ЗАРУБЕЖНАЯ КНИГА О РОССИИ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 1999
А МОГЛО БЫ БЫТЬ ИНАЧЕ?
Virtual History: Alternatives and Counterfactuals. Ed. by N. Ferguson. 2-d ed. London, “Papermac”, 1998, 548 p.1.
Виртуальная история: альтернативы и противофакты.
В очередной раз группа историков, в основном английских, попыталась представить, что было бы, если бы то или иное известное событие не состоялось или состоялось бы на его месте нечто совершенно другое. Попытки такого рода тем сложнее, но и тем интереснее, чем крупнее, значительнее “отмененное” событие. Например (возьму для сравнения две темы, затронутые в настоящем сборнике), представить, что было бы, если бы не был убит Кеннеди, по крайней мере на последующие несколько лет, под силу, наверное, даже компьютеру. А вот что было бы, если бы не совершилась американская революция? (Оказывается, вполне можно допустить и такое; конечно, с течением времени Америка неизбежно отделилась бы от Англии, только скорее мирным путем.) Но если представить, как делает автор соответствующей статьи, что в этом случае не было бы и Французской революции, то здесь мы столкнемся с таким объемом последствий, охватить который ну никак не сможем. И останется просто “отключить” воображение.
На данном примере видно, что слишком далеко уходить от того, что реально произошло, не имеет смысла. В прошлом веке французский философ Ш. Ренувье попробовал вообразить, что было бы, если бы христианство проникло в Европу на целую тысячу лет позже. Результат оказался обратно пропорционален замаху: получилась книга, построенная на иронической jeu d’esprit (игре ума), мало что дающей для понимания европейской истории.
А вообще-то зачем она нужна — виртуальная история?
На память приходят строки Георгия Иванова:
В шуме ветра, в детском плаче,
В тишине, в словах прощанья
“А могло бы быть иначе”
Слышу я как обещанье.Разрядка моя. Хотя, наверное, и без моей помощи каждый обратит внимание на не совсем ожиданное в таком контексте слово. Положим, это — в мире интимно-личностном, таинственно простирающемся за пределы видимого. В мире истории обращает на себя внимание временное, конечное; явления самых титанических масштабов, оглушающие современников громовыми раскатами, по скончании своем лишь усиливают впечатление, что все есть “суета и тление”. Но и в истории конечное каким-то неведомым для нас образом открывается в бесконечное. Ивремя “объято” (о. Сергий Булгаков) вечностью.
Будем, однако, говорить о временном. Виртуальные конструкции помогают лучше понять прошлое. Плоские люди, убежденные, что история сослагательного наклонения не имеет, лишены способности воспринимать событие прошлого как живое, “совершающее на глазах”. Не помню, кто из русских историков писал, что, допустим, о Куликовской битве или о восстании Пугачева надо рассказывать так, как если бы вы не знали, чем они кончатся. В любой точке истории существует больший или меньший пучок возможностей, поэтому виртуальное естественным образом дополняет реальное: надо учитывать, чт о люди в тот или иной момент “искали”, а не только то, что они “нашли”.
Знание о возможном в прошедшем времени нередко имеет и практическое значение. История представляет собою сложное плетение различных “линий развития”; случается, что некоторые из них поворачивают вспять, к когда-то уже пройденной точке, чтобы выбрать на сей раз иное направление движения. Несбывшееся однажды может сбыться на какой-нибудь неожиданный лад — в иных условиях и для других поколений.
“Виртуальная история” состоит из девяти статей, из которых три посвящены русской, точнее, советской истории: М. Бёрли, “Нацистская Европа: что, если бы нацистская Германия нанесла поражение Советскому Союзу?”; Дж. Хэслэм, “Война или мир Сталина: что, если бы удалось избежать холодной войны?”; М. Олмонд, “1989 без Горбачева: что, если бы не рухнул коммунизм?”
