маленькая повесть
АНДРЕЙ ВОЛОС
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 1998
АНДРЕЙ ВОЛОС
*
ДОМ У РЕКИ
Маленькая повесть
1
Я
мнинов поднялся затемно, но пока добрался до города и нашел Ибрагимовы владения в переплетении переулков за базаром, утро было уже в полном разгаре.— Я к Ибрагиму, — сказал он охраннику. — Ибрагим-ака дома? Скажите — Коля, сосед его по Водоканалу…
Ибрагим — человек до крайности занятой, и Ямнинов не очень-то рассчитывал, что он его так вот, прямо спозаранку, примет. Однако через несколько минут дверь отворилась, и охранник, щедро увешанный средствами ближнего боя, самым дефицитным из которых был двадцатизарядный пистолет Стечкина, неприветливо приказал ему проходить.
— О, Коля-чон! — сказал Ибрагим. — Заходи, дорогой, садись!
— Да я на минутку, — ответил Ямнинов, неловко озираясь. — Извини, что так рано. Мне два слова сказать…
С обеих сторон огромного двора стояло по большому двухэтажному дому. Одуряюще пахли розы. Над зеленоватой водой бетонированного хауза чиркали ласточки.
— Э, разве для настоящего труженика это рано! Садись, садись! Бача, якта чойнак бьер!
— Да не надо чаю, я на минутку…
— Ладно, какой разговор! — радушествовал Ибрагим.
Он сидел на кате, застеленном толстым слоем одеял. Перед ним стоял низенький столик — сандали, на столике — несколько пиал и тарелочка со сладостями.
— Хороший день, — сказал Ямнинов. — Будет жарко. Слишком жарко для мая. Нет, в мае не должно быть такой жары. Боюсь, еще похолодает. Дожди пойдут — и похолодает.
— Да-да, слишком, слишком тепло, — соглашался Ибрагим, кивая. — Непременно, непременно похолодает… Но ничего, потеплеет снова. Лето идет… Как на участках? Все в порядке?
— Как сказать, — уклончиво отвечал Ямнинов. — Твои работают, я заходил вчера. В подвале плитку клали. Хороший дом у тебя будет, Ибрагим. Очень хороший. Большой.
— Да, большой… мне маленький нельзя, — вздохнул Ибрагим.
Когда-то они учились в одном классе. Ибрагим был вечным двоечником, едва тянулся. Ямнинов ему давал списывать на контрольных. С тех пор прошло много лет, время разнесло их по разным руслам. Ямнинов не знал, в чем причины нынешнего богатства и влияния Ибрагима, да и не хотел знать. Несколько раз жизнь прижимала его всерьез, и тогда Ибрагим помогал ему бескорыстно — правда, взять с Ямнинова, по его меркам, было нечего. Другой бы уж и забыл, что когда-то за одной партой сидели. По ерунде Ямнинов его не теребил — знал, что это дорогого стоит.
Когда вдосталь поговорили о пустяках, Ямнинов стал, с усилием подбирая слова, рассказывать о том, что случилось. Ему самому было странно представить, будто все, что он через силу излагает, произошло на самом деле. На что он надеялся? Он и сам не знал.
Ибрагим слушал, и тонкие брови постепенно лезли все выше и выше.
— О! И ты с ними поехал?! — сказал он в конце концов и в сердцах выплеснул остатки чаю из пиалы на чистую дорожку. — Нет, ну совсем оборзели эти кулябцы! Ты смотри! Нет, ну, они что, совсем оборзели?!
Ямнинов молчал.
Подошел охранник и пробормотал что-то Ибрагиму на ухо.
— Какой еще человек? — удивился тот. — Громче, тут все свои!
— Не знаю, Ибрагим-ака… Мужчина какой-то… Говорит, играть с вами хочет.
— Во что играть?
— Не знаю, Ибрагим-ака… Говорит, ему сказали, что с вами можно играть…
— Э, падарланат! — выругался Ибрагим. — Этого мне только не хватало! Что ему здесь, казино? Пусть ждет. Хотя нет, ладно — впусти! Только обыщи как следует, слышишь? Не вооружен ли? Знаю я эти штучки!
Ямнинов допил остывший чай. Почему-то именно сейчас он понял, что ему никто не поможет.
— Ориф… — протянул Ибрагим, задумчиво покручивая в пальцах пиалу. — Слышал я про этого Орифа… Такая борзая сволочь этот Ориф. Он человек Карима Бухоро, вот какая штука.
На дорожке показался визитер. Это был таджик средних лет, одетый вполне по-кишлачному — в чапане, повязанном руймолом, в тюбетейке, в пыльных сапогах. В правой руке он держал вытертый кожаный саквояж с металлическими застежками, который, казалось, прямиком перекочевал сюда откуда-то из тридцатых годов.
— Добрый день, Ибрагим-ака, — сказал он, останавливаясь у ката. — Как ваше здоровье? Все ли в порядке? Все ли у вас хорошо?
— Спасибо, спасибо, — степенно отвечал Ибрагим. — Как у вас? Как вы себя чувствуете? Хорошо ли доехали? Чем могу помочь?
— Ибрагим-ака, — смущенно сказал человек, ставя саквояж на землю. — Мне сказали, вы очень богаты.
— Это кто же такое про меня сказал? — деланно изумился Ибрагим. — Вы откуда взялись, уважаемый?
— Я из Рухсора приехал, Ибрагим-ака. Я живу в кишлаке Обигуль. Это недалеко — километров сорок. Магазинщик ехал в Хуррамабад, и я с ним попросился…
— Ну!
— Мне в кишлаке хорошие люди посоветовали: поезжай в Хуррамабад, иди к Ибрагиму, Ибрагим-ака тебе поможет… Видите ли, Ибрагим-ака, — заторопился приезжий, — мне нужно сына женить… да и дом ему новый строить тоже нужно. Это же какие деньги нужны, Ибрагим-ака! Я бедный дехканин… Все, что у меня есть, я с собой привез, — он кивнул на саквояж, стоящий у ног, и вдруг взмолился, сложив темные ладони на груди: — Давайте с вами сыграем, Ибрагим-ака! Может быть, мне повезет, я выиграю, и тогда мне хватит денег! — Он помолчал и мечтательно добавил: — Я бы хотел еще купить несколько хороших баранов…
— Да во что же мне с тобой играть? — оторопело спросил Ибрагим. — Во что ты умеешь играть, уважаемый? Ты из своего кишлака-то сколько раз в жизни выезжал?
— Мне сказали, что вы хорошо играете в карты, — ответил дехканин, не обратив внимания на колкость. — Давайте играть в карты. Может быть, мне повезет.
— Нет, уважаемый, в карты я с тобой играть не буду. Карты — это такая игра, в которой везет тому, кто на ней зубы съел. Ну-ка взгляни на мои зубы! — Ибрагим оскалился, и Ямнинову показалось, что стало светлее — так щедро сияло золото во рту у Ибрагима. — Понял? А ты говоришь — карты! Я себя уважать не стану, если сяду играть с тобой в карты!
