Сценарные имитации. Продолжение
МАРИНА ПАЛЕЙ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2000
МАРИНА ПАЛЕЙ
*
LONG DISTANCE,
или
СЛАВЯНСКИЙ АКЦЕНТ
Сценарные имитации
Фильм второй
ВТОРОЙ ЕГИПТЯНИН
CAST:
Официант закусочной, иммигрант.
Художница.
Хозяин кафе.
Супружеская чета на пороге смерти.
Люди из прошлого, объекты памяти и воображения.
Объекты телевизионной заэкранности.
Полицейские.
Сцена 1. КАФЕ
“Простите, могу я спросить вас, мэм? Откуда вы приехали?” — “Из Петербурга”. — “А, это в Африке… Вы говорите на африканос?”
Около пяти часов летнего вечера. Арабское кафе на окраине Нью-Йорка. Честнее было бы назвать это заведение закусочной, но хозяин не поскупился на вывеску: “MIRACLE of CAIRO”.
Молодой официант засмотрелся на женщину. Осмелился заговорить. Сел в лужу с этим Йоханнес… Петербургом. Потерялся.
Женщина смеется.
Блистательная, артистичная. Чуть взвинченная.
Отодвигает поставленную перед ней чашечку кофе. Без молока. Без сахара.
“Я вообще-то художница. В Нью-Йорке пару месяцев. Хочешь, покажу свой альбом? Издан в Париже”. — “О, это правда ваши картинки?” — “Правда мои”. — “О найс!”
Функция альбома: я, парень, не то, что ты думаешь.
Функция сока, что пьет, подсев, официант: ты добрая, ты очень добрая, не гони меня, ладно?
Губы официанта, вседневная функция коих — называть счет, на ощупь продираются сквозь дремучести внепрейскурантного обхождения: “Иджипшен библ ар найс… Дон’т би эфрейд…” — “Библия? Египетская библия??” — “Библ… библ… май библ…” — “Байбл?” — “Ноу, хе-хе… Ай мин би-бл… иджипшен би-бл…” — “Пипл?” — “О йес, библ!” — “Не библ, а пипл. Скажи: пипл!” — “Библ!” — “Ну, о’кей…”
Ей уже скучновато. It leads to nothing. Парень полноватый, лысоватый. Глуповатый. Глаза добрые. Да и черт с ними. Устала. It really leads to nothing.
“Ю хэв э лот оф пикчерз, мэм!.. Бью-у-у-у-тифул пикчерз!..” — “Где тут пепельница у вас?” — “Пожалуйста, мэм! Ай ноу уан пэйнтэр… Он тоже рисует картины… Э лот оф пикчерз!.. Красивые картины!..” — “Ну и что? У него есть деньги?” — “Деньги? Ай дон’т ноу. Я видел его один раз… Красивые картины, мэм!..” — “Так. Ну, я, пожалуй, пойду”. — “Уай, мэм? Вы торопитесь?” (Она — себе.) “Подумаешь! Буду в └Макдональдсе” тарелки мыть!” — “Сорри, мэм?” — “Подумаешь, говорю. (С прежним вызовом.) Буду в └Макдональдсе” посуду мыть! Плевать мне на всех!” — “Но… (робко) в └Макдональдсе” посуду не моют, мэм… Они ее выбрасывают…” — “Sorry?” — “В └Макдональдсе” не моют тарелок, ай гесс… Зей троу зем эуэй… Одноразовая посуда, мэм…”
Секундная пауза.
Взрыв смеха.
Женщина хохочет невероятно громко.
Хозяин, багроворожая гора мяса, на миг забывает про нож.
Смеется и официант. Начинает робко, оглядываясь на хозяина. Заканчивает, глядя женщине прямо в глаза.
Что-то примиряет этот совместный смех.
“Вы очень добрый и красивый вумэн. Очень! Пожалуйста. Ай инвайт ю ту май хоум. Пожалуйста!.. Я очень-очень хорошо приготовить э диннер. Ит из тру. Иджипшен библ всегда вкусно готовить! Дон’т би эфрейд! Пожалуйста! Можно?..”
Сцена 2. УЛИЧНЫЙ ТЕЛЕФОН
Чуть позже.