Военные историки утверждают, что уже в 1941 году Гитлер допустил ряд серьезных ошибок на Восточном фронте. Отсюда можно сделать вывод, что, если бы этих ошибок не было, немцы не скажу — поставили бы на колени Советский Союз, но достигли бы б ольших успехов: взяли бы Москву, продвинулись до Волги и даже еще дальше, до самого Урала. Что происходило бы на оккупированной территории, а это, собственно, тот вопрос, который интересует английского автора, представить не так уж трудно: в Берлине были готовы подробно разработанные планы, каков должен быть “новый порядок” в Европе вообще, на восточных территориях в особенности. От Советского Союза были бы отрезаны национальные окраины, а на оставшейся части русским был уготован статус, прецеденты которого инициаторы “нового порядка” усматривали в положении илотов в Спарте и туземцев в Британской Индии; на деле же это был бы режим, беспрецедентный в истории по своей бесчеловечности. Что такие планы сладострастно вынашивали выбившиеся из грязи в князи нацистские вожаки, не удивительно; удивительно другое: что господа немецкие генералы, в подавляющем большинстве люди все-таки иной культуры, им молча или повиновались, или активно сочувствовали.
Но сумели бы немецкие танки перевалить за Уральские горы? Бёрли исключает такую возможность, и с ним можно только согласиться; а значит, слово “поражение”, употребленное им в заглавии статьи, неточно. Советский Союз продолжил бы сопротивление, опираясь на ресурсы Сибири, Дальнего Востока и Средней Азии (к которым надо было бы добавить эвакуированные заводы и миллионы, если не десятки миллионов людей), а также на помощь союзников. С другой стороны, японцы, увязшие в Китае и Юго-Восточной Азии, вряд ли осмелились бы на какие-то действия против нас. А на европейской территории фашисты получили бы жестокую партизанскую войну, которая отвлекла бы на себя массу их сил и средств. И конечный результат войны был бы таким же, каким он был в действительности, с тем отличием, что Советский Союз вышел бы из нее еще более истощенным, а западным союзникам пришлось бы приложить б ольшие усилия для достижения победы; и как следствие соотношение сил в послевоенной Европе было бы несколько иным.
Теоретически, правда, можно допустить другой вариант развития событий. Бёрли его не рассматривает, лишь вскользь упоминая, что в германских правительственных структурах были реалистически мыслящие эксперты, предлагавшие повести наступление на Восток под девизом “Не завоевание, но освобождение”. Если бы их совет был услышан, тогда результат войны мог бы быть для России совсем другим. Ведь даже “звериный оскал” фашизма не помешал тому, что уже в первые месяцы войны около миллиона соотечественников, способных носить оружие, перешли на сторону противника (правда, не всегда добровольно). А если бы звериного оскала не было и противник на занятой им территории предоставил бы русским самим решать свои внутренние дела? И, конечно, доверил бы им оружие? В этом случае тот же Власов мог бы призвать под свои знамена миллионы солдат, и уж тогда советский режим не удержался бы даже в Сибири. Ценою определенных жертв и некоторых унижений возникло бы русское национальное государство, хотя каким был бы его внутренний строй, можно только гадать.
Такой оборот дела, безусловно, был бы выгоден самой Германии: добившись того, что Россия была бы выведена из войны и стала бы для нее источником стратегических ресурсов, она смогла бы перебросить б ольшую часть своих войск на запад, а также в Африку и на Ближний Восток. Хотя таким образом она лишь оттянула бы свое поражение: превосходство англосаксонского мира все равно дало бы о себе знать. В конце концов американцы забросали бы Германию атомными бомбами. И тогда, наверное, Россия денонсировала бы навязанные ей соглашения и вернула все, чем вынуждена была пожертвовать. То есть повторилась бы история с Брестским миром. Генерал Власов в этом случае стал бы национальным героем.
Но чтобы история пошла по этому пути, нужно было, чтобы Гитлер не был Гитлером. И вся кучка одержимых, стоявшая во главе Германии, перестала бы быть собою. Так что приходится признать данный вариант нереализуемым.
