АРМЕН АСРИЯН
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 1998
АРМЕН АСРИЯН
*
ПОХОД ЭПИГОНОВ
Хроника
,,,Я
еще успеваю заметить что все же не зрямы сидели за этим столом и вино и окурки
дело впрочем не в них просто стены угрюмой конурки
переходят прогнувшись в занозистый борт корабля
говори я не буду мешать говори о чуме
о застолье о том что бессмысленно все и нелепо
виноградные хрупкие звезды багровое небо
и морскую щемящую соль неожиданно мне
проступившие скоро и ты различишь не перечь
рассуждая о гибели очень всерьез и пространно
после легкой заминки внезапно переходя на
холодящую губы колючую звездную речь
мы уже возвращаемся в свой незапамятный дом
в чернолаковый мир крутобедрой аттической чаши
и все так же сидим только чуть веселее и старше
в керамических позах за краснофигурным столом…
РАССКАЗ О ТРЕХ КОМАНДИРАХ
Монтэ был родом из Франции. Из Марселя, кажется. Живым я его не знал. Он приехал в первые же дни войны, командовал бригадой, погиб. Легенда сложилась почти сразу — очередная местная вариация на тему Че Гевары. Каждая война на первом, романтическом этапе рождает такую легенду, и за старательно приделанным ореолом святости уже неразличим прототип. Сверхъестественное чутье (мог поднять ночью несколько батальонов, повести в засаду на отдаленную горную тропу — при полном тогда отсутствии разведки, — и вскоре действительно на тропе появлялся отряд противника), сверхъестественная доброта, человеческое отношение к пленным… Погиб при странных обстоятельствах… Впрочем, это говорили почти обо всех любимых командирах, погибших в первый год войны.
Корьюн был командиром небольшого разведывательно-диверсионного отряда. О нем рассказывали чудеса. Сам он рассказов не опровергал, но и не подтверждал. Похоже, его это только забавляло. Месяцами жил со своим отрядом за линией фронта, возвращался ненадолго передохнуть и пополнить боезапас. Был хром, покрыт шрамами, заметно пятнист из-за пересаженной кожи. На вопрос, зачем он пошел воевать, не отвечал. Не исключено, он уже и не помнил, что происходило три года назад в душе консерваторского мальчика “из хорошей семьи”. Да и самого этого мальчика припоминал с трудом. На вопрос же, что его здесь держит сейчас, отвечал лаконично: “Это сафари”.
Рей командовал русским отрядом. Воевал под псевдонимом — после Афгана был в Рижском ОМОНе, опасался, что Россия может его выдать. Бойцов, впрочем, имя командира заботило мало: обращение было одно — Командир. Бойцы — в основном боевые офицеры, побывавшие после того же Афгана кто в Приднестровье, кто в Боснии (хотя был и совсем необстрелянный молодняк) — любили Командира самозабвенно и чрезвычайно им гордились. Гордиться было чем — массивный, обманчиво-неуклюжий Рей не только был при желании отменно учтивым, светски обходительным и остроумным собеседником — он прекрасно разбирался в классической китайской поэзии и философии, писал акварели вполне профессионально… В наградном свидетельстве приводился его личный счет — девяносто шесть человек, в том числе — четыре полковника и один генерал, два танка и четыре БТРа. При этом он успевал командовать, и командовать мастерски. Потери в отряде всегда были минимальны. А если учесть, что почти треть счета приходилась на те месяцы, когда он после ранения воевал с загипсованной ногой, на костылях (дело происходило, естественно, в горах)…
Командование его слегка опасалось: то обстреляет из пулемета миссию щвейцарского Красного Креста — “пикник, суки, устроили, палатки разноцветные, понимаешь, прямо между линиями окопов, сами в каких-то куртках попугайских…”, — то спокойно расскажет журналистам, что пленных украинцев расстреливает на месте: “им же азеры до п…ы, они здесь против России воюют…”. Впрочем, брать пленных он вообще не любил. Неопределенно бурчал, что у него здесь старые счеты — с советских еще времен. Как-то сполупьяну сказал, что свою арифметику ведет по отрезанным ушам. Может, и не врал — война шла уже к концу, всякое бывало…
СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ
Время действия — незадолго до взятия Шуши. За подлинность событий не поручусь, но сама легенда довольно характерна.
