ВАЛЕРИЙ СЕНДЕРОВ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2001
ВАЛЕРИЙ СЕНДЕРОВ
*
ПОДМОРОЗИТЬ ИСТОРИЮ?
В книге Дмитрия Шушарина1 две части. Первая — статридцатистраничный научный текст, возможно, переработанная диссертация; он повествует в основном о событиях начала XVI века в Германии. Вторая часть — переработанные публицистические статьи последнего десятилетия.
“Швабский союз” пятисотлетней давности — и Россия на пороге XXI века… Правомерно ли совмещение этих материалов под одной обложкой? При чтении книги скепсис исчезает: авторская концепция единства европейской истории аргументированна и убедительна. “Прикладное значение истории — в исторической самоидентификации”, — считает Шушарин. Научная значимость этого труда — не тема нашей статьи. А “прикладное” значение книги действительно велико: она помогает нам опознать себя, понять однородность причин, следствий, сил, проявляющихся в потоке иудео-христианской истории. Автор возрождает этот подзабытый (к сожалению) термин: может, построения книги и неприменимы к Индии или Китаю, — а вот сходство процессов в Германии (тогда, 500 лет назад) и в России (сейчас, сегодня) будоражит чувства и понуждает к размышлению.
Первые семьдесят страниц носят подготовительный характер: они детально описывают структуру предреформационного немецкого общества. Каковы были социальные и финансовые связи князей, рыцарей, дворян, крестьян, бюргеров? А также: городских общин и имперских учреждений; князей и городов; императора и дворян… К главе “Начало Реформации” мы подходим с солидным багажом за плечами.
Например, было интересно узнать, что высшие слои бюргерства были много ближе к дворянству, чем к крестьянству или к низшим слоям собственного сословия. Не только экономически (эксплуатация окрестных сел носила вполне феодальный характер), но и по образу жизни — вплоть до турниров, которые наше стереотипное сознание не мыслит без прилагательного “рыцарские”. Наше “неразличение” бюргеров и крестьян автор книги относит к пережиткам классового подхода. Вспоминаются, однако, “антигорожанские” баллады Бертрана де Борна:
Пускай крестьянин с торгашом
Зимой походят нагишом.
Друзья! Забудем жалость,
Чтоб чернь не размножалась!
…………………………
Бесчинство их и похвальбу
Давно пресечь пора нам!
Смерть мужикам и торгашам!
Погибель горожанам!Но… литература литературой, а прочие факторы, в том числе экономические, игнорировать тоже нельзя.
Вот еще пример неоднозначной ситуации. Император был покровителем Швабского союза. И в то же время — одним из его рядовых членов, имевшим, правда, два голоса вместо одного. Ситуация неординарная; но не настолько, как может показаться на первый взгляд: напрашивается воспоминание о положении в Церкви византийского василевса. Он председательствовал на Соборах — и в то же время занимал в церковной иерархии весьма низкую, приблизительно соответствующую нынешней диаконской, ступень. Что перед нами — совпадение? Или какие-то закономерности христианско-имперского мышления, которые надлежит еще прочувствовать, понять и объяснить?
У другого читателя возникнут другие ассоциации и вопросы. Но — непременно возникнут: они всегда сопутствуют чтению серьезных исторических книг…
Пора переходить к “Началу Реформации”, к четвертой главе. Здесь авторская концепция заявляет о себе все более властно.
“Чтобы сразу пояснить свою позицию, не изображая беспристрастность и отсутствие связей с определенными идеологическими системами, я не намерен скрывать приверженность правым политическим течениям, которые объединяются понятиями неоконсерватизм, либеральный консерватизм, национализм”, — пишет Шушарин. Наличие у автора ясно выраженной концепции не является, разумеется, минусом работы. Но… Факты и исторические оценки, с одной стороны, и идеология, с другой, сосуществуют в книге своеобразно. Примерно как дворяне и бюргеры: то они живут мирно и дополняют друг друга, то нескрываемо враждуют.