Женщина за стеклом кабины.
Видимо, говорит с подругой.
Может, с собой?..
“Сколько это может продолжаться?! Я устала! Почему бы нет?.. А что, разве сейчас меня не насилуют? Ну, изменится форма насилия… Хотя бы конуру свою оплатить за месяц! И потом, я художница, мне нужны детали! Свобода?.. Не смеши. От смены континентов меняется только форма зависимости. Да нет!.. Это не Гегель сказал!..”
Сцена 3. СНЭК-БАР
Сразу после этого.
Наскребает последние центы.
Наглатывается дешевой, быстро заглушающей голод дрянью.
Потат, майонез, потат.
Итог: желудок жадно и ласково принял пищу.
Впрок. Наперед. Про запас.
У него дома она думать об этом, слава Богу, не будет.
Сцена 4. ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ СПУСТЯ. ДОРОГА
“Зачем ты заходила в снэк-бар?” — “Я хотела купить себе новые туфли”. — “Разве они там продаются?” — “Нет”. — “Зачем же ты заходила?” — “Потому что хотела купить туфли”. — “Найс, хе-хе… Ты очень веселый женщина! и добрый! и ты бью-у-у-у-тифул!.. Иджипшен библ…” И т. п.
Сцена 5. В СУПЕРМАРКЕТЕ
“Давай я покупаю красивый египетский еда?” — “Покупай что хочешь”. — “Что-нибудь пить? Сок? Пепси? Спа?” — “Вино”. — “Какое? Сколько бутылок? Я покупить все, что ты показать”. — “Любое. Up to you”. — “Сорри?” — “Да делай что хочешь!”
Тоска. Кому повем печаль мою?..
Сквозь стекло витрины видна парочка. Девяностолетние супруги в духе немецкого экспрессионизма. Маленькие, сплющенные в направлении сверху вниз. Муж, храня мужскую дистанцию, на два пальца выше. Намертво сцеплены под ручку, полный клинч. Загипнотизированные зеленым светом, испуганно и покорно семенят на тот берег… Стараются именно семенить, не ползти…
Огромная, пустая и страшная дорога. Стая машин, пригнав к одной линии, по-волчьи застыла перед прыжком. Иллюзия остановки времени. Трусливая аберрация. Все равно поток искорежит… сомнет… вычеркнет из пейзажа…
Старичок в костюмчике цвета мокрого пепла… Старушка в темной приплюснутой шляпке… Точно в щербатой тарелочке, что из рода скромного антиквариата… Черная сумочка, темно-зеленый костюмчик… Черна кладбищенская земля, в которой они вот-вот оба исчезнут, сильна темной зеленью трав, что покроет их. Кто первый? “Только не ты!” — “О нет, только не ты!” Горбатенькие, слитые временем в неразрывность. Так ли? В том, как судорожно сцеплены руки, слышится: “Господи, только не ты!..”
…Куда мне девать себя от ее приплюснутой шляпки?
Отойди от окна.
А толку?
Все равно отойди.
Появляется египтянин. На лице — влажная, как дыня, улыбка, в руке — огромный фирменный мешок от P&P. Мешок распираем корпоративными дарами Запада и Востока.
На этот несколько перегруженный натюрморт художница взирает более чем нейтрально. Когда не хочется есть, и впрямь чувствуешь себя человеком.
Сцена 6. ЖИЛИЩЕ
Табличка на двери: “Mr. N. Bacilli”.
Звяканье связки ключей.
“Это твоя фамилия?” — “Ноу. Хозяина”. — “Квартиры?” — “Квартиры и кафе. Но он здесь не жить, дон’т би эфрейд!” — “Ха! Было б чего бояться”. — “Он хороший мэн. Он мой родственник. Он давать мне работа!” — “Противная фамилия. Бац! — бациллы, бициллин… Остерегайтесь случайных связей”. — “Сорри?”