Он снял с ноги туфлю и предъявил ее гостю:
— Видишь вот эту туфлю?
— Как не видеть, Ибрагим-ака…
— Хочешь, сыграем с тобой так. Ты поставишь на одну сторону туфли — ну, скажем, на подошву, я — на то, что останется. Потом я ее подкину. Упадет на подошву — все, ты выиграл, я тебе отсчитаю ровно столько денег, сколько ты с собой принес. Если иначе — ты проиграл, твои деньги станут моими. Согласен? — и равнодушно сунул в туфлю босую ногу.
— Согласен, — кивнул визитер. — Это честно, Ибрагим-ака.
— Выбирай, — предложил Ибрагим и откинулся на подушки.
Человек задумался.
Минуту или две он шевелил губами, возводил глаза к небу, жмурился. Потом решился:
— Пусть подошва, Ибрагим-ака.
— Ну, народ… — пробормотал Ибрагим.
Он снова снял туфлю и наотмашь метнул в золотой воздух. Все, включая охранника, задрав голову и щурясь от ослепительного утреннего солнца, следили за ее полетом. Туфля крутилась, пересекая лекальные траектории ласточек. Потом шмякнулась на дорожку и замерла.
Было тихо.
— Видишь, уважаемый, она упала боком, — вздохнул Ибрагим. — Тебе все понятно?
— Мне все понятно, — ответил человек дрогнувшим голосом.
— Тогда отнеси свой саквояж вон туда, под навес, — попросил Ибрагим. — Хотя нет, постой. Открой-ка.
Гость щелкнул застежками. Саквояж был битком набит пачками денег.
Ибрагим не глядя сунул руку, вытащил сколько попалось и протянул ему:
— На, это тебе. Не обижайся на меня. Ты сам хотел играть… Ну а теперь закрой и отнеси под навес. Охранник тебя проводит.
Несколько минут они молчали.
— Так что вот так… — сказал Ямнинов, покашляв.
— Да, совсем оборзели эти кулябцы… — пробормотал Ибрагим. — Сладу нет. Завоеватели чертовы. Они и есть завоеватели — захапали все, что только можно… Тьфу, противно говорить! Все у них в руках: милиция, безопасность, армия… попробуй пикни. Дорвались. Никакого сладу нет. Народ уже воет. Они доиграются. Ой, доиграются! Пришли освободителями, а сами теперь что делают? Ни стыда, ни жалости. Три шкуры дерут!.. Нет, ну должна же быть совесть! Есть много уважаемых, солидных людей, которые уже были уважаемыми людьми, когда эти выскочки еще пищали в гахворе! Нет, не хотят понимать!..
Ямнинов подумал, что Ибрагим-ака сегодня необыкновенно многословен.
— Да, — кивнул он. — Верно. Я, собственно, знаешь что хотел у тебя спросить…
И, помедлив, спросил.
Ибрагим-ака поперхнулся и поставил пиалу.
— А, вот ты как вопрос поворачиваешь… Ну-ну… Нет, конечно, дело хорошее… — Он неопределенно повел рукой. — Ты ведь все обдумал, наверное… Заходи послезавтра. Даже лучше в субботу. Годится?
— Годится, — легко согласился Ямнинов. — Конечно.
Сопя, Ибрагим налил себе еще чаю.
— Понимаешь, Николай, это не просто кулябцы, — сказал он. — Это вдобавок еще и ребята Карима Бухоро… Карим Бухоро — очень, очень уважаемый человек. Но возле него крутятся самые разные люди. Слышал я про этого Орифа… Борзая сволочь этот Ориф, вот что я про него слышал.
Посмотрел на дорожку и вдруг сердито крикнул:
— Садык, душа моя! Принеси-ка туфлю! Что я сижу как босяк, честное слово…
2
Он быстро шел по направлению к вокзалу, нисколько не чувствуя обиды. Ибрагим — тоже очень уважаемый человек. И вдобавок очень умный. Ну, не хочет он связываться с людьми Карима Бухоро… За что его винить? Это его право. А раз он не хочет связываться с людьми Карима Бухоро, то какой смысл удовлетворять горячечные просьбы Ямнинова? Береженого бог бережет…
Дядя Миша долго разглядывал его в глазок, потом загремел, залязгал засовами.
— Здорово! — сказал он, запирая за Ямниновым дверь. — Заходи, Николай! Как дела?
— Спасибо, — ответил Ямнинов, садясь. На столе валялись несколько золотых колец, сережки, обломки красного корунда, шедшего на изготовление камней для украшений. В целлофановом пакетике лежала горсть зубных коронок. — Спасибо, ничего хорошего. С покойников снимаешь? — он показал на коронки.
— Скажешь тоже — с покойников! — усмехнулся дядя Миша. — Живые приносят. Жрать захочешь — еще не то продашь. Где это ты руки ссадил?
Ямнинов сморщился:
— А, ерунда… — И добавил: — Короче, идут делишки?
— Крутимся помаленьку… — вздохнул дядя Миша. — Сейчас много стало заказов. Пограничники себе цепи заказывают, не скупятся — граммов по тридцать. Им деньги-то Россия платит… Жены кольца просят, серьги, цепочки тоже… У меня теперь четыре ювелира работают. Я бы, знаешь, расширился, да высовываться нельзя. Все тайком, тишком, с оглядкой. Только с русскими стараюсь дело иметь. А то ведь, сам понимаешь, так наедут, что мало не покажется.
— Понимаю, — сказал Ямнинов.
— А в Россию ехать — тоже вопрос. Ну кому я там нужен? Это здесь, в Хуррамабаде, я крупный координатор, — он саркастически хмыкнул, — а в России своих до зарезу. Не знаю… На всякий случай инвалидность себе сделал. Хочешь, тебе сделаю? Стольник всего! Очень удобно: во-первых, гуманитарную помощь можно получать. Во-вторых, всякие там льготы. Проезд бесплатный. Много чего. А кто в Россию хочет ехать, тому вообще без этого никак!
— Нет, не надо. — Ямнинов отмахнулся. — Ты мне лучше вот что скажи…
И прямо изложил свою надобность.
— Да ты не в себе, — рассмеялся дядя Миша и покрутил пальцем у виска. — Ты чего?! Зачем это?
— Надо. Надо мне, надо, — настойчиво повторил Ямнинов. — Я уезжаю завтра. Я дом продал.
— Дом продал? — изумился дядя Миша. — Иди ты! Строил, строил — и продал?
— Продал, продал, — кивал Ямнинов, глядя в сторону. — Мне надо. Я эту штуку положу в контейнер. На таможне договорился, пропустят. Не будут шмонать. А там и подавно не станут — кому я там нужен? А через пару месяцев приищу покупателя да толкну тишком. Думаешь, на такую вещь покупателя в России не найду? Ого! Да там его тыщи за полторы можно впарить!
— Ну, не знаю… — нерешительно сказал дядя Миша. — А дом за сколько отдал?
— За тридцать, — уверенно соврал Ямнинов. — Дешево, да. Но мне быстро нужно было, я не дорожился. Все в порядке. Деньги Марине переправил — она квартиру покупает. У меня только триста зеленых осталось… Как думаешь, можно?
