ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ ЛИХАЧЕВ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 1999
ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ ЛИХАЧЕВ
Л. Д. ОПУЛЬСКАЯ,
доктор филологических наук,
заведующая отделом
русской классической литературы ИМЛИ РАН.Незадолго до рождения Дмитрия Сергеевича Лихачева Антон Павлович Чехов отправил своему брату-художнику длинное письмо о воспитанности, ее признаках и условиях. Закончил письмо словами: “Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля… Тут дорог каждый час…” Дмитрий Сергеевич провел так всю жизнь — и когда был “ученым корректором”, и когда стал прославленным академиком.
Какая-то особая, изысканная и вместе с тем очень простая интеллигентность, воспитанность, сквозившая в каждой черте, каждом слове, улыбке, жесте, прежде всего поражали и пленяли в нем. Жизнь отдавалась служению высокой науке и культуре, изучению ее, защите — словом и делом. Ибо “счастлив тот народ, который имеет великую литературу на своем языке”.
Волею судьбы в годы перестройки Дмитрий Сергеевич был приближен к власти и пошел на это столь странное для кабинетного ученого сближение, чтобы получить возможность оберегать культуру. Не только своего народа. Культуру вообще.
Умение видеть находящееся далеко за горизонтом блистательно проявилось в те двадцать лет (1970 — 1990), когда Д. С. Лихачев возглавлял редколлегию “Литературных памятников” вслед за выдающимися русскими интеллигентами, академиками С. И. Вавиловым, В. П. Волгиным, Н. И. Конрадом. Слагая полномочия, согласился на роль почетного председателя, чтобы, если понадобится, не дать в обиду любимое детище.
Совсем неудивительно, что Дмитрий Сергеевич, помимо членства в Российской академии наук, стал академиком или членом-корреспондентом Академий наук Австрии, Болгарии, Венгрии, Геттингена (Германия), США, Матицы Сербской, почетным доктором университетов в Оксфорде, Эдинбурге, Бордо, Цюрихе, Будапеште, Торуни, Софии, Сиене, Праге…
Задушевной любовью всегда оставалась, конечно, русская литература, особенно древняя. Свой патриотизм Дмитрий Сергеевич доказал многими делами: книгой “Оборона древнерусских городов” (Л., 1942), создававшейся в условиях блокады; “Заметками о русском” (М., 1981); всеми исследованиями в области древнерусского искусства; председательством в правлении отечественного Фонда культуры (1986 — 1993). В кратком деловом письме, адресованном в Потаповский переулок, нашлось место для того, чтобы рассказать о прекрасном храме конца XVII века, созданном “Петрушкой Потаповым” и уничтоженном в 1936 году.
Главным при этом было убеждение: “Культура — это нравственность прежде всего”. Так устанавливалась преемственная связь между стариной и литературой нового времени — например, воинскими повестями начиная с XIII века и толстовской “Войной и миром”. Находились проникновенные слова для повести Валентина Распутина “Пожар” и силы для защиты квартиры Марины Цветаевой, для протеста против чрезмерной технизации и сокращения гуманитарных дисциплин в школе.
В другой области — текстологии, составляющей фундамент литературной науки, — Д. С. Лихачев выдвинул и обосновал принципы, характерные именно для отечественной филологии. Как и многие, многие другие, считаю себя его ученицей и теперь могу признаться в том, как была потрясена, встретив в книге “Текстология. На материале русской литературы X — XVII вв.” (М. — Л., 1962) отсылки к моей скромной статье о документальных источниках атрибуции. Но это принцип Д. С. Лихачева: не разговаривать о “молодых”, а в самом деле помогать им, с уважением относясь и к малым достижениям, если только они есть. К молодежи обратил Дмитрий Сергеевич свои замечательные “Письма о добром и прекрасном”.