Жилище…
Жилище? Нет, а тебе-то какие такие чертоги здесь грезилось узреть? Подумаешь тоже! — наперсница Нефертити с дружеским визитом к наложнику Клеопатры…
Жилище?.. С пересчетом на жанровую сценку в духе передвижников здесь органичен (и очевиден) пролетарий в застиранной майке. Тридцать лет и три года он фрезует, знай, на “Арсенале”, а его старуха (то бишь жена после первых же родов) пьет, впополаме с ним, водку. Учетчица в трансмехдепо, а хотела бы стать бригадиршей, чтоб другие учетчицы были б у ней на посылках. Трое детей (для расширения площади) настрогали старик со старухой, школьница дочь не пойми от кого залетела: водка, побои, чтоб помнила; водка, горзагс и роддом. Несколько ценных вещей накопили старик со старухой: в “зале” цветной телевизор (взятый в кредит), “шифоньер”. Крестная первой жены: приезжала с Гусилищ на Пасху, в Центре лечили с бесплодия, а умерла с аллергий. Зина, от мужа золовушка, женщина с образованием: слезы, курорты, женатики, слезы, аборты, дурдом. Шурин, что зубы посгнившие, тот угорел еще в майские, так ненавидел Америку, что про семью и забыл.
Ну и т. п.
А тебе чего бы хотелось? Не тебя ль элегантно пришпилил классик: “…он принадлежал к тому типу людей, кои, скажем, воображая себе Индию, видят не багрового от жары английского чиновника, а непременно факира”. (Вроде бы так.)
То есть, проще говоря, ты хочешь, чтоб тебе тут Изида с Озирисом чай да сахар подавали. Так, что ли? Ну, так… Но их нет даже в Египте — не чая с сахаром, в смысле, — Озириса и Изиды там нет… А может, и не было… Дело не в них! Но Боже мой, почему сие человеческое жилище не имеет ни одного, ни единого отпечатка человечьей души? Почему? Ну, пусть эти отпечатки были бы проявлены через постыдное тело (а через что же еще?), пусть это были бы самые побочные, самые что ни на есть окольные проявления души, выказанные через очевидные физиологизмы, пусть это были бы следы застарелой мочи, спермы, еды, бурой высохшей крови, блевоты, “синих пятен вина”, кала — чего там еще входит-выходит из человека? — но только не то, что показывают мне сейчас, не это удушающее ничто, как будто люди здесь сроду не ели, не пили, не мотали друг другу нервов, не умирали, не слепли в тоске, будто они не бывали сбитыми с толку минутным восторгом, не рожали, не чахли от жалости и отчаянья… Да мало ли еще чего “не”…
Электрическая плита. Стиральная машина. Койка для сна. Телевизор, конечно. Даже антенна-тарелка торчит на балконе. Убранство покоев: всенепременный, справляющий скромную нужду купидон — гипсовая дрянь на дээспэшных дверях ватерклозета; на всех плоскостях — то ли всепроникающие, то ли и впрямь директивные сердечки (I LOVE YOU) — абсолютная копия свиных или бабьих задов в сакральной позиции совокупления, две-три рамочки с рынка, — конечно же медные, кружевами обрамляющие бесплатные календари, а также суррогаты рекламной нечисти и квазикартинки с помойки, — о, как страшно, если это и будет последним, что видит умирающий человек! (А если это постоянно видит живущий?..)
“Я сейчас собираться брать мой душ”.
Что?.. как?.. зачем?..
“Я брать мой душ каждый день. Дон’т би эфрейд! Я делать быстрый”. — Он стоит перед ней в майке и трусах. И когда успел? О, это не будоражащая обнаженность любовника — скорее идиллически-безбурная, словно бы узаконенная уютность и беззастенчивость мирных семейных уз. Кажется, он сейчас зевнет и доверительно пукнет. Голубоватая майка застирана, с прорехой в подмышке. Трусы — красные, неожиданно маленькие, бесстыдно обнажают бабий живот, по-женски просторные (“ориентальные”) ляжки. Странный эффект: плоть везде покрыта потными колечками темных волос (дающих на груди густой и ровный, в меру длинный мех), а кожа при этом выглядит все равно очень белой и очень гладкой, омерзительно голой и беззащитной, как у моллюска. Вот они, прямоходящие шесть метров кишечного шланга, обернутого типовым комплектом слизистых оболочек, вялых мышц, слоями желтого сала, — и на все это плотно натянут кожух влажного эпидермиса с его потовыми железами и жировыми протоками. Бежать…
Дверь в ванную наконец закрывается. Женщина сидит, какое-то время тупо глядя на бугры развороченной койки. Синтетический спальный мешок со сломанной молнией… Одноразовые наволочки… Глянцевые, отдающие какой-то химической кислятиной небеса иллюстрированного журнала… Белые трусы с прилипшими лобковыми волосами…
Встает и крадучись идет к выходу. За дверью с купидоном громко и неровно слышны всплески ручного душа. Выбежать, успеть на свой поезд, нажать в мозгу кнопку “delete”…
Некоторое время мы видим женщину со спины… Она стоит в коридоре, у двери на улицу, низко опустив голову… Может быть, слушая шум собственного кровотока… Здесь очень ясны звуки уличного движения, душа и кухни, но женщина застыла словно бы в зоне собственной тишины… Поворачивается и тихо идет назад.