Холодная война. Статья Хэслэма лишний раз убеждает, что ее не могло не быть. Даже в том случае (рассмотренном выше), если бы Советский Союз вышел из войны еще более ослабленным. Ну, передохнул бы немного товарищ Сталин, накопил бы свежих сил — и все равно принялся бы точить ножи на своих вчерашних союзников. “Железный занавес” опустился бы в любом случае — если не на Эльбе, то, скажем, на Висле или даже на Немане.
Хэслэм считает, что основной причиной холодной войны была идеология мировой революции, взятая на вооружение Кремлем. Я бы сформулировал ее несколько иначе. На мой взгляд, холодную войну сделала неизбежной психология советской правящей элиты, в плане внешней политики представлявшая собою гремучую смесь из обрывков идеологии и некоторых архаических интуиций. Возможно, известную роль сыграл тут и момент страха, но это был страх не перед военной силой (Хэслэм правильно пишет, что Сталин не боялся, что на СССР могут напасть, и даже слегка презирал американцев за неспособность “должным образом” распорядиться своими громадными возможностями), а просто перед непонятным “чужим”, не принимающим советский образ жизни и, значит, отрицающим его универсальную ценность2.
Тезис следующей статьи: не будь Горбачева с его командой, советская система продолжала бы более или менее успешно функционировать. Соответственно продолжалась бы холодная война и советский ВПК выдавал бы на-гора все новые танки и ракеты типа “Сатана” или что-то похуже; правда, технологическое отставание СССР усиливалось бы, но многое из недостающего можно было покупать на Западе. Более всего Олмонда занимает вопрос о западной притерпелости к такому партнеру, как СССР. Притерпелость была разносторонняя; даже холодная война стала для Запада настолько привычным делом, что уже трудно было помыслить, как ее может не быть. Притом основная часть западной интеллигенции была настроена на сотрудничество с Москвой и только уже в ходе “перестройки” вынуждена была согласиться с той оценкой “реального социализма”, какую ему давали правые. И “если бы, — продолжает Олмонд, — Стена (берлинская. — Ю. К.) не пала, большая часть западной элиты по-прежнему смотрела бы сквозь пальцы на пороки коммунизма, как моральные, так и материальные, по меньшей мере на протяжении жизни еще одного поколения”.
Здесь ничто не вызывает возражения, удивляет только, что автор нигде не ставит вопрос: сколько могла еще виться эта веревочка? “Еще одно поколение” (“по меньшей мере”) могла терпеть советский режим западная элита. А “советский народ”? Очень трудно представить, чтобы его терпения хватило больше чем на десять — пятнадцать лет: уж теперь-то мы знаем, какие разрушительные энергии скопились под внешней гладью “Союза нерушимого”. Знаем и другое: экономика страны вплотную приблизилась к порогу, за которым должен был наступить провал. Следовательно, Горбачев своей “перестройкой”, желая усовершенствовать в принципе не поддающееся совершенствованию, лишь ускорил крах режима, который так или иначе — скоком ли, боком — совершился бы и без нее.
Все три статьи лишний раз подтверждают, что никакой реальной альтернативы тому, что происходило в действительности, быть не могло (поэтому и заголовки их, на мой взгляд, неточны). Это значит не то, что советский путь был безальтернативным, а то, что лишь на изначальном распутье можно было сделать иной выбор, но дальше — ловушка захлопнулась. И поиски альтернатив на всем протяжении пути оказываются малопродуктивными.
Вот примеры продуктивных вопросов: что было бы, если бы Николай II не отрекся от престола? если бы Ленина и Троцкого летом 1917 года посадили в тюрьму и не выпускали их оттуда? если бы Деникин в 1919 году взял Москву?