Что есть в книге? Есть мрачное Средневековье: “Средние века нельзя считать христианнейшей эпохой, то было время полуязыческое”. “Полу” — это значит отбирай что хочешь. И идеология хочет: по смыслу книги Средневековье — время именно языческое. И даже хуже: единственные его потенции — еретические. Носители этих потенций — бунтующие крестьянские массы. Вдохновляемые апокалиптикой Иоахима Флорского, массы ринулись разрушать “цивилизационные основы, коими являются правовые и властные институты”. Разрушать же не следовало: классический образец должного преодоления застойно-языческой реальности — Реформация; герои ее — Лютер и Император. Проекции этих построений на наше время очевидны; впрочем, они еще впереди — у автора, а вследствие этого и у нас. Но некоторое планирование дальнейшего, послелютеровского, христианского пути Европы намечено уже в первой части книги. При Реформации, пишет Шушарин, “принципиально меняются отношения между Богом и человеком, а христианский персонализм, хотя бы и в такой форме бытования, как рыночный индивидуализм, становится основой общественного устройства”.
Мы никого не будем защищать от рыночного персонализма. Ни “беднячка” Франциска, ни Игнатия Лойолу, ни св. Терезу, ни Торквемаду… Мы лишь продолжим исследование авторской конструкции. И в рамках этой работы заметим: современность еще раз вторгается в ткань первой части книги. На сей раз, похоже, без ведома и согласия автора. Вот как характеризует Шушарин сочинение Эберлина из Гюнцбурга — трактат, сопутствовавший мюнцеровской революционно-еретической попытке переустройства страны: “Всем сословиям находилось место… Это все тот же принцип охранительства, попытка консервации уже сложившейся социальной структуры, предотвращения социальной мобильности. Остановка времени, разрушение линейной темпоральности христианского сознания, антисобытийность”.
Что-то очень современное напоминает этот выразительный пассаж… Ну да: это же “Конец истории”, американский интеллектуальный бестселлер! Благая весть для наипрогрессивнейшей части университетского истеблишмента…
“Самые разные социальные слои объединялись желанием остановить время, создать устойчивый, не меняющийся общественный порядок… Это было антимодернизационное сопротивление Средневековья как целостности”. Сохранение целостности — может, конечно, оно и является некой потаенной, нутряной задачей насильников и разрушителей. Эта точка зрения остроумна, но не нова. Большевизм как наследие Московской Руси — многие умствовали на этот сюжет, не минует он нас и на сей раз.
А между тем именно средневековая сила в это время еще была. И одним из звездных ее веков стал именно шестнадцатый. И именно в Германии. Силой этой была Инквизиция — одно из самых оболганных и самых возвышенных явлений христианской истории. Сегодняшнего человека шокирует даже безоценочный (а если слегка вдуматься, то и очевидный) факт: современная судебная процедура — прямая наследница инквизиционной. Пока бароны и города судили в меру своей раздробленности, Инквизиция вырабатывала единую, строго формализованную юридическую систему.
Остановить историю… Это и было целью, но вздернуть человечество на дыбу духовности было уже невозможно: история шла, и поступь ее была победоносна. Стоял уже XVI век — и подвижнические усилия Церкви работали лишь на Лютера, на реформаторов и еретиков.
Инквизиция и была классическим консервационным ответом Средневековья. В авторской схеме ее нет: не записывать же, в самом деле, в еретики отцов-судей. Свою философию истории Шушарин называет христианско-персоналистской. Однако его построения базируются на одном постулате, который, на мой взгляд, христианским не является. Массовым, всеобщим — да, безусловно; но это ведь не одно и то же.
Речь идет о постулате прогресса. С точки зрения социалиста мир должен делаться все более социалистическим. С точки зрения верующего в прогресс христианина — все более христианским. А коли так, то мы и приходим тотчас к персонализму в извращенной форме. Как не прийти: ведь другого будущего у Европы, включая Россию, действительно нет.
Но христианство лишь для личности — путь вверх, к спасению души. А не для истории; не для культур, социумов, народов. Двигатель христианской истории — вера; а она-то все скудеет; это постоянно повторяемое в Библии — от первых ее книг до Откровения — утверждение. Любой оптимизм, в том числе исторический, христианину противопоказан. Чем создан неповторимо аристократичный, жертвенный пафос христианства — обетованием многого имущества, и детей, и жен? Или же иным обетованием: “И будете ненавидимы всеми за имя Мое”?
И если вот так (как на безусловный путь вниз) посмотреть на историю — многое становится на места.