Расположение Шуши — над обрывом, с которого Степанакерт как на ладони, — очень способствовало артиллерийскому и минометному обстрелу столицы. За долгие месяцы степанакертцы научились стремительно укрываться в подвалах и бомбоубежищах. Но больница и роддом были вынуждены просто переселиться в свои подвалы — с операционного стола прятаться не побежишь.
24 декабря с той стороны появился “газик” с белым флагом. Парламентеры объяснили, что приехали просить о помощи главврача степанакертского роддома — рожает, и очень тяжело, жена полковника Мамедова, “командующего обороной Шуши”. (Командующие, как и министры, обычно предпочитают быть командующими “обороны”, никак не “нападения”, “бомбардировки” или, к примеру, “резни”. Но это так, к слову.) Главврач, немолодая женщина, быстро собралась, оставив с разинутым ртом мужа, ошарашенного первым за двадцать лет брака случаем неповиновения. Когда добрались до места, “полковник” — позавчерашний директор школы, председатель колхоза или вор в законе, пятидесятилетний красавец с холеными усами — плача попросил ее, если придется выбирать, спасти ребенка: “…я очень ее люблю, она же на восемнадцать лет меня моложе, но жениться я смогу еще, а вот сына у меня может уже и не быть…” Через два часа счастливый полководец, обнимая живых и здоровых жену и сына, произнес сакраментальное: “Проси чего хочешь, женщина!” Просьба была простой: “Не обстреливайте город хотя бы дня три, у меня там два таких же тяжелых случая”. — “Клянусь Аллахом!”
На следующий день не стреляли. Не стреляли и на второй день, и на третий, и на четвертый… Обстрел возобновился только через неделю — в новогоднюю ночь.
ПУЛЕМЕТЧИКИ
Пулеметный расчет составляли два Володи — Володя-большой и Володя-маленький. В отряде их скоро окрестили “Джонсон и Джонсон” — телевизор переполняла реклама детской косметики, и народ решил, что девиз фирмы: “Мы заботимся о вас и вашем здоровье” пулеметчикам подходит идеально.
ТРОФЕИ
Горел Агдам. В пустой город никто еще не входил, только казаки по двое, по трое потянулись к разрушенному винзаводу. Неожиданно за ними увязался не особо пьющий пулеметчик Володя-маленький — после гибели Володи-большого сочетание “Джонсон и Джонсон” исчезло из оборота. Вернулся только к вечеру, трезвый и волочащий за собой коробки с книгами. “Во, — сказал Володя, — трофеи!” Позже, перебирая книги — Мандельштам, Ходасевич, Бродский, Стругацкие, Борхес, Лем, — я почувствовал всю нелепость происходящего: те же книги такими же зачитанными и затрепанными можно было снять с полок моей ереванской квартиры. Этот парень — если исключить, что хозяин библиотеки с тем же успехом мог быть и стариком и женщиной, — лежащий сейчас с простреленной головой в разрушенных окопах под городом или бредущий на восток с толпой беженцев, близоруко щурясь в разбитые очки на плачущих женщин и детей, — пять лет назад после обмена парой фраз был бы уверенно опознан как свой, но — пять лет назад. И все-таки странная связь устанавливалась между ним, мной и Володей-маленьким, мальчишкой, весь докарабахский опыт которого вмещал только школу и три года артиллерийского училища, но снявшим с полки именно эти книги… “А что так долго?” — полюбопытствовал Рей. “Да понимаешь, Командир, — Володя смущенно отвел глаза, — я, когда в квартиру вошел, смотрю — компьютер. Включил — работает. А на нем └Цивилизация” стояла. Ну, я и это… Заигрался, короче…”
УЗОК КРУГ ЭТИХ РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ…
В отряд пришли новые бойцы. В процессе знакомства выяснилось, что один из них воевал в Приднестровье. Командир, оживившись, начал выспрашивать подробнее. Оказывается, оба были в Дубоссарах одновременно, но совершенно не помнят друг друга. Наконец раздался вопрос: “А ты на какой стороне воевал?” — “На приднестровской, конечно!” — “А я на молдавской…” Короткая пауза, наконец командир произнес: “Кумовья, значит!” На том и порешили.