Садится в кресло перед телевизором. Губы и зубы сжаты. Берет панель дистанционного управления.
Так.
Убийство религиозного лидера в Индонезии. Демонстрация. Полицейские избивают китайских студентов. Археологическое открытие в Монголии. Корея: биржевой кризис. Наводнение века в Польше, жертвы среди скота и населения. Ближний Восток: булыжники, крики, оперативные полицейские. Люди в пейсах. Молитвы. Коррида. Военный переворот. Футбол. Португальская дикторша. Комментатор из Швеции. Снова Монголия: реформа высшего образования. Где же Россия?.. Фьорды Норвегии. Прага. Париж…
В кухне раздается стук сковородки. Ножа. Крупная дробь картофелин по дну раковины. Вообще комплексные звуки приготовления человечьего корма.
Женщина морщится, настраивает телевизор громче.
“Чего ты там делаешь?!” — кричит.
“Ай эм кукинг фор ю!.. Э найс диннер!..”
“Почему нет России?!” — кричит.
“Йес, ай эм кукинг!..”
“Почему он не ловит Россию, я спрашиваю!!”
“Сорри?..”
Какие-то люди с какими-то лозунгами. Люди стреляют. Люди прячутся от стрельбы.
Крупный план: мать голосит над убитым ребенком. Политик с безукоризненной линией пробора. Примадонна с бантом, под фонограмму, завывает: для кандидата в президенты. Банкет. Выборы. Взрывы. Бритоголовые. Железнодорожная катастрофа. Похороны. Реклама мыла.
Где это происходит? Везде. Не все ли равно…
“Ин а фью минитс ит уил би реди! Вери тэйсти!”
“Что?..”
“Э диннер! Ю уил инджой!”
“Я не хочу есть. Совсем”.
“Уай? (Появляясь.) Ю тэйст, энд ю уил инджой, билив ми! Мы иметь время. Ты бы любила сейчас видеть мой альбом? Мой пикчерз? Мой фэмили?”
“Валяй”.
“Смотреть: это свадьба мой двоюродный брат. Это есть невеста. Ее зовут Шаганэ”.
“Как?..”
“Шаганэ. Это мать невеста. Это отец невеста. Это приемный сын сестра мать невеста. Это друг от ее брат. Это другой друг от ее другой брат. А это…”
“У тебя там на кухне, часом, ничего не обуглится?”
“Не обуглится? Уот из ит?”
“Не сгорит? Пойди посмотри…”
“Разве запах? Запах нет… Есть вкусный запах! Там все есть о’кей… Хе-хе… Иджипшен библ знает кукинг… А это дедушка от мой школьный друг…”
Вот он, Египет… Господи Боже мой… Эти чернявые, грубого мяса, оплывшие бабы в аляповатой синтетике… Крупный план: человечья самка, выглядывая из белого нейлонового кокона, вступает в период узаконенной яйцекладки… Ее девственность невольно девальвируется бременем дешевой и грубой косметики…
А ты-то, конечно, мечтаешь обонять лилии и бальзамические масла на брачном пиру Тутанхамона?
С меня, скажем честно, и Аменхотепа хватило бы.
И все-таки: за что мне эта комсомольская свадьба в рабочей столовке на окраине Сумгаита?