Бывает разное отношение к истории. Можно ее ускорять, и занятие это беспроигрышное: мюнцеры и ленины побеждают всегда. Одни сразу, другие в отдаленной перспективе — но зато надежно. Какая это изысканная вежливость — считать, что информационный мир руководствуется трудовой, в духе Вебера, этикой протестантизма. А если взглянуть на важнейшую, религиозную сторону прогресса — здесь нет уже и вопросов, назвать сегодняшний мир лютеранским можно с тем же успехом, что католическим или православным. Мы интуитивно выбираем безличную утешительную формулу: “западный протестантизм”. Дескать, Лютер, Кальвин, ну, еще там другие. Вот именно что другие. Тысячи нынешних “церквей” — наследники темных средневековых крестьянских суеверий. Эти суеверия и определяют, почти уже однозначно, лицо человечества. Стоит ли скрывать за общим термином “протестантизм” некоторую разницу между маленькими северными королевствами — и Новым Светом?
А можно и не ускорять историю. Можно ее останавливать. Насаждать аскезу там, где время ее ушло, кончилось. Результат будет тот же. Если не хуже.
А есть еще третий путь в истории. Путь этот — лютеранский, реформаторский. Модернизационный.
Мартин Лютер был предан Церкви, той, в которой он был монахом, — традиционной, католической. Он ясно видел: она готова рухнуть. И потому модернизировал ее. Он рывком безмерно все примитивизировал, упростил — и указал этому упрощению твердые пределы. Пусть на плоскость, но ведь не в пропасть — дальше ни шагу!
…Меня поразило, как шведские ученые говорят о Рождестве Христовом. Без мистики и без праздничности, но уважительно и глубоко серьезно: как о заседании кафедры, как о присуждении степени. Я не иронизирую. Было поразительно видеть не рефлексирующую, не сомневающуюся веру. Потому что — просто не в чем ей сомневаться. Для них рождение Христа — событие истории (я говорю о психологии, не о догматике). Но какое же важное: это звено непрерывной цепи важнее смерти родителей и рождения детей…
Время в Скандинавии кажется подмороженным. Здесь (по слову — о Победоносцеве — Константина Леонтьева) ничего не вырастет. И ничего не сгниет. Здесь не будут ползти на коленях в дальний монастырь. Но и брать на мушку Причастие не будут тоже. Может быть, вот так, не меняясь, без гниения и без творчества, доживут уцелевшие лютеранские страны и до Страшного Суда… Моя трактовка Лютера не оригинальна, она идет от Я. Буркхардта. Образ реформатора-охранителя нарисован и в книге. Нарисован ярко, как и многое другое. Повторим еще раз: не исторические картины вызывают возражения в первой ее части, а их схематическая трактовка.
“Модернизационные и контрмодернизационные процессы в России” — так можно обозначить главную тему второй части книги. Автор подробно рассматривает два периода, первый из них: модернизация Империи, от Николая I до Александра III. По концепции автора, обновление было прервано последним царствованием, что и стало причиной катастрофы. А второй период модернизации — наши дни, последнее десятилетие.
Перед нами — подход историка, точный и оригинальный одновременно. Чем же, как не царствованием Николая Павловича, и датировать начало российских реформ? Но такая датировка почти не встречается в литературе без не оправданных материалом оговорок — реверансов в сторону ревдемовских клише. Клише живут и здравствуют, а посему очевидное нуждается в доказывании — и рассуждения Шушарина доказательны. “Я не знал этого раньше!” — часто хочется повторить при чтении первой части книги. При чтении второй части рефрен меняется: не “Я не знал!”, а “Как я этого раньше не видел?”. Ясно, что увидеть заново — не менее увлекательно и полезно, чем впервые узнать.
Тезис об Александре III как реформаторе более спорен. Разве не в царствование Миротворца наметились перспективы обращения Российской Империи в “Московское царство”? Разве уже бомба Гриневицкого не оказалась смертельной для аристократичной, либеральной Империи Александра II?
Если бы перед нами была монография, эти вопросы были бы законны и уместны. Но жанр второй части можно определить как историческую публицистику. И в рамках этого жанра автор вправе выделять одну из определяющих черт предпоследнего царствования: продолжающееся реформаторство. Вправе он и настаивать, акцентированно и полемично, на существенности выбранных им черт. Пока Шушарин остается историком, вкус и чувство меры не изменяют ему.
Но не историчность повествования определяет вторую часть книги, а другие ее “слои”: публицистический, журналистский. И — идеологический… В принципе такое многообразие непротиворечиво: все эти подходы переплетаются, они — стилистически и содержательно — дополняют друг друга.
