31 процент считает, что русские — честные, 35 — трудолюбивые, 44 — религиозные. Такая оптимистическая оценка русских коробит авторов. Особенно им не по нраву оказался ответ относительно религиозности русских: «Совершенно очевидно, что высокая религиозность русских для элиты РПЦ — предмет веры, ибо никакими эмпирическими измерениями религиозности, да и историческим опытом, это не подтверждается». Однако сама эта книга является опровержением недоумения профессоров: именно они, а не кто другой, выявили, что 82 процента населения считают себя православными, так или иначе молятся Богу 52 процента русских. Разве это не «эмпирические измерения религиозности»? Но когда находишься в плену предвзятости, никакие факты не смогут опровергнуть заранее задуманный результат исследования.
Невинные на первый взгляд ответы относительно честности и трудолюбия русских, основанные на опыте общения православного духовенства с прихожанами, дал повод Каариайнену и Фурману скатиться до инсинуаций: «Здесь мы опять-таки видим, что собственно религия для элиты РПЦ является как бы компонентом национально-консервативной идеологии и предметом веры для нее является скорее эта идеология».
Последующий анализ ответов «элиты РПЦ» подчинен главной идее авторов — всячески доказать ущербность православного духовенства. Это подтверждают, по мысли исследователей, другие опросы: например, 58 процентов религиозной элиты (это больше, чем другие группы) считают, что «Россия должна играть ту же роль в мире, как и США», а 28 процентов — что «развал СССР был неизбежен» (это меньше, чем другие группы). Именно эти, а не какие другие, ответы подтверждают вывод авторов, что, по «великодержавным утверждениям», элита РПЦ находится на первом месте и что «самые имперские настроения» принадлежат «православной верхушке». В социально-экономических вопросах «элита РПЦ» «наиболее социалистична».
И наконец, окончательный вывод, похожий на политический приговор или донос общественному мнению: «Имплицитный идеал общественного устройства элиты РПЦ — это, очевидно, идеал старой самодержавной и православной России или же не такой уж далекий от него идеал советской России, в которой место коммунистической идеологии занимает традиционалистская православно-националистическая идеология».
Жаль, что такая огромная работа по опросу населения, проделанная немалым количеством людей, работа, в основном имеющая положительное значение, становится бессмысленной, когда она начинает подвергаться произвольным интерпретациям.
___________________________
1 Шкаровский М. В. Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве. М., 1999, стр. 18 — 20.
2 Демьянов А. И. Факты против измышлений. Воронеж, 1989, стр. 17.
3 Цит. по: Шкаровский М. В. Указ. соч., стр. 387.
4 «Старые церкви, новые верующие. Религия в массовом сознании постсоветской России». Под редакцией проф. К. Каариайнена и проф. Д. Е. Фурмана. СПб. — М., 2000, 248 стр.
5 Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. T. 1. Paris, 1983, стр. 290 — 291.
6 См: «Известия», 1995, 29 ноября.
7 Вартазанова Татьяна. Во что верят прихожане. — «Русская мысль», 1997, 4 сентября, № 4187.
8 Щипков Александр. Во что верит Россия. СПб., 1998, стр. 8.
9 Шкаровский М. В. Указ. соч., стр. 19.
10 Демьянов А. И. Указ. соч., стр. 61.
11 См.: «Радонеж», 2001, № 1-2.
12 См. об этом в статье священника Алексея Гостева в наст. номере «Нового мира». (Примеч. ред.)