Сцена 7. BACKGROUND
(Вставная глава)
Азербайджан.
“Азебарджан”, как это произносили дефективные, плебейского племени, кесари (словно габсбургскую губу, стойко друг у друга перенимавшие уродство дикции).
Азербайджан. Выцветший белесо-розовый флаг над куполом минарета… Жара. Нищета. Пестрота тряпок.
Старик в тени рассохшегося причала перебирает шиитские четки. Close up: паутина бородки колеблется бризом. Большой лоб цвета жженой умбры. Сухость бурых, кореньями, пальцев. Перстень с крупным смарагдом. Гладкие бочечки четок… Каждая с черную виноградину… Fade out…
Fade in: ежегодный ритуал. Национальные танцы на Главной Сцене столицы империи. Елейно-заздравные блеянья очередного Бюль-Бюль-оглы.
Средний план: конвейер. Работницы фабрики. Косы и зубы. Глянец значков. То, что угадывается под комбинезонами: затхлость тел, застарелость болезней.
Средний план: давка в пристанционном буфете. Тридцатилетние старухи с детьми и внуками. Расширяя границы оптики, в ноздри прет удушающий запах отработанных тел, злая, усугубленная зноем, гнилостная вонь выделений. Они плохо смываются тепловатой водой арыка. Мешки. Полосатые торбы. Узлы.
Арык: источник дизентерийного, а также холерного заражения города, ежедневно кишащий головами детей и свиней. Close up: зубочистка, золотая фикса и бриллиантовый перстень начальника краевого санэпиднадзора.
Дальний, заглушенный грохотом поезда, крик одичалого муэдзина. Мечеть с фанерной вывеской: “МУЗЕЙ ОТЫИЗМА”. Плакат с диаграммой: повышение надоев ликеро-водочных изделий и рост поголовья населения. Резкий запах нефти. Небеса цвета индиго. Апокалиптический вздыб “лисьих хвостов” из труб химкомбината.
Продовольственный магазин. Close up: очень белые вши на черной, уложенной “корзиночкой”, косе продавщицы. Горстка захезанных фиников в углу пустой полки. Мухи.
Очередь. Жены, истощенные бессчетными родами. Аммиачная вонь мочи в драгоценной тени киоска. Здесь же: слизистое месиво гнилых дынь, куриных кишок, хлебных корок. Собаки.
Площадь. Первый секретарь горкома возлагает венок. Охрана. Телекамеры. Охрана. Толпы представителей населения резко отжаты за ограждения.
Полоска берега. Вечер. Мечты о волшебных странах к юго-востоку. По эту сторону яви: ржавые конструкции заброшенной нефтяной вышки. Закат. Собаки жуют бумагу со следами фекалий.
Никогда я не был на Босфоре. Да и в этой республике, при впадении Куры в Каспий, тоже не довелось. Как и в верблюжьих республиках Средней Азии, что хороши для туристов широкого спектра, от демонстративно не мытых до подчеркнуто выбритых. О да: Регистан, Тамерлан и “родина хлопка”. Но Бог не создал меня туристом. Я просто честный путешественник, который не знает, вернется ли он назад.
“Не довелось побывать?” Разве это про меня?
Мне братственно близок мой бывший компатриот, что темною ночкой был таков — прямо с борта теплохода “Ильич” (не Чайковский) — в воды открытого океана. Ни лодки, ни страховочного жилета. Живая молекула (тело) возвратилась в бульон жизнеродной среды. Три дня в голой стихии вод и небес. Главный страх: как бы “Ильич”, не ровен час, за ним не вернулся. По прибытии (!) на остров к каким-то аборигенам был мгновенно избит и сдан в руки локальной полиции. Сейчас живет там, где всегда считал нужным жить, и занимается тем, чем считает нужным.