Вот один из образцов шушаринского изложения:
“Государственная власть, являющаяся ныне в России самостоятельным субъектом, формирующим гражданское общество, пока еще субъектности не обретшее, не доросшее до нее, не упустила инициативу. Напротив, она предложила и провела свою кандидатуру. Ею стал Владимир Путин.
При этом, в отличие от других периодов русской истории, власть не вышла за рамки ею же самой очерченного конституционного поля. Более того, лидер оказался… принятым большинством общества. Востребованной оказалась способность к проявлению государственной воли.
…Россия может получить октябрь 17-го и январь 33-го в одном флаконе. И пока общество не выработало иммунитета против заразы красной и коричневой, бороться с чумой обязано государство. А потому государство должно дать твердые гарантии того, что ни коммунисты, ни фашисты никогда не придут к власти ни антиконституционным, ни конституционным путем.
Государство — это прежде всего глава государства.
Другой антитоталитарной силы в России нет. Противостоять красно-коричневым возможно, лишь взяв ответственность на себя. Но этого интеллигенция, в том числе именующая себя христианской… сделать не в состоянии. Потому что интеллигентское корпоративное сознание, как и сознание революционно-демократическое, вообще не оперирует категориями, связанными с личностью, в том числе с личной ответственностью”.
Ясное и четкое изложение очевидных — по крайней мере для меня — мыслей. И когда подобные рассуждения не только “в принципе”, а и в реальности станут в нашем обществе очевидными и обыденными, — тогда значимость второй части этой книги существенно уменьшится. Сегодня же книга, в числе очень немногих других, наступление такого времени приближает.
А вот еще пример изложения:
“Спор, начатый советскими литераторами в конце 60-х годов и продолженный уже при последнем генсеке, был не общественным, а придворным и являл собой борьбу профессора Преображенского со Швондером и Шариковым в рамках телефонного права — чей покровитель брал верх, кому удавалось повлиять на власть в большей степени, тот и отвоевывал жилплощадь”.
Или вот так: “Не политика России, а политика Россией”. Это — о нашей стране и балканских делах. Почему бы не поставить этот афоризм вслед за “славянобесием” Константина Леонтьева?
Мы привели примеры публицистических удач. А вот еще образцы, теперь уже “снизу” — иной журналистики, иного стиля:
“В основе позиции Солженицына лежит абсолютно ложное, хотя и традиционное для образованщины, противопоставление цивилизации и культуры. Можно, конечно, вспомнить и Шпенглера, но много чести”. Кому-чему много: Солженицыну или Шпенглеру? Не будем придираться, не в них обоих дело — это просто у Шушарина приемы такие, когда он со своими оппонентами борется. В данном случае — со сторонниками органической культурфилософии. Ибо сам автор рассматривает цивилизацию как очередную фазу культуры. И вот перед нами “аргументация” — историка, переквалифицировавшегося в журналисты.
А еще журналисту не нравится почвенничество. И он клеймит его заслуженным позором. “Кстати, о любви к мужику — что у Гоголя с Толстым, что у народников… Приведу слова одного человека, отдавшего сельскому хозяйству часть своей жизни: └Германский народ является крестьянским народом и должен быть возвращен к исконно присущему ему способу существования”. И далее Гиммлер рассуждает о том, какую пользу в связи с этим принесет захват восточных земель”. Что, убедительно?..
Перед нами не срывы — подобный способ полемики, а часто и рассуждений органично связан с новорусской идеологией второй части книги.
В слово “новорусское” я не вкладываю негативного содержания. Напротив: я хочу, чтобы эта самая ныне складывающаяся, как пишет Шушарин, русская нация существовала и развивалась. Так что если б был по этому поводу какой референдум, мы с автором проголосовали бы за одно и то же. Только бывают случаи, когда оттенки и нюансы значат нисколько не меньше, нежели то, в какую урну ты опускаешь свой шар…
Базой своего мировоззрения автор считает христианский персонализм. По конфессиональной принадлежности Шушарин, как можно заключить, православный: в одной из глав он сообщает читателю, как он советовался со своим духовником. В книге много ссылок, уместных и удачных, на церковные авторитеты. Но декларируемые автором акценты не всегда совпадают с расставляемыми им.