— Триста зеленых? — Дядя Миша в задумчивости сплюнул попавшую в рот чаинку. — Не, за триста такую дуру, думаю, не купишь… Впрочем, не знаю. Только лучше бы ты с этим делом не вязался. И деньги потеряешь, и, не дай бог, зацепят тебя где-нибудь — не распутаешься.
— Ты мне голову не морочь, — отрезал Ямнинов. — Не учи, сам ученый. Если знаешь, к кому обратиться, скажи, а нет — так я пойду, у меня дел — во сколько! Уезжаю завтра. Не понимаешь, что ли?
— Ишь, ишь! Прямо пар от тебя идет, Николай, — недовольно сказал дядя Миша. — Приспичило!.. Завтра!.. Если уж ты такой умный, о чем раньше-то думал? Кто ж за полдня такие дела делает?
Они помолчали.
— Разве что у Саида спросить… У него были ребята, предлагали кое-что по мелочи. Да я-то с такими делами не вяжусь, а ты, если башки не жалко, пожалуйста, пробуй! — Дядя Миша нехотя поднялся. — Ну, что расселся? Пошли тогда! Подожди, газ выключу…
3
Они шагали по городу — шагали не быстро и не медленно, а так, как ходят в Хуррамабаде люди, когда идут по делу, — и Ямнинов, занятый своими тяжелыми и злыми мыслями, только угукал иногда, поддерживая разговор.
Когда свернули на Красных Партизан, дядя Миша взглянул на часы и сказал:
— Вот что, давай-ка на базар заглянем… он, наверное, еще на базаре.
Саид стоял в том ряду, где торговали посудой. Солнце сияло на хрустале, плавило позолоту дорогих сервизов.
— Нет, бабушка, — хрипло толковал он безнадежно слушавшей его изможденной старухе, делая ударение в слове “бабушка” на второй слог. — Нет, так не пойдет, бабушка! За что я вам три тысячи российских буду давать? Вы мне принесите хорошую пиалу, не колотую, я вам за нее дам три тысячи… или две тысячи дам, если маленькая. А такую битую пиалу я не покупаю, бабушка. Мне такая не нужна, бабушка. Понимаете?
У Саида не было ни верхних, ни нижних передних зубов. Поэтому слова вылетали шепелявыми и щедро сдобренными слюной. Кроме того, по-русски он говорил с чудовищным акцентом. Впрочем, старуха поняла главное: денег ей за этот товар не дадут, а другого, судя по отчаянно-терпеливому выражению ее темного лица, у нее не было. Она молча пожевала губами, повернулась и медленно пошла прочь, неся щербатую пиалу в безвольно опущенной морщинистой руке.
— Как дела, дядя Миша? — приветливо захрипел Саид, освободившись. — Дела идут?
— А, какие у нас дела, — отвечал дядя Миша. — Это у тебя, Саид, дела, а у нас — делишки. Крутимся помаленьку…
Несколько минут говорили обо всякой ерунде, совершенно Ямнинову не интересной.
— Ты мне, Саид, вот что скажи, — перешел наконец дядя Миша к делу.
Саид не удивился.
— У меня нет! — Он совершенно не опасался, что его услышат, и поэтому не понижал голос. — А у пограничников спрашивал, дядя Миша? Ты же с пограничниками работаешь! Это их трясти надо!
— Да не ори ты, Саид, — сморщился дядя Миша. — Что ты как на базаре, честное слово… Нет у меня среди пограничников такого человека.
Саид задумался.
— У меня тоже нет. Тогда — к Юнусу-узбеку ехать. У него точно есть.
— У Юнуса? — с сомнением повторил дядя Миша.
— А сколько денег? — спросил Саид.
— Триста, — ответил Ямнинов.
Торговец Саид сощурился и ловко сплюнул сквозь свои зубные дыры.
— Триста не говори, — заговорщицки посоветовал он, сверля Ямнинова черными глазами. — Говори двести! Обойдутся!
Случился недолгий, но бурный спор. Саид и дядя Миша отстаивали противоположные точки зрения: Саид утверждал, что нужно начинать с минимума, постепенно повышая цену, а дядя Миша — что цену с первого раза следует давать серьезную, живую, а иначе к тебе как к покупателю продавцы потеряют всякий интерес.
Ямнинов только крутил головой, прислушиваясь к их взвинченной беседе.
В конце концов ни на чем не сошлись, а к Юнусу двинулись вместе. Всю дорогу Саид хрипло орал и плевался, живописуя дяде Мише свои планы. Планы касались обзаведения небольшим магазином, где Саид сможет торговать посудой, антиквариатом и золотом. “Базар — не магазин! — восклицал Саид, забегая вперед и полуоборачиваясь. — Нужен магазин! С окном! С дверью! Чтобы покупатель видел — это не базарная сволочь, это серьезные люди торгуют!” Дядя Миша посмеивался. “Золото! — отвечал он. — Ты перегрелся на своем базаре, Саид. Какое золото? Как только ты разложишь золото на прилавке, зайдут два кулябца с автоматами, скажут тебе: ну-ка, Саид, будь добр, сложи-ка все вот в этот мешок, да поскорее! Впрочем, может быть, мешка у них не будет — они его у тебя попросят”. Саид хрипло негодовал: “Охрану поставлю! Охранник сам будет с автоматом! Как всюду люди живут, а? Торгуют же, дядя Миша!” Дядя Миша отмахивался: “Охранник с автоматом! Сам охранник тебя и подломит!.. А то, что всюду торгуют, так нам до этого далеко”. Саид апеллировал к Ямнинову: “Э, дядя Миша из мухи делает слон! Зачем делать из мухи слон! Если бы у меня не пропали бабки, я бы уже открыл магазин! И ничего бы не случилось! Только у меня в Питере деньги остались! Я туда ездил клюквой торговать: наторговал две тысячи, зашил в ручки сумки, купил билет на поезд, сумку у проводника бросил, сам пошел на дорогу что-нибудь купить — колбаса-малбаса, помидор-мамидор… Прихожу, а мне говорят: была облава, у проводника нашли анашу, и его со всеми сумками арестовали в милицию! Йо-о-о-о-о-моё! — крикнул Саид, воздев руки к небу, и еще кое-что добавил непечатное. — Теперь мои две тысячи в этой проклятой сумке в милиции на вокзале. Вот уже скоро полгода! Его никак не судят, сумку не отдают… Как быть? Я здесь, сумка в Питере… Правда, сейчас его родственники деньги собирают, чтобы без суда выпустили. Милиция четыре тысячи запросила… Э, откуда у бедного человека такие деньги? Они думают, он всю жизнь планом торговал. А этот кондуктор, может, первый раз дурь повез — и сразу попался… Верно?”
Притащились в кишлак за Водонасосной. Саид уверенно вел переулками.
— Ну вот что. — Он остановился у каких-то ворот. — Вы тут подождите, я сейчас.
Во дворе злобно лаяла и рвалась с цепи собака.