Артикулировать трюизмы — в равной степени совестно и несуразно. Но если очень хочется, то можно: только такому человеку свобода и впору. И цена за нее — единственно верная. Неловко также произносить, что свобода — элитарное лакомство избранных. А для масс уготован некий набор сугубо теоретических знаний вроде цитат: “Лишь тот достоин счастья и свободы…” Ну а Кура, как и Волга, впадает в Каспийское море…
Это я к тому вспоминаю, что если б решение поехать (“к жемчужине Кавказа, озеру Мингечаур” или “к неповторимым, ручной работы, коврам таджикских мастериц”) было мной принято, то последовало б и действие. Но естественное решение было прямо полярным: не бывать. Раз над куполами мечетей болтаются на палках выцветшие портянки уж не знаю какого по счету Рима…
Двойная деспотия — штука ужасная, даже (именно) с эстетической стороны. Представим себе бессмысленную козу, кою во все дырки харит пахан со своею сивушной шестеркой…
Насилие заражает биосферу тотально, как радиация. Какие там, к чертовой матери, тюбетейки и персики, какие Бахчисарайские фонтаны, гаремы, шальвары, пиалы, “корабли пустыни” и прочая сувенирная дребедень! Все здесь загажено, все пропитано насилием в самой грубой и беспощадной форме. Это море развращено и отравлено. Пресловутая “даль барханов” заражена до самого горизонта. Даже небо давно не девственно, оно тоже изнасиловано — и вдобавок до самых глубин развращено хамским принуждением безучастно наблюдать картины насилия и разврата. А горы! Эти их “белоснежные шапки”! Какая уж там белоснежность!.. Словно фата, что, в потеху сатрапам, напялена на употребленных всем легионом “красавиц Востока”… Ох, земля! Нечего изображать целку! Спрячь подальше жалкие свои пиалы и тюбетейки! Ни о какой “самобытости” не может быть речи, когда тебя, вполне in cooperation, отхаривают шакалы местного разлива и пьяные легионеры!
Сцена 8. СНОВА ЖИЛИЩЕ
“Тебе нравится Шаганэ? Правда, хороший невеста?”
…Ах да, Египет. Где он, Египет? Господи Боже мой!
“Ну, я пойду”.
“Уай?! Куда ты хочешь ходить?!”
“Домой”.
“А диннер?! Сейчас будет диннер!! Имей свой диннер, и тогда ты можешь гоу хоум. Но ты можешь и стэй хир. Уиз ми. Уай нот?! Ты хороший, добрый, веселый, и ты бью-у-у-у-тифул!”
“Я пойду”.
“Пожалуйста, ноу!”
“Спасибо, йес”.
“Пожалуйста!.. Я еще никогда не иметь секс!..”
“Чего-о-о?!”
“Я еще ни разу не иметь секс”.
“Тебе сколько лет?”
“Тридцать”.
“И у тебя никогда не было герл-френд?”
“Нет”.
“Почему?”
“Иджипшен библ очень строго: если ты иметь секс, ее отец тебя убивать. Если секс — он убивать или свадьба”.
“А ты не хочешь жениться?”
“Я хочу! Я очень хочу иметь жена! Но мой отец умирать! Мой мать очень бедный! Два маленький брат — бедный. Маленький сестра — бедный. Я очень бедный в Иджипт! Я бежать сюда. Я был счастливый получить работа от родственник. Но май инглиш очень плохо…”
“Ит’с о’кей”.
“Май инглиш очень плохо. Ай эм нот эйбл… Американский герлз дон’т вонт визит ми… Энд уи хэв ноу иджипшен герлз хир… Они жить в Иджипт…”
“Ну а при чем здесь я?”
Тридцатилетний девственник. Уже полнеющий… Лысеющий… Сильно потеющий. С этой странной беззащитностью кожи под темной, в завитках, шерстью… Моллюск без раковины…
“А почему бы тебе не съездить в Египет? У тебя что — денег нет?”
“Ай хэв май мани! Ай хэв! Тысяча долларов в месяц! Но я не есть здесь легальный… Мой родственник давать мне работа. Но это блэк джоб. Я не имею американ паспорт, и я не имею грин кард”.
“Но ты же получишь когда-нибудь?”
“Ай дон’т ноу. Зато родственник давать мне работа! Он добрый! И он давать мне эта квартира!”
“Сколько ты за нее платишь?”
“Пятьсот”.
“Пятьсот?”
“Пятьсот. Но у меня остается еще пятьсот. И я могу делать мани экстра! Я делать! Потому что я люблю работа, люблю библ!..”