Христианство, по Шушарину, непрерывно прогрессирует. Вершина его (пока?) — “христианство XX века”, “христианство Нового времени, которое так еще и не наступило в России”. К прогрессивному христианству мало кто, разумеется, достоин принадлежать. Но примеры все-таки имеются: Осип и Надежда Мандельштам, Набоков, Шаламов.
Опять же не станем иронизировать, не будем напоминать, что в православном мировоззрении странно выглядело бы выделение, допустим, “христианства XIV века” — хоть это и век Григория Паламы. Перед нами конечно же чисто протестантский подход. И проявляется это постоянно, иногда с полной ясностью.
“Реформация была ознаменована возвращением к традиции, к Писанию как единственному источнику авторитета.
…На первый взгляд, старообрядцы предстают в роли защитников книжности, верности Писанию. Однако… старообрядцы боролись прежде всего за право передавать традицию тем способом, который уже был, — не совсем устным, но и не совсем письменным. Писание становилось Священным не от древности, не от греческого происхождения, а от того, что передавалось из поколения в поколение”.
Авторские оценки и Реформации, и старообрядчества очевидны. А рассуждения о “способе, который не совсем”, — витиеватый уход от очень простой истины: в церковной традиции Писание и Предание связаны неразрывно.
Что ж, христианство в России уже сегодня — причудливая смесь Православия с крепнущим протестантско-индивидуалистическим кредо многих. Протестантизм, самоопределяющийся как православно-персоналистическая традиционность… Явление заслуживает внимания. Отрицать его нельзя.
Удручает только некоторая наивность, с которой автор подчас реализует свои подходы — “правильные, хорошие” идейные подходы. Скажем, все, что есть доброго, — от Христа; никто из нас не станет с этим спорить. Но вот как, к примеру, этот тезис воплощается в шушаринских разработках темы: “Ясность мысли Набокова не оставляет сомнений в христианском характере его творчества”. Не более убедительны и схемы-сети, накидываемые автором на историческое развитие страны. В предкатастрофной России он выделяет три основные силы — как и в средневековой Европе.
Есть самодержавие. О нем Шушарин пишет, в самом мягком варианте, с прилагательным “патриархальное” — эпитет в терминологии книги резко отрицательный. Но на чем это самое самодержавие основано? Каковы его базовые ценности? Ответа на простой вопрос “Что такое самодержавие?” внимательное чтение книги не дает.
Удивительно: вторая сила — модернизаторы: императоры, Победоносцев, Витте — описана автором ярко и живо. А что, собственно, они модернизировали? Подлежавшая реформированию система, структура ускользает от рассмотрения.
Третья существенная сила — это, разумеется, расшатыватели: “внесистемные” радикальные оппозиционеры, народовольцы, большевики. Все они (угадать уже нетрудно!) стремятся к сохранению старого; модернизация — их главный враг. Это — как бы “схема схемы”. Посмотрим теперь немного подробнее.
О самодержавии. Титулуя так и большевизм, автор пишет, что царское самодержавие имело историю, а потому и модернизационный потенциал. Но более детальная аргументация Шушарина противоречит этому.
“Русская бюрократия была вынуждена создавать внешне модернизированное оформление (не форму, а именно оформление) для патриархального самодержавия, не нуждавшегося в легитимации… Это самое главное, основное проявление бюрократической дисфункции в России. И это обусловило полное подчинение бюрократии частноправовому государственному устройству. Она не стала субъектом по отношению к самодержавию, оставшись его орудием”.
Получается непреложно: модернизация в России была обречена (хотя в книге все время подчеркивается, что историю делает личность, что фатальных закономерностей нет — ни исторических, ни культурных). Модернизаторы Европы действовали в рамках многовековой традиции признаваемого обществом писаного права. В России же писаного права как общественно значимого фактора не существовало. Начальные условия для реформаторов, согласимся, несколько разные. И получается, что в таких условиях — в пасти зияющего вечной антиперсоналистской пустотой самодержавия — реформаторские усилия только и могли иметь эффектом сегодняшнюю книгу о них.
Дело не в том, согласится ли сам автор с несколько фаталистическим выводом из своих построений. Важнее другое: уже рассмотрение личности Николая Павловича дает не укладывающиеся в схему эффекты. Да, “единственный европеец в России” был великим реформатором. Он подготовил, при жесткой оппозиции всех слоев общества, отмену крепостного права. Он реализовал (кажется, только в книгах Эйдельмана упомянуто об этом) все государственнические, несумасбродные проекты декабристов.