ВОЙНА КАК ВОЛЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
Каждый выбирает мир, в котором ему жить. Если не собираешься жить в истории — имеешь право не знать, что война за Лотарингию началась в девятом веке, лет эдак через семнадцать после возникновения Франции и Германии. Война затихала на десятилетия, потом вспыхивала опять, иногда перемешивалась с другими — Тринадцатилетняя, Тридцатилетняя, за Испанское наследство, за Австрийское наследство, франко-австрийские, франко-прусские, две мировые… Имеешь право считать, что война, длящаяся одиннадцать веков и знавшая периоды “вечного мира” подольше нынешнего, закончилась навсегда именно сейчас только потому, что ты осчастливил это время своим рождением. Просто когда она, позевывая со сна, опять откроет глаза, тебе придется придумывать для нее новое название — только и всего. Война не случается вдруг — она была, она будет, она спит здесь, рядом. Но у тебя всегда есть выбор — знать и быть готовым или забыть и задаваться потом в ужасе праздными вопросами: почему, откуда, ведь прошлая война была последней? Любая война всегда последняя. Это ее родовое свойство.
Безлюдные приграничные ущелья в советское время славились кабаньей охотой. Но не стоило ходить на охоту в одиночку — один, а лучше двое должны были следить за противоположным склоном — на случай, если оттуда вас обстреляет такая же команда охотников. Не стоило также ходить, если в группе не было хотя бы одного-двух нарезных карабинов — от двустволок на таком расстоянии особого толку не было. Обычно перестрелки ничем особенным не заканчивались, раненые случались редко, и уж совсем редко дело кончалось похоронами, на которых воющие женщины призывали все кары Господни на головы “турецких собак”, а мужики хмуро сговаривались, кто и когда пойдет опять. При другом исходе встречи гнев Аллаха призывался соответственно на головы “собак армянских”.
ПИСАТЕЛЬ
Рассказ попался мне в одном из крошечных местных изданий. Короткая врезка сообщала, что автор погиб больше года назад. Кажется, это была единственная его публикация.
Деревня готовится к обмену. Полгода разыскивали среди пленных двоих парней из деревни напротив, через реку. На той стороне происходило то же самое. Наконец все готово. Пленные заперты в дальнем сарае. Жарятся шашлыки, накрываются столы, вино извлекается из погребов. Ближе к полудню на окраине раздаются два выстрела. Ровно в полдень, по уговору, стороны встречаются на мосту. Короткая беседа, потом с каждой стороны на мост вносят по два гроба. Старики поднимают крышки, заглядывают внутрь, удовлетворенно кивают — все верно, наши. Родные забирают гробы и расходятся.
Хороший был рассказ, скупой и жесткий.
ПРОЩАНИЕ С ИМПЕРИЕЙ
Отряд ночевал в пустующих казармах. Вдруг из дальнего угла раздался голос кого-то из молодых: “Эй, мужики, это что такое?” Подтянулся народ. Оказалось, дело было в металлической табличке, прикрепленной к спинке кровати. Надпись на табличке гласила: “Кровать героя”. Бывший погранец Слава начал объяснять не успевшим отслужить в Советской Армии, какая физическая реальность стояла за ритуальным заклинанием — “навечно зачислен в списки части”. Когда хохот смолк и молодняк начал задавать дурацкие вопросы, стало ясно, насколько другие эти ребята, всего на несколько лет моложе… Кончилось время мифа, время героев и чудищ, началось время истории. Навсегда ушли во мрак хтонические создания, лучшие друзья советских пионеров — волосатый человек Иван Евстихиев, исполинская девочка Мамлакат, Карацупа с верным Ингушом, из соображений политкорректности посмертно переименованным в Ингуса, укротитель бешеной баржи океанский ковбой Зиганьшин, навечно зачисленный в списки Герой со своей половиной двухъярусной койки… Остались только забытые дети, брошенные где-то под Фивами, со смутным представлением, что мир до них был другим, довоевывающие войну, начатую семь поколений назад полузабытыми предками, из загадочных побуждений и с потерявшейся в веках целью…