Через две минуты Саид вышел сияя. За ним выглянул плосколицый и узкоглазый человек с усиками, цепко рассмотрел Ямнинова, кивнул дяде Мише. Должно быть, это и был Юнус-узбек.
— Хорошо, что дома! — ликовал Саид. — Дело есть, Юнус!
Негромко поговорили о деле.
— Ты его знаешь? — без обиняков спросил Юнус-узбек у дяди Миши, показывая пальцем на Ямнинова.
— Знаю, — подтвердил дядя Миша. — Все нормально.
Юнус почесал плешивую голову.
— Ну, тогда завтра приходите. Я выясню, договорюсь…
— Сегодня надо, — негромко сказал Ямнинов. — Завтра уже не нужно будет.
— Сегодня? — удивился Юнус. — Нет, сегодня невозможно. Кто за двести долларов будет суетиться!
— Я двести пятьдесят дам, — сказал Ямнинов. — И еще пятьдесят, чтобы на дачу отвезти. Но только если сегодня.
Юнус-узбек вскинул брови и вопросительно посмотрел на дядю Мишу.
— Он уезжает, — пояснил тот. — Вот в чем дело.
— Ну… — Юнус снова почесал лысину. — Я могу спросить, конечно… Ладно, тогда сидите здесь. Я скоро.
Он отпер ворота, выкатил из двора мотороллер-фургон, несколько раз ударил ногой по кикстартеру. Двигатель оглушительно затрещал, и Юнус-узбек уехал.
Они сели под дувалом.
— Дурацкая затея, Коля, — сказал дядя Миша. — На черта тебе это все нужно? И почему на дачу? Ты же хотел в контейнер…
Солнце клонилось к закату, тени тополей тянулись по неровной пыльной земле. Ямнинов чувствовал голод, слабость — кроме чашки пустого чаю во рту у него сегодня ничего не было. Все, что происходило, стало покрываться вуалью нереальности, словно он следил за самим собой сквозь колеблющуюся кисею. Еще не поздно было отказаться.
— Нормально, — сказал он, судорожно зевая. — Нормально, дядя Миша. Я в долгу не останусь.
— Считаться с тобой еще будем… — буркнул тот.
По улице мимо них прошло небольшое стадо. Гнал его парень лет шестнадцати, вооруженный длинной палкой. Саид что-то крикнул ему по-таджикски — Ямнинов не разобрал. Да, видно, за невнятностью Саидовой речи и парень не разобрал, поэтому только оглянулся пару раз да прибавил шагу, погоняя своих коров, похожих на анатомические пособия.
— Э, невоспитанно в деревне, — прохрипел Саид. — Где вежливость?
— Не поверишь, газеты жрут, — сообщил дядя Миша, глядя вслед стаду. — Вот голодуха до чего доводит.
— А что с ними еще делать, с этими газетами, — сказал Ямнинов. — Читать-то все равно невозможно. Как с другой планеты сообщения. С Юпитера. Где вечный покой.
— Скажешь тоже — читать, — хмыкнул дядя Миша. — Коровы не читают.
— Почему? — вмешался Саид. — Хорошие газеты! Я люблю! И “Курьер”, и “Вечерний Хуррамабад”. Анекдоты всякие, кроссворды… А какой дурак станет правду печатать? Зачем? И так всем все известно. Люди же разговаривают, рассказывают друг другу… Верно? А если еще и в газете про все это — совсем народ затоскует. В жизни плохо, в газете тоже плохо — куда бежать? Нет, лучше так: открыл, почитал — на душе веселее. Я люблю.
Ямнинов бездумно смотрел на золотой диск низкого солнца. Скоро оно спрячется за холмами. И после недолгой ночи поднимется опять — величественное, бесстрастное, равнодушное. Завтра неизбежно наступит. Времени у Ямнинова оставалось совсем немного.
Юнус появился минут через сорок. Он подрулил к воротам, обошел мотороллер кругом и открыл дверцы фургона. Из фургона послышалось недовольное кряхтение, затем появился человек, его издававший, — немолодой русский прапорщик. Он утирал пот и отдувался.
— Ну, транспорт у тебя, Юнус, мать твою так и перетак… Ну, транспорт… А, дядь Миша! Давненько тебя не видел, мать твою так… Деньги-то у кого?
— Вот не ждал! — тряся его руку, радовался дядя Миша. — Петрович! А я сижу тут, подрагиваю: с каким еще хмырем придется дело иметь? Петрович! Да ты же говорил, что в Воронеж переводишься!
— Какой Воронеж, мать его так! — усмехался прапорщик, поглаживая усы. — У нас и тут пока делов хватает… Как говорится, есть у нас еще в жизни дела. Давай принимай, мать твою так. Тебе, что ли? Или кому?
— Мне, — сказал Ямнинов.
— Тебе так тебе, — согласился Петрович. — Только, парень, ты это… меня не видел и не слышал. Понял? Ну, и я тебя, мать твою так, соответственно.
Ямнинов сунулся в фургон осматривать приобретение. Его вдруг затрясло. Металл жирно светился.
— А как сложить? — спросил он у Петровича. — Сложить как?
— Э-э-э, парень… — протянул прапорщик, насмешливо его рассматривая. — Ну что ж, давай. Курс молодого бойца. Значит, смотри…
Потом Ямнинов отдал деньги.
— Куда поедем? — невозмутимо спросил Юнус. — Надо быстрее, а то комендантский час.
— Дачи у Водоканала знаешь?
— А-а-а… знаю. Ладно, погнали, — и пнул рычаг кикстартера.
Ямнинов пожал всем руки, хотел, казалось, на прощанье сказать что-то дяде Мише, да как-то запнулся, махнул рукой и торопливо полез в тесную коробку фургона.
4
Он стоял в лоджии, положив руки на металлические перильца. Юнусов мотороллер трещал, удаляясь, смешно переваливался на колдобинах в клубах розовой пыли. Краешек солнца еще виднелся над горой, но вот пропал последний пронзительный луч, и тогда пыль стала серо-желтой.
Когда мотороллер скрылся с глаз, Ямнинов принес разводной ключ и начал откручивать болты, державшие загородку лоджии.
Еще совсем недавно он размышлял о том, что хорошо бы когда-нибудь эту железяку довести до ума. Руки никак не доходили. Он уже не раз прикидывал: снять… ошкурить… договориться на карбюраторном заводе, где цех электролиза… правда, завод давно стоит, но если остался еще кто-нибудь из ребят… и привинтить потом ту же самую загородку — но хромированную, благородно сверкающую!..
Уже полгода назад можно было смело сказать, что дом достроен. Однако дни шли за днями, и каждый из них по-прежнему был сплошь заполнен мелкой строительной возней. Ведь он-то знал, что еще нужно подправить, что наладить, а что и переделать, потому что прежде сделал начерно, на скорую руку — лишь бы не задерживать пустяковиной другие, более важные, дела.
По вечерам он сидел у распахнутого окна, смотрел на реку, на зеленые холмы за ней и прикидывал, чем должен заняться завтра. Дел хватало. Строительство слишком дорого стоило, чтобы он мог оставить недоделки. Он убил семь лет. Ничего, потратит еще несколько месяцев. И потом — что у него в жизни еще осталось? Почти ничего. Только эти стены, в которые он вложил самого себя.