Все это так. Но ревнители “Расеи-державы” напомнят нам и другое. Николай — “соавтор” формулы “Православие, Самодержавие, Народность”. Именно этими “царе-народными” принципами и пытался, прерывая реформы, буквально руководствоваться Николай II.
Что же делать? Так и будем “делить” не только историю, а и конкретную личность: каждый берет причитающуюся ему, по его идеологии, часть?
Похоже, нам не обойтись без более детального рассмотрения как этого самого “самодержавия-небытия”, так и его реальных (а не лишь декларируемых) модернизационных потенциалов.
Единственным источником христианских ценностей автор считает персонализм, в книге постоянно говорится об этом.
“Многие общественные и политические деятели толкуют соборность в качестве некой антиличностной силы, присутствующей в Церкви вне ее членов (чего в принципе не может быть)”.
Но это ведь сглаживание проблемы. Суть же в том, что Соборность есть не вытекающая из персонализма христианская реальность — Соборность и персонализм не “последовательны”, а “параллельны”. Эту почти очевидную истину проще всего пояснить демонстрацией базовых религиозно-культурных феноменов.
Посмотрим на творчество бл. Августина, на его тончайший психоанализ, на сосредоточенное самостояние перед Богом. У истоков какой из двух линий христианского развития стоит Августин: Запада или Востока, Католичества или Православия? Ответ ясен, если даже не знать его заранее. А вот другой пример: сирийские молитвы первых веков. О спасении людей, и зверей, и гадов, и бесов — всего мира тварного и нетварного. А от этих молитв куда пошло? К правовой дифференциации мира — или к постоянному ощущению его единства и целостности?
Конечно, по глубокому счету христианство едино, оно не делится на западное и восточное. Но это — по очень уж глубокому… А история потекла все-таки по двум руслам. Христианизировались очень разные — греческая и римская — культуры. И именно свобода человеческой воли в них обусловила выбор: каждая из протокультур “присвоила” из единого христианства наиболее близкое своему “организму”.
Речь не о догматике, конечно, — о ментально-культурных приоритетах; а они обозначились рано и ясно. Там — “два меча”. База — слова Христа; принцип — разделение духовного и светского; этому посвящается огромная богословская и юридическая литература. Здесь (в Византии) — симфония властей, единство, двуглавый орел.
Перейдем, в беглом нашем экскурсе, к самодержавию прошлого века. Наследниками Византии и были, и чувствовали себя русские цари. И это описывает и объясняет, в частности, “державную” часть личности Николая I. Но была и другая часть, объяснялась она просто: Византии давно не существовало, западноевропейская модель была уже единственной формой бытования христианского государства.
Празден вопрос: добро эта форма по сравнению с византийской или же явное зло. В сознании Александра III, например, она была злом безусловным. Но как думает автор книги, отец последнего Императора тоже был, вопреки распространенным штампам, модернизатором, просветителем, европейцем. (Ибо он был реалистом; а его сын захотел несбыточного, возжаждал идеала.) В этой непривычной точке зрения есть некая доля истины.
Вот — политика Николая I: подморозить. Опять подморозить — чтобы не размылось, не рухнуло. Но чтобы хоть задержать гниение, надо было идти вперед. Только вперед, в ногу с Европой — консервативной, монархической, правовой. И против Европы — против все наглее заявляющего о себе эгалитарного ее будущего.
Россия должна стать Европой; Россия должна Европу спасти.
Но протекли немногие десятилетия — и идеал Александра III стал куда скромней. России, сколько ее ни реформируй, рядом в Европе идти было уже не с кем. Друзей, как известно, оставалось двое: русская армия и русский флот.
Прошли, однако, времена, когда опора на этих друзей была достаточна для европейской державы…
Самодержавие погибало; что же шло ему на смену? Ответ автора (а точнее — его схемы) мы знаем заранее: победила “партия традиционалистского реванша, антимодернизационная сила”. Доказательств — никаких: по-видимому, к концу книги эти тезисы считаются уже очевидными.
Однако очевидности в них нет. Не нуждается в доказательстве лишь одно: в событиях первых послекатастрофных лет действительно играло огромную роль разбойное, антигосударственное, “московско-русское” начало. В литературе его обычно называют “большевизмом” в отличие от начала “коммунистического”. Но был большевизм расстрелян уже Ильичем, так что Верному Ученику в этой области государственного строительства делать было нечего: романтических бандитов давно прикончили в бутырских прогулочных двориках, и никакого труда не составило добить в лубянских подвалах их вдохновенных певцов. Образ середины советских 20-х — это уже не Конармия, а “Мы”. Соглашаться с Замятиным не обязательно, но для спора с ним нужны аргументы; в книге они отсутствуют.