Семнадцатый год — это гигантский выброс горячей лавы, которая совсем не обязательно должна была устремиться туда, куда она устремилась. Многое зависело от действующих на “театре истории” лиц, а порою и от различных случайностей. Создатель и руководитель Красной Армии Троцкий признавал, что в период Гражданской войны судьба советской власти несколько раз висела буквально на волоске; случалось, что положение спасал в последний момент какой-нибудь верный полк или даже один-единственный энергичный комиссар. Но с победой красных дальнейший путь был предопределен — и на много десятилетий вперед. Два жестко сцепившихся фактора обусловили его траекторию: возникновение новой элиты, с самого низа выброшенной на самый верх (и, естественно, к роли элиты совершенно не готовой), и коммунистическая идеология, которой новая элита обязана была своим возвышением и потому приняла ее, хотя с течением времени успешно ее выхолащивала.
Крылатая Свобода поникла главою, тихие слезы лия: ушло “ее” время — разреженное, нервно-подвижное, отзывчивое, лепкое. Пришло — ригидное, плотно слежавшееся, непроницаемо-твердое на ощупь. Но ведь не само пришло, а при ее активном участии.
“Наставший порядок обступит нас с привычностью леса на горизонте или облаков над головой. Он окружит нас отовсюду. Не будет ничего другого…” Меня удивляет, как точно Пастернак, знавший совсем иные времена, выразил в этих словах (задним числом вложенных в уста Юрия Живаго и поданных как пророчество) мировосприятие “советского человека”. Ощущение замкнутого в себе и как бы остановленного эона. Тем сильнее оно у писателей позднейших генераций, ничего другого не видевших (об этом, кстати, писал Андрей Немзер в статье “Несбывшееся” — “Новый мир”, 1993, № 4). Возьмите самую, пожалуй, интересную, самую талантливую попытку представить иное — “Остров Крым” В. Аксенова. Более полувека продержался белогвардейский “остров”, чтобы в итоге уступить нажиму и стать “тем же самым”, что и все остальное. А впрочем… такова чисто внешняя канва событий. Роман создавался в годы, когда уже “все прогнило”, и сама идея альтернативного пути, возможно, была подсказана смутным чувством, что эон все-таки приблизился к своему концу.
Листая как-то парижские “Современные записки”, я наткнулся (№ LX за 1936год) на статью неизвестного мне С. Ивановича “Пути русской свободы”. Автор приходит к горькому для себя и своих читателей журнала выводу, что советский строй обладает большим запасом прочности и все попытки сокрушить его в обозримом будущем безнадежны. “Режим, — пишет он, — должен остыть, сложиться, стать └пожилым”, потерять блеск великих событий (хотя бы это были и великие преступления, и великие мерзости), чтобы в отношениях к нему страдающих народных масс могла проявиться свобода оценки и в психике народа могли бы накопиться элементы объективной ориентации в своем собственном положении. Нужно, чтобы исчезли всякие надежды и иллюзии насчет существующего режима, нужно, чтобы на нем осели густые слои пыли…” Лучшие русские умы в рассеянье все же надеялись на счастливый поворот событий, который позволит белой эмиграции победно вернуться на родину, а Иванович угадал правду: не будет счастливого поворота. То есть будет, конечно, но очень-очень нескоро. “Когда нас не станет”…
Все-таки благодарное время мы сейчас переживаем: опять все возможно.
Юрий КАГРАМАНОВ.
1 Первое издание: “Picador”, 1997.
2 Отнюдь не в ура-патриотических, но вполне научных по типу изданиях за последнее время стала явно преобладать точка зрения, что в возникновении холодной войны повинны обе стороны или даже Соединенные Штаты повинны в большей степени, чем Советский Союз. Подобные утверждения находятся в вопиющем противоречии с идеалами научного сообщества, для которого “истина дороже”. Мало того, они еще и стопроцентно антипатриотичны по своей сути, ибо свидетельствуют о нежелании видеть причины тяжелейшего недуга, ныне поразившего Россию (гиперболический милитаризм является одной из них), а значит, и неспособности отыскать пути ее выздоровления.