Дом у реки — это была его давняя мечта. Кто знал, что жизнь в Хуррамабаде встанет на дыбы и обрушится? Все уезжали — а он не мог бросить дом. Кончилось тем, что два года назад ему пришлось проводить жену и детей в Россию. Ладно, что ж, он тоже согласился ехать… Договорились так: он задержится и завершит строительство. Можно продать и недостроенный дом — но за бесценок. А нужно — подороже.
Еще совсем недавно он, находя рукам все новую и новую работу, привычно думал, как получить хорошую цену. Слишком много вложено. Слишком много… Все-таки жаль, что они уехали. С одной стороны, неспокойно, да… но с другой — здесь дом на берегу реки! Когда-нибудь жизнь войдет в прежние берега, как входит поток, побуянив, порушив прибрежные постройки. Конечно же, они вернутся. Войдут, разувшись у порога. Гладкий камень остудит им ступни в жару. Осенью их согреет огонь, клокочущий в камине. Зимой — горячая вода, бегущая по трубам. Весной распахнут окна — свежий воздух предгорий и негромкий гул реки вольются в комнаты…
Семь лет… Прежде Ямнинов работал инженером по холодильному оборудованию. Получив участок, он ушел с молокозавода, где, как считало руководство, его ждала отличная карьера, и устроился на Водоканал — вон отсюда виден оазис, большая роща высоченных голостволых чинар, лишь на самой верхотуре выбросивших пышные ветви… Должно быть, избыток воды заставил их так вытянуться: на огороженной территории Водоканала днем и ночью гудели насосы, гоня воду из скважин в трубопроводы южной части Хуррамабада.
К ставке электрика скоро прибавились две ставки слесарей, а чуть позже и еще одна — инженера по технике безопасности. Все деньги подчистую сжирала стройка. Если на Водоканале срочной работы не было (а машины здесь выходили из строя не чаще чем раз в неделю), Ямнинов ломался на своем участке — рыл землю, месил бетон, просеивал песок на кроватной сетке, сколачивал опалубку, клал кирпичи… А когда что-то случалось, обученный им Хамид Чумчук врубал на полную громкоговоритель перед конторой, и под какую-нибудь бодрую песню или значительную речь Ямнинов бегом несся на службу: город ни на минуту не мог остаться без воды.
Зимой его деятельность немного пригасала, да зима в Хуррамабаде короткая — не успеешь отдышаться.
Семь лет… Первым делом он набросал проект. Приятель-архитектор удивленно похвалил смелость и выдумку, но в конце концов замысел Ямнинова разгромил. Тут главное было вот что: не существует бетонных плит таких типоразмеров и конфигураций, что насочинял Ямнинов, — придется подстроиться под то, что есть. Выходило, что ни комнат такой длины и ширины, ни галерей на уровне второго этажа, ни фигурных солнцезащитных карнизов, ни много чего другого сделать было нельзя. Однако Ямнинов заупрямился: времени потратил месяцев восемь, сил — не мерено, а все же добился, чего хотел: ему отлили плиты нужной формы… И так год за годом, год за годом…
…Открутив последний, шестой, болт, он бросил решетку вниз, на кусты георгин, и поморщился, когда она ухнула, безжалостно придавив и поломав стебли. Впрочем, это уже не имело никакого значения.
Лоджия превратилась в нависающий козырек. Он принес несколько кирпичей и положил их на край. Потом неторопливо спустился вниз, вымыл руки. Насвистывая, прошел в большую спальню, раскрыл бельевой шкаф, наугад взял какую-то накрахмаленную тряпку. Оказалось — наволочка. Урок прапорщика Петровича отпечатался в памяти чередой контрастных фотографий: раз-два — снять патронную коробку… теперь затвор до упора… два щелчка фиксаторами… отнять приклад… сошки… еще два движения — отделяется ствол… Он разложил все это хозяйство на одеяле и взялся за тряпку. Когда сталь стала блестящей и сухой, принялся собирать: поначалу с запинками, а во второй и третий раз уже по-свойски. В сущности, этот тяжелый механизм, тупо глядящий единственным черным глазом туда, куда направляли его человеческие руки, был устроен проще швейной машинки. Расстелил одеяло, лег, поерзал, щурясь. Умостился. Поводил стволом. Оставалось лишь потянуть затвор. А палец и так уже лежал на курке…
Машины покажутся издалека — вон там, где дорога бежит вдоль пшеничного поля. Потом спрячутся за тесно посаженными у канала тутовыми деревцами. Снова появятся — уже в крупном масштабе. Проедут мимо ограды Водоканала, замедлят ход, потому что там разбит асфальт, минуют дикие заросли возле старых колодцев, вокруг которых земля заболочена и полна драгоценной влаги.
И когда они повернут к дому, когда неторопливо покатят по прямой, покачиваясь и сверкая, когда за поблескивающими лобовыми стеклами уже можно будет различить лица…
Ямнинов перевел дыхание, ударил стиснутыми кулаками по металлу и торжествующе выругался.
Весь день он старался не вспоминать, не вспоминать, не вспоминать… Потому что сердце стыло и останавливалось… Но теперь он был готов к встрече — и чувствовал себя с ними на равных.
5
Вчера они прикатили на двух джипах. Лаковый красный — впереди, матовый черный — следом.
— Э, хучаин! — весело закричал водитель красного. Он стоял у калитки, поигрывая ключами от своего “чероки”. — Слышь, хозяин! Есть кто-нибудь?
Угрюмый человек, сидевший за рулем второго джипа, вздохнул, тяжело выбрался из машины и захлопнул дверцу.
— Что ты орешь, — сказал он. — Заходи, да и все. Не заперто же…
— Неудобно без приглашения, Зафар-чон! — дурашливо ответил первый.
— Э, неудобно! — буркнул угрюмый и стал дергать замок, вытаскивая незащелкнутую дужку из петель.
Когда Ямнинов спустился по лестнице, они уже стояли в гостиной. Один цокал языком, разглядывая резные карнизы. Второй замер возле камина, с неясным выражением лица трогая пальцем мясо-красный гранит облицовки.
— А, молодец! — воскликнул первый, восхищенно вскидывая руки. — Как хорошо сделал, а! Устод, а! Просто устод!
Он шагнул к немо застывшему у лестницы Ямнинову, протянул руку и с улыбкой представился:
— Ориф!
— Николай… — машинально ответил Ямнинов, пожимая сухую твердую ладонь. — Вы чего? Вы кого ищете? Перепутали? Если вы к Ибрагиму, так он в город уехал. У него одни только рабочие сейчас…
— Нет! — засмеялся Ориф. — Мы не перепутали! Мы к тебе. Ты ведь дом продаешь?
Зафар повернулся и в первый раз прямо посмотрел на Ямнинова. Лицо у него было тяжелое, щеки синие после бритья. Ямнинов отвел взгляд.