Столь же неубедительны попытки автора пустить по ведомству “ретро” итальянский и немецкий социализм. Почему режим Муссолини характеризуется “древнеримскими” декорациями, а не, скажем, романом с футуризмом? На вопрос: “Кому принадлежит Италия?” — трехлетки-“римляне” обязаны были пищать, вскидывая руку: “Нам!” (Не вспоминаются ли “Вехи”: в них сказано о социалистическом культе малолеток, о принципиальном демонстративном отрицании завтрашними победителями любой традиционности.)
С немецким социализмом дело обстоит сложнее, в гитлеризме действительно были сильны элементы почвенности. Но сутью Передового Учения был магизм: в Германии создавалась антихристианская, основанная на космогониях и индуизме техническая цивилизация.
Все это темы для серьезного разговора, и лишь по одной причине я вынужден касаться их мельком: в книге такой разговор даже и не намечен. А вот категоричных, “очевидных” авторских деклараций — предостаточно.
Переходя к нашим дням, зададимся по-прежнему несколькими основными вопросами. Вопросов этих три, они те же, что и в начале книги, когда речь шла о Реформации в Германии. Вот они.
Что реформируется? Каковы модернизационные силы, кто реформаторы? И последний, может быть, самый важный вопрос: куда идем?
Ответ на первый вопрос в книге по-прежнему неудовлетворителен: позади какое-то туманное небытие. Ибо прошлого у России просто нет. Шушарин не говорит так, он даже, как мы видели, фактически не раз утверждает обратное: в книге есть блестящие страницы, посвященные нашей истории.
Но схема (как это и бывает всегда) живет самостоятельной жизнью. Империя? — помеха национальному государству, не что иное. Самодержавие? — патриархальный, не укорененный в правовой традиции атавизм (мы уже видели это выше). Может, хоть сама нация, народ? Но русская нация… только-только формируется, об этом Шушарин пишет неоднократно. “Существо перехода к Новому времени, существо модернизации, существо формирования наций… именно в утверждении принципа внутренней свободы человека, персонализма веры”. А “Новое время в России так еще и не наступило” — следовательно?
И не нужно ждать от этой книги никаких иных выводов; нет их и быть не может — с позиций спроецированного на новорусскость персонализма. А если что в нашем несуществующем прошлом и было, то… тем для нас и хуже. Со вкусом, со смаком повествует автор о “так называемой великой русской литературе”. Многажды и многажды встречается в книге замечательный этот оборот. Вроде “загнивающего капитализма” в нашем недальнем прошлом.
А и правильно: если с Империей — так, то так же надобно и с литературой: они же в России нераздельны; именно она, литература, дала вечный образ погибшей Империи. “Несколько поэтов. Достоевский / Несколько царей. Орел двуглавый / И — державная дорога — Невский”…
Шушарин пишет: “России некуда возвращаться”. Да ведь есть куда. Ценности, становящиеся у нас сегодня, — это именно ценности Российской Империи — западнической, либеральной, правовой. Безусловно, антисоциалистической; безусловно, антиэгалитарной. И за это европейское будущее и не любит нас сегодняшний Запад — не права же человека, в самом деле, волнуют пострейгановский мир.
Впрочем, вернемся к прошлому — что бишь еще у нас было этакого? Религиозное возрождение, говорят? Неверно: “так называемое”… Ибо никакого в нем “творческого акта не произошло”. Да и вообще “Серебряный век кажется утонченно эстетским только после Жданова с Ермиловым”.
Не было у нас истории, не было культуры (литературы особенно). Ничего не попишешь. Зато хоть перспектива какая-то есть, о ней художественно повествуется в главе, названной “Апология ящика” (то есть телевизора и всего, что с ним связано в масскульте). “Американская кинематография много лет успешно справляется с пропагандой силы во имя свободы, с проповедью законопослушания и оправдания частной жизни”. Из всех искусств важнейшим для нас, как известно, является кино…
Что сказать про все это? Да, Шушарин заостряет свои мысли. Это с одной стороны; а с другой — и приведенные мной цитаты вырваны из контекста: есть непреложные законы полемики, и было бы наивно или недобросовестно их отрицать. Но число этих красноречивых высказываний-формул легко удесятерить, а главное — они вполне отражают, характеризуют контекст.