“А как ты проводишь обычно уик-энд?”
“Я не иметь уик-энд. Зачем мне уик-энд? Что делать в квартира?”
“Так что же, у тебя и выходного нет?”
“Я могу делать выходной!”
“Когда?”
“Когда ты сказать!”
“Да при чем тут я!.. Сколько ты не был в Египте?”
“Сорри?”
“Я говорю: сколько ты не был в Египте? не видел свою мать?”
“Девять лет”.
“И что, совсем нет возможности поехать?”
“Ай дон’т ноу… Это очень, очень диффикэлт…”
“Я пойду”.
“Бат…”
“Я пойду…”
“О! О! Тогда возьми э диннер с собой! Ит из реди! Плиз, возьми с собой! Я положу в кастрюльки! О!”
“Знаешь что… Вина бутылочку тоже дай…”
“Бат…”
“Тоже, тоже…”
“Ю дон’т вонт ту дринк уиз ми?..”
“No”.
“Хорошо… О! Хорошо…”
“Можно мне позвонить от тебя?”
“Оф корс…”
“Але. Да. Нет. Еду домой. Ничего. Не имеет значения. Нет. Да. Как-нибудь выкручусь. Выкручусь, говорю! Конечно. Я же картинки рисую, мне все-таки легче!.. Чем тем, кто их не рисует. Нет. Я не пл б ачу. Просто устала. О’кей. Все о’кей…”
“Вот кастрюлька! и еще кастрюлька! и еще вот эта йеллоу кастрюлька! Тут патейтоуз энд палчури, тут райс, а тут веджитэблз энд спайси саус!..”
“Поставь как-нибудь все в мешок”.
“Оф корс… Кэн ай си ю эназэ дэй? Уил ю кам хир эгейн?”
“Honestly, I am not crazy about coming here. I mean… No offense, but… We can meet somewhere else, some time, why not?”
“Когда? когда? когда?..”
“Some day… А знаешь, ты — второй египтянин, которого я встретила в своей жизни…”
“О найс!.. А кто был зе ферст? Ты его встречать в Нью-Йорк?”
“Нет”.
“А где?”
“В Эрмитаже”.
“А где это?”
“Далеко… В Африке…”
“А что он там делал?”
“Кто?..”
“Зе ферст иджипшен”.
“Он там работал…”
“О найс! Как я? В кафе?”
“Примерно… В основном, в саркофаге лежал… Без единого выходного. Последние пять тысяч лет…”
“Сорри?”
“Он там мумией фараона работал…”
“О найс!..”
Сцена 9. ДОРОГА К ВОКЗАЛУ
Странная они парочка.
Он: в левой руке мешок, из него выпирает кастрюля, что стоит, видимо, на двух нижних. Ее крышка скреплена с упомянутой пирамидой белой, довольно толстой бельевой веревкой. Правой рукой он, с видом хоть временного, а все-таки владельца крупнейшего в мире бриллианта, держит под локоть спутницу.
Она: рука, одолженная в локте спутнику, ближе к кисти по-прежнему живет собственной, то есть отдельной жизнью. В длинных пальцах, чуть на отлете, изящно дымится тонкая, кофейного цвета, сигаретка. На правом плече висит довольно тяжелая — не привыкать — сумка, очень родственная торбе эмигрантов первой волны. Как там? “Сквозь та-т б а-та та-т б а денек / У него сундук, у нее мешок. / По паркету парижских луж / Ковыляют жена и муж. / Я за ними долго шагал, / И пришли они на вокзал…” Так, что ли?..
Несуразная парочка. Этим она привлекает внимание двух полицейских. Подозрительно ослепительная спутница для такого малого… Как если бы он ехал себе в “кадиллаке” цвета mauve…
А вот и неправда. Всякий имеет то, что имеет. Ошибок нет. И правильно копы сделали, что прошли мимо…
Ошибок нет… Взгляните, как странно подходит к этой сцене мертвый неон реклам, разнузданный яд их вампирствующих палитр! Как точен и не случаен сейчас этот одноразовый рай витрин, неприступный рай, полный дешевых — всегда, по сути, дешевых и жалких — тряпок… Жизнь как главный предмет затянувшегося торга. Какой абсурд — платить непосильную цену за вещь, которая, в общем-то, не нужна!..