— Я не продаю ничего, — сказал он. — Вы ошиблись. Ну, раз пришли, давайте чаю попьем… а? Чой-пой? Чай не пьешь…
— Откуда силу берешь! — подхватил весельчак Ориф. — Да подожди ты с чаем, подожди! Давай дело решим, потом уже чай! Потом уже и не только чай будем пить! Что ты! Чаем такое не обмывают!
Они были щегольски разряжены: оба в сверкающих востроносых туфлях, Зафар в вельветовом светло-коричневом костюме, Ориф — в шелковом, причем подвернутые рукава пиджака являли миру роскошную клетчатую подкладку; а Ямнинов стоял перед ними в нелепо коротких штанах, испачканных раствором и краской, в такой же рабочей рубахе, истлевшей от пота, разошедшейся на пузе, с прорехой на плече, в стоптанных заизвествленных башмаках на босу ногу и то и дело утирал пот со лба подрагивающей ладонью.
Он смотрел в чистое, открытое лицо Орифа и понимал, что никогда прежде не доводилось ему видеть такой страшной улыбки — такой белозубой, широкой и искренней улыбки, от которой веяло ужасом и смертью.
— Что… — сказал он, проглотив комок. — Кого? Я не знаю… вы ошиблись.
— Нет, мы не ошиблись, — сразу посерьезнел Ориф. — Ты продаешь дом.
— Нет, — возразил Ямнинов. — Я не продаю.
Ориф с опечаленным видом снова посмотрел на карнизы.
— Не продаешь?
— Нет, — ответил Ямнинов как мог твердо.
— Как же так, уважаемый! — воскликнул Ориф, переходя вдруг на “вы”. — Ничего не понимаю! Вы говорите — не продаю, а Зафар-чон только что говорил мне другое! Выходит, зря мы с ним тащились сюда по жаре из самого Хуррамабада! Ведь он мне что говорил: мамой клянусь, Ориф, поедем туда, и этот человек продаст тебе свой дом! Говорил: если не продаст, я его заведу в подвал и застрелю как собаку! Пусть мокнет в своем поганом бассейне! Говорил ведь, Зафар-чон? — спросил он, поворачиваясь к напарнику. — Говорил?
Не меняя выражения лица, Зафар сунул руку под пиджак.
— Уважаемый, а правда, что у вас бассейн в подвале? — веселился Ориф. — Покажете гостям?
Ямнинов немо замотал головой, и тогда Зафар жестко ткнул ему под ребра пистолетным дулом.
— Где документы?
…Да, конечно, их кто-то навел. А может быть, так сложилось случайно — прослышали, что человек выстроил себе замечательный дом… разузнали… разведали… и нагрянули.
Ему не хотелось умирать, а в том, что его застрелят, он не сомневался. Мутило, он чувствовал тошноту, свет мерцал, рябил, ноги подкашивались. Ямнинов кивнул — мол, да, согласен, продам, не надо в подвал, документы в столе… Зафар убрал оружие. Ориф пошучивал. Они долго слонялись по дому, перекликались, цокали языками, вообще вели себя так, словно его уже здесь не было. Дурнота не отпускала его, в конце концов все-таки вырвало — желчью и слизью.
— Э! — Ориф брезгливо сморщился. — В туалет не мог пойти, да?
— Я уберу, — пробормотал Ямнинов, вытирая испарину со лба. — Я потом уберу…
— Ладно, поехали, — приказал тот. — Давай одевайся.
В машине он наконец пришел в себя. Воздух прояснился. Ему казалось, все это происходит не с ним. Он зажмурился на несколько секунд, надеясь, что, когда раскроет глаза, увидит рядом с собой не Орифа, а что-то другое, настоящее… Но все осталось как прежде. Только страха уже не было.
— Какая же ты сволочь, Ориф, — сказал Ямнинов, когда они вырулили на шоссе к Хуррамабаду. — Я строил этот дом семь лет. Я вложил в него все…
Джип мягко покачивался на неровностях дороги, уверенно гудел мощный двигатель. Ориф невозмутимо глядел вперед сквозь темные очки.
— Так-так, я слушаю. Говори…
— И теперь пришел ты — молодой, наглый, с оружием… Разве так люди делают? Ты же не человек, Ориф! Ты зверь! Зверек ты, вот ты кто!
Ямнинову хотелось вывести его из себя: пусть психанет, пусть остановит машину, пусть застрелит к чертовой матери! Все лучше, чем ехать вот так — как овца на заклание!.. Но Ориф, похоже, был выкован из нержавеющей стали: только посмеивался и хмыкал.
— Ты мне пятьсот зеленых обещаешь, Ориф. А знаешь, сколько стоит этот дом? Если б ты был человеком, тебе пришлось бы выложить тысяч тридцать! А? Ты понял? Но ты зверь, Ориф, зверь… а у зверей денег нет. Поэтому ты решил не купить, а просто отобрать! А меня — на улицу. Правильно?
— Почему тебе одному быть богатым! — усмехнулся Ориф, безмятежно посмотрев на Ямнинова. — Вот теперь и я стану богатым! А то, что на улицу, — так я тебя не гоню. Пока перекантуйся где-нибудь, а к осени я все равно там сарайчик буду строить для сторожа. Пожалуйста, живи, если сторожить будешь. Я тебе деньги дам. А хочешь, и строить сам можешь. Тебе жить — ты и строй.
— А не боишься, что дом спалю? — поинтересовался Ямнинов. — Сейчас переоформим, а я потом приду — и бензином. А?
Ориф рассмеялся.
— Нет, не боюсь! — весело сказал он. — Зачем палить? Я ведь тебя найду, на ремни порежу. А дом другой куплю… подумаешь!
— Да, — согласился Ямнинов, — ты точно станешь богатым.
В городе Ориф ловко погнал по осевой, обгоняя другие машины. Завидев красивых девушек, идущих по залитым солнцем тротуарам, он непременно сигналил. Также он сигналил попадающимся милиционерам, но те, в отличие от девушек, оглядывались и поднимали руку в ответ.
— Станешь, это точно, — уже без азарта повторял Ямнинов. — Если у человека совсем нет совести, у него взамен обязательно будет много денег. Ты же скотина, Ориф. Животное. Ты у брата отнимешь, если надо будет! У отца!
— Ц-ц-ц-ц-ц! — Усмехаясь, Ориф покачал головой. — И зачем ругаться! Что говоришь! Как можно — у отца! Что ты! Отец есть отец! Не говори так! Стыдно тебе так говорить!..
Они вкатили под “кирпич” во двор бывшего исполкома, где в полуподвале располагалась нотариальная контора. Когда машина остановилась, Ямнинов рывком отворил дверцу, вывалился на асфальт и тяжело побежал вдоль дома. Он убежал недалеко — его догнал Зафар, пинком повалил на асфальт. Ямнинов сидел, разглядывая содранные ладони.
— Ну куда ты, а! — раздраженно говорил Ориф. — Ну куда! Ты себя пощупай, ну! Ты что, железный, что ли? Ты нож видел когда-нибудь? Пистолет видел? Куда бежишь? Куда? Ты же русский, куда тебе бежать! Смотри, ты мне уже надоел! Я к тебе по-хорошему, а ты вон чего! Чего ты хочешь-то, а? Что ты всю дорогу выступаешь, а? Давай вставай, пошли, я тут с тобой долго возиться не собираюсь. А не хочешь — так и скажи. Тогда я тебя отвезу назад — и решим все вопросы за пять минут.