Характеризует его, однако, и другое — то, как автор пишет о реформаторах и реформах. Здесь он в своей стихии, здесь идеолог не зашибает историка и публициста, напротив: они сливаются воедино. Страницы, посвященные будущему, реформаторам, в частности — Анатолию Чубайсу, не только из лучших в книге; они — из лучшего, что написано на эти темы вообще.
Это так, пока они конкретны. Когда же автор переходит к абстракции, к перспективе, тогда возникают новые недоумения и новые вопросы.
“Новоевропейское государство”, “новоевропейские ценности”… Подобные обороты возникают в книге все время — вот так, например: “Новоевропейское государство является хранителем и защитником иудео-христианской цивилизации”. Или вот так: “Национальные интересы России состоят в том, чтобы стать равноправным членом сообщества цивилизованных наций, то есть тех, кто формирует, сохраняет, защищает и распространяет фундаментальные ценности иудео-христианской цивилизации”.
Что означает это “ново-”? Есть две логические возможности. Или речь идет о “Новом времени” в классическом значении термина: о периоде, ведущем свое начало от Реформации и Контрреформации. Или (второе возможное толкование) автор говорит о тех понятиях, о которых в нашем быстро ускоряющемся мире еще вчера не слыхивала и сама Европа. О “новом мировом порядке”, например.
Историк Шушарин пишет о первом, классическом толковании; в книге, в одном или в двух местах, это объяснено. Так что вопроса, если подходить к нему академически, нет. Но вступать-то мы будем в сегодняшнее “сообщество цивилизованных наций”, в этом, как видим, наши национальные интересы. С академической, формальной точки зрения сообщество данное, может, и то же, что сто или двести лет назад. (Впрочем, после новаторского цивилизованного наплевательства на понятие национального суверенитета и это не очевидно.) А — реально?
Что — Европа, о каком Западе идет речь? О Западе отцов основателей Америки, выводящем достоинство человека из замысла Божия о нем? Или о сегодняшнем, где школьная молитва — под запретом (даже рейгановский авторитет был бессилен ее допустить)? Где “неприличная и жестокая” книга, именуемая Библией, изымается из библиотек?
Конечно, не все так однозначно: “цивилизованный мир” все еще сохраняет базовые ценности той Европы (“страны святых чудес” — так это когда-то звучало…). К этим ценностям и наш путь, а значит, и к сегодняшнему Западу тоже: базовых ценностей достаточно, чтобы нас связать. Пока — достаточно…
Но не будем торопиться, благо время у нас еще есть. История в России подморожена — и слава Богу. Подморозим ее еще немного; а для этого — надо идти вперед. Только вперед: к модернизациям, к реформациям. Надо разбавить византийскую реку римской водицей. Иначе — иссякнет река. Или перельется в какую-нибудь евразийскую пустошь, там будет удобно и уютно. На дне всегда уютно, и споры о цивилизации и культуре быстро теряют на нем свой тревожащий смысл.
Одно из двух. Или сегодняшняя Россия рухнет. Как рухнуло классическое Средневековье — время Инквизиции и время внутренней христианской свободы. Как рухнуло Самодержавие последнего Царя — отвращавшееся конституций, черпавшее силу в невозвратимом идеале допетровских времен.
Или же нам с Западом — один путь, к одному обрыву. На этом пути у нас есть время: у России европейское будущее — еще впереди…
Но, право же, обрыв — это вовсе не та цель, к которой следует особенно торопиться.
Сендеров Валерий Анатольевич — математик, публицист, педагог. Родился в 1945 году в Москве. В 1970 году окончил Московский физико-технический институт. Автор нескольких десятков статей по функциональному анализу. В 1982 году был арестован и провел в заключении пять лет. Представитель Международного общества прав человека в России по религиозным проблемам. Лауреат премии Комитета “Религия в подсоветских странах”. Выступает со статьями на темы истории, культурфилософии, современного общественного сознания в журналах “Вопросы философии”, “Новый мир”, “Посев”.
1
Шушарин Дмитрий. Две реформации. Очерки по истории Германии и России. М., “Дом интеллектуальной книги”, 2000.