Тихий голос, милая улыбка, какой-то детский искренний смех — и одновременно стойкость, гражданское мужество, умение терпеть, бороться и защищать. Так Дмитрий Сергеевич защитил чеховскую “Степь”, издание повести в серии “Литературные памятники”. “Хорошо бы нам не отказываться от наших художественных приоритетов”, — писал он.
Мудрость Дмитрия Сергеевича Лихачева утешала, ободряла, давала надежду. Поразительна в этом смысле одна из последних его книг “Заметки и наблюдения. Из записных книжек разных лет” (Л., 1989). Это как бы завещание всем нам…
.
Сергей АВЕРИНЦЕВ
(“Литературная газета”, 1999, № 40, 6 — 12 октября).
О человеке, личность которого приобрела символическое значение, принято при конце его жизни говорить, что вместе с ним уходит эпоха. Решусь сказать несколько иначе: с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым от нас уходит невосстановимый культурный тип. Увы, таких людей мы больше не увидим.
В нем жила память прежде всего о том, что успел застать и увидеть в самом конкретном и простом биографическом смысле. Им была прожита с сознательно зорким вниманием долгая жизнь посреди катаклизмов сменявших друг друга эпох: никогда не забуду, как в пору горбачевских реформ, когда большинство наблюдателей изнутри и извне еще продолжали исходить из постулата касательно эластической устойчивости советского режима, он при встрече сказал мне, что узнает в том, как разительно у людей вдруг переменились лица, опыт, уже пережитый им в отрочестве, в роковом 1917 году, и потому ждет в самом близком будущем самых основательных перемен. Ну часто ли нам в те дни приходилось разговаривать с носителем живой и притом такой осознанной, такой отчетливо артикулируемой памяти о событиях, положивших более семи десятилетий тому назад начало циклу, который тогда как раз подходил к концу? В чьей еще индивидуальной памяти круг сомкнулся так осязаемо? Здесь перед нами редкий случай, когда сама по себе продолжительность жизни из простого биографического обстоятельства претворяется в особый шанс для мысли, и у нас все причины вспоминать то, что в прежние времена, не похожие на наши, принято было говорить о мудрости седин, о сокровищнице опыта… Но у меня есть чувство, что с кончиной Дмитрия Сергеевича окончился временной цикл значительно большей продолжительности, чем сроки его жизни: пришла к завершению пора ученых-славистов, скажем, буслаевского типа, и еще шире — эпоха специфических форм русского и европейского самосознания и самоощущения, по-старинному отмеренной русской близости и русской дистанции по отношению к Европе, дистанции в самой близости, но и близости в самой дистанции. (Тезис о существенно европейской субстанции Европы был в его устах не отвлеченным положением, но чем-то вроде личного самоопределения. Конечно, он-то принадлежал Европе — той Европе чуть ли не Венского конгресса, которая нынче жива разве что в красоте нескольких старцев его поколения и тоже уходит в каждом из них.) С ним окончилось время определенной умственной формации, аксиомы которой восходили еще к культуре ранних славянофилов. Перед тем как первый раз отправиться в британские края, мне случилось разговаривать с Дмитрием Сергеевичем, и он, напутствуя меня, говорил об Англии, о Шотландии. Пересказать его слова я не берусь — слишком важна интонация, важен тон, который, по известному выражению, делает музыку. Но с тех пор мне навсегда стало существенно понятнее, например, то, что писал о своих британских впечатлениях Хомяков. Два голоса поясняют друг друга. И вот что важнее всего в наше время имитаций: у него это было естественно, это была вправду его природа.
В эти дни мы все должны вспомнить с благодарностью, как он защищал ценности этой жившей в нем культурной традиции перед лицом страха и равнодушия в советские десятилетия, часто в одиночестве, “один въединенный и уединяяся”, как сумел сказать в XV веке Епифаний Премудрый о св. Стефане Пермском. А мне вспоминается, с какой простотой, без лишних объяснений я всегда мог в дурную идеологическую погоду прибегать к его помощи; у меня есть причины для благодарности весьма личной.