Ямнинов встал, безвольно отряхнул коленки. Возле дверей конторы прохаживался милицейский майор. Они с Орифом обнялись, троекратно поцеловались. Потом завели свою обычную церемонию — стали жать руки, многословно спрашивая друг у друга о здоровье и делах.
— Да пусти ты, пидор! — дернул Ямнинов локтем. — Сам пойду!..
В подвале, где, взволнованно оглядывая каждого входящего, теснились какие-то русские старухи — судя по беспомощному выражению выцветших глаз, давно утратившие надежду добиться справедливости, — все устроилось замечательно быстро: Ориф прямиком прошагал к дверям, и в кабинете вскочили сразу все, кто там находился: сам нотариус, секретарь и еще какой-то человек, поднятый общим порывом и недоуменно смотревший теперь то на Орифа, то на нотариуса — пожилого седовласого господина в сиреневом пиджаке.
— Уважаемый, подождите минуту! — сказал ему нотариус. — Я вас предупреждал… визит по записи… не возражаете?
Клиент пожал плечами, собрал свои бумаги и вышел, с явным ужасом поглядев на окровавленные руки Ямнинова.
— Как поживаете? — спрашивал между тем Ориф. — Все ли у вас в порядке? Спокойно ли? Как дети?
Бормоча ответные приветствия, нотариус раскладывал на столе документы. Ямнинов смотрел безучастно: с той минуты, как документы отобрал Ориф, он перестал чувствовать их своими.
— Спасибо, спасибо… Как у вас? Все ли хорошо?.. Справки нет? Ну, ничего, какой разговор, завтра принесете. Все ли в порядке? Как самочувствие?..
— Благодарю, — отвечал Ориф, весело посматривая на нотариуса. — Конечно, конечно, завтра принесем… уж сделайте пока без нее… Шариф здоров?
— О! — протянул нотариус, и руки его на мгновение замерли над бумагами. — У Шарифа беда! Сын попался патрулю! Вчера увезли!
Ориф вскинул брови и развел ладони, словно прося подаяния.
— Как — патрулю? Шариф же сделал ему белый билет!
— А! Билет-малет! Им какое дело, какой у кого билет! Схватили, увезли в казарму! Полторы тысячи отдали за этот билет, а им хоть бы хны! Это что, порядок? — негодовал нотариус. — Нет, ну если у человека белый билет, понятно же, что ему нельзя в армию!
— Ладно, разберемся. — Ориф расстроился. — Что за дураки там сидят, ей-богу!..
— Подпишите вот здесь, уважаемый, — по-русски предложил нотариус Ямнинову. — Видите? Где галочка.
— Где? Тут? — вяло переспросил Ямнинов. — Сейчас… дайте платок, что ли…
Ориф протянул ему белоснежный ароматный платок, Ямнинов положил его на лист, чтобы не запачкать кровью, и подписал, где сказали.
— И второй экземпляр, — попросил нотариус.
Подписал и второй. Платок протянул Орифу. Тот недоумевающе усмехнулся. Тогда Ямнинов бросил платок на стол. Нотариус аккуратно взял его двумя пальцами и переправил в корзинку.
— Все? — спросил Ориф, подписав в свою очередь два экземпляра договора купли-продажи.
— Расчеты произведены? — суконно спросил нотариус. — Претензий не имеется? Договор требует государственной регистрации.
— Не имеется, — с улыбкой сказал Ориф. — Зарегистрируем когда-нибудь, какие разговоры. Это вам, устод. — И протянул нотариусу две стодолларовые банкноты.
— А мне? — тупо спросил Ямнинов, беря назад свой паспорт. — Где мои деньги?
— Э-э-э? — протянул за его спиной Зафар.
— Деньги? — удивился Ориф. — Какие деньги?
Нехотя вытянул из кармана еще одну купюру и бросил на пол.
— Прошу вас, — сказал нотариус, строго глядя на Ямнинова. — Освободите кабинет.
— Ты же обещал! — закричал Ямнинов. — Ты же обещал пятьсот!
Ориф уже открывал дверь.
Тогда Ямнинов рванулся вперед и упал на колени.
— Я вас очень прошу! — кричал он, не замечая, что по щекам струятся слезы. — Пожалуйста, Ориф! Ориф, я вас умоляю! Ну дайте мне хотя бы немного денег! Ну пожалуйста!..
Он полз за ним, плача и хватая за ноги.
— Э, падарланат! — возмутился Ориф, пиная его остроносым лаковым ботинком. — Ты выступаешь, а я тебе деньги плати!
Но все же сунул руку в карман и швырнул ему в лицо сколько попалось — две стодолларовые бумажки.
— Послезавтра утром приеду — чтоб ты свое говно из дома уже вытащил! — кричал Ориф, держась за ручку двери. — Все это дерьмо! Шкафчики! Табуреточки! Понял? Чтобы духа твоего не было!
Когда он захлопнул за собой дверь, Ямнинов поймал на себе оледенелый взгляд нотариуса.
6
Ямнинов вздрогнул, накрыл оружие углом одеяла и только после этого отозвался, поднимаясь:
— Я здесь, Хамид! Сейчас, подожди…
Он спустился вниз и отпер дверь. Накренившись на левый бок, Хамид Чумчук стоял на пороге, заложив руки за спину и, по своему обыкновению, мелко посмеиваясь. Он был в зеленом чапане и тюбетейке.
— Заходи, — предложил Ямнинов.
— Э! Зачем заходить! Я так просто заглянул, — сказал Хамид и, вопреки собственным словам, тут же приступил к ходьбе. Она давалась ему с некоторым трудом: пришлось задействовать руки, и теперь он резко отмахивал левой, чтобы сохранить равновесие, одновременно топая правой ногой.
Хамид Чумчук работал теперь сторожем у Ибрагима. Несколько лет назад Ибрагим построился на самом берегу, в считанных метрах от воды. Ямнинов говорил ему — зря, опасно, плохо кончится. Так и вышло: прошлым паводком огромный дом снесло. А река снова как ни в чем не бывало изменила русло и теперь шумела метрах в пятидесяти от руин — словно в насмешку. Впрочем, Ибрагиму это все до лампочки: купил три участка рядом, начал новое строительство, ухмыляется — мол, посмотрим, кто кого… Хамид сторожил стройку и частенько заглядывал к Ямнинову попить чаю.
— Большой дом, большой дом строит Ибрагим, — забормотал Хамид, как только немного наискось умостился на табуретке. Он улыбался и каждую следующую фразу подтверждал кивком. — Хе-хе… Что ж, все правильно: большому человеку — большой дом, маленькому человеку — маленький дом… или вообще никакого дома, хе-хе… Большой человек наймет другого человека — поменьше, а тот — совсем маленьких людей. Маленькие люди строят, тот, что побольше, за ними приглядывает, а самый большой человек приезжает раз в неделю посмотреть, как дело идет. Хе-хе…
Ямнинов зажег газ.