По До-ону гуля-ает, по До-ону гуля-ает,
По До-ону гуля-ает казак мо-ло-до-о-ой!!
О-ой!.. О-о-ой!.. Казак мо-ло-дой…Голос у художницы не слабый. Да и рот не маленький. А разверзает она его — ух широко! Ну и орет на всю Johnson Street…
А де-ева там пла-ачет, а де-ева там пла-ачет,
А де-ева там пла-ачет над быстрой реко-о-ой!!
О-ой!.. О-о-ой!.. Над быст-рой ре-кой…А громко еще оттого, что пусто. Она толкает своего спутника в такт каждой строке, а ему, бедолаге, и нравится. Ему, горемыке, похоже, все нравится. Позвякивают кастрюли… Да и ее-то швыряет, как пьяный корабль. Пьяный! ох, если бы!.. Корабль! да уж!.. куда там!..
О че-ом, дева, пла-ачешь, о че-ом, дева, пла-ачешь,
О че-ом, дева, пла-ачешь, о че-ом слезы лье-о-ошь!!
О-ой!.. О-о-ой!.. О чем сле-зы льешь…
Ах, ка-ак мне не пла-акать, ах, ка-ак мне не пла-акать,
Ах, ка-ак мне не пла-акать, слез горьких не ли-ить!!
О-ой!.. О-о-ой!.. Слез горь-ких не лить…Спутанные ее волосы развеваются по ветру… лезут в рот… Она то и дело резко отбрасывает их рукой… Магазин водных кроватей “ALLURE”, пивбар “GRASSHOPPER”, бутик “EDWIN & FLOY”, бесконечные “HOWARD OLES”, “HUMPHREY’S VIEW”, “GLORIA!”, “BUCKINGHAM’S CLOCK”, “GANGES”, “ROSAMOND”, “SANDY LITTLE”, НОЧЬ, АВЕНЮ, СТРИТ ЛАЙТ, АПТЕКА…
Цыга-анка гада-ала, цыга-анка гада-ала,
Цыга-анка гада-ала, за ручку брала-а-а!!
О-ой!.. О-о-ой!.. За руч-ку бра-ла…
Не бы-ыть тебе, де-ева, не бы-ыть тебе, де-ева,
Не бы-ыть тебе, де-ва, женой казака-а-а!!
О-ой!.. О-о-ой!.. Же-ной ка-за-ка…“Ю хэв э найс войс!.. Эта песня по-французски?..”
Сцена 10. ВОКЗАЛ
Ночь. Пригородный поезд.
Ярко освещенный вагон.
Она в вагоне одна.
На полке, над головой, — мешок с кастрюлями.
За окном пустая платформа. Если не считать египтянина. Вдали, за его спиной, видны ярко освещенные внутренности пустого кафе. В ночи горит красная вывеска: “MIRACLE of CAIRO”.
Окно вагона полуоткрыто. Сюда, в купе, из тьмы, что по ту сторону стекол, сочится тихий человеческий голос. Шепот, искаженный ночью, мольбой и акцентом… Или это ветер шуршит чем-то, что не имеет воли и памяти, а только тоску и покорность времени? Можно мне тебя ждать?.. ты позвонишь?.. ты позвонишь мне когда-нибудь?..
“It’s getting cold in here. Do you mind if I close the window?”
Она закрывает окно.
Садится.
Затянувшееся ожидание.
Вдруг, вспомнив что-то, открывает сумку. Быстро перебрав бумаги, достает одну из своих картинок.
Открывает окно.
Тьма.
Протягивает туда картинку.
Освободившись, рука заныривает назад.
Растопыривает пальцы. Делает быстро “good-bye”.
Захлопывает окно.
Сейчас поезд наконец тронется, и можно будет нажать кнопку “delete”. Осталось переждать парочку последних мгновений, самых невыносимых, когда возможности прощальных жестов и мимики исчерпаны до конца.
(Фильм третий в следующем номере.)
Продолжение. Начало см. “Новый мир”, № 1 с. г.