— Чаю попьем, — сказал он.
— Ц-ц-ц-ц-ц! — Хамид поцокал языком, восторженно озираясь. — Какой дом ты построил, Николай! Какой дом! Только у большого человека может быть такой дом! Впрочем, нет! Вот у Ибрагима — дай ему бог сто лет счастливой жизни — никогда не будет такого дома. Больше — будет, дороже — тоже будет… но такого! Нет, такого не будет, хе-хе…
— Нет у меня уже никакого дома, — равнодушно бросил Ямнинов. — Все, теперь другой хозяин у этого дома.
— Как это? — удивился Хамид. — Продал?
— Продал, — кивнул Ямнинов, криво улыбаясь. Почему-то Хамиду ему было легко сказать правду. Может быть потому, что Хамид тоже был нищим. — Да нет, шучу, не продал. Отняли, сволочи. Приехали вчера, пригрозили, отвезли к нотариусу… вот и все. Давай чай пить.
Хамид сжался, словно его ударили кулаком по макушке.
— Во-о-о-ой! — протянул он через секунду, с испугом глядя на Ямнинова. — Правда?
Ямнинов только махнул рукой. Он ополоснул чайник, бросил щепоть заварки, налил кипяток. Выставил на стол две пиалы.
— Девяносто пятый, — сказал он. — Давно берегу. Думал, мои приедут, я их девяносто пятым напою. Вот так. Есть-то хочешь? — Заглянул в картонную коробку в углу. — Картошка осталась. Сварим?
— Во-о-о-ой… Беда, — шепотом ответил Хамид. Глаза у него стали как у лемура — круглые, зрачки под самый ободок.
— Да ладно, — безучастно сказал Ямнинов. Он положил четыре неровные картофелины в кастрюльку и сунул под кран. — Разберемся. Пей чай-то, пей. Девяносто пятый.
— Пора мне, пора, — заторопился вдруг Хамид, не притронувшись к пиале. — Пойду, пойду… Дела. Плиточников проводить… пойду.
Ямнинов понимал, в чем дело: Хамид уверен, что несчастье подобно чуме. А от больных нужно держаться подальше.
— Смотри, — сказал он. — А то посиди. Скоро сварится.
— Нет-нет, — бормотал Хамид. Он наклонился к Ямнинову и проговорил испуганным шепотом: — Уходить тебе надо, Николай! Уходить! Эти люди… если они такое могут…
— Да разве это люди, — бросил Ямнинов. Он чувствовал ровное тепло ненависти: словно нагретый кирпич приложили к груди. — Это волки, а не люди. На них капканы ставить надо. Ладно, разберемся.
— Эти люди все могут. — Хамид короткими шажками приближался к дверям. — Надо от них бежать, бежать!..
Ямнинов хмыкнул.
— …Ты что, Николай! С ними нельзя! Если они придут, а ты еще здесь, — все!
— Э! — поморщился Ямнинов.
— Бежать, бежать! — твердил Хамид Чумчук. — Бежать!
Ямнинов чертыхнулся. Он уже раскрыл рот, чтобы сказать Хамиду все как есть: что бежать он не собирается, а собирается, наоборот, встретить гостей по-свойски, и все у него для этого готово, — но вовремя осекся.
— Ага… — скучно протянул он. — Да не буду я бежать никуда… Что мне? Подумаешь… До утра поживу здесь, ничего. — Ямнинов усмехнулся. — Так договаривались.
— Большие люди не могут терпеть, когда у маленьких людей что-нибудь есть, — прошептал Хамид.
Взялся за ручку, оглянулся:
— Бежать, Николай! Бежать. Это такие люди.
И выскользнул за дверь.
Ямнинов долго сидел за столом, прихлебывая чай. Потом слил зеленоватый кипяток и высыпал полопавшиеся картофелины на тарелку.
Уже стемнело.
Он поставил стул у края лоджии и сидел так, глядя в сиреневый сумрак майской ночи. Вдалеке за холмами стояло светлое зарево Хуррамабада. Ближе мерцали редкие огоньки кишлака. Проезжала иногда машина по дороге на Риссовхоз, и свет фар скользил перед ней, словно желтое крыло.
Он не испытывал ни волнения, ни жалости, ни обиды, что все так бесповоротно кончается, — только холодную злую решимость и торжество.
Думать было не о чем. Душа успокоилась и терпеливо ждала намеченной развязки.
Есть не хотелось, но все же он очистил картофелину, обмакнул в соль и стал сосредоточенно жевать.
Нет, не прав Хамид. “Люди, люди…” На человека у него разве поднялась бы рука? Разве стал бы он сидеть в засаде, зная, что придется иметь дело с человеком? Нет, никогда.
Ночь проходила, сопровождаемая звоном сверчков. С реки тянуло прохладой, иногда пробегал легкий ветер, и листва перешептывалась ему вслед.
Когда поднялась луна, Ямнинов перешел на другую сторону дома и встал у раскрытого окна. Табачный дым уплывал и рассеивался в черном воздухе. Река шумела. Днем ее длинный зигзаг походил на коричневую змею, бурая глинистая чешуя сверкала на солнце, то сходясь в одно, то разбегаясь несколькими руслами. А сейчас течение казалось спокойным, вода серебрилась в лунном свете.
Время текло медленно. Может быть, это последняя ночь в его жизни. Но все равно хотелось, чтобы она миновала скорее.
Он хотел вспомнить их лица, чтобы ненависть приобрела конкретные очертания, но они ускользали.
— Ах, сволочи, сволочи… — сказал Ямнинов. — Ладно.
В общем, так: когда они окажутся близко — метрах в пятидесяти, в сорока, примерно у второго куста шиповника, — когда они окажутся близко, он неторопливо — главное не спешить, у него полно времени! — нажмет курок, поймав в прицел человека в первой машине. Стекло взорвется или просто станет похожим на растреснутый кусок льда. Он будет стрелять короткими очередями; когда по тому, как кровь заляпает изнутри остатки лобового стекла, станет понятно, что с первым кончено, он переведет ствол правее, чтобы и второй, ошеломленный встречей, не успел выбраться из своей машины…
Главное — не спешить. У него достаточно времени, чтобы все сделать наверняка. А вот потом, когда все будет кончено… когда два человека в машинах станут неподвижны… и тишина ударит в уши громче выстрелов… и он снова услышит гул реки, шелестение листьев, — вот тогда ему нужно будет торопиться, вот тогда.
Эти сволочи поставили его в безвыходное положение. Раньше он строил дом. А теперь придется убивать. Жизнь повернулась другим боком — и ему, человеку, нужно делать звериное, кровавое дело. А дальше, как зверю, бежать, отрываться от погони, заметать следы.
Не его вина. Начал не он. И все же, раз он готов на это сейчас — значит, что-то такое звериное всегда было в его душе. Всегда — и когда был ребенком, и когда вырос, чтобы качать на коленях собственных детей. Выходит, границу между зверем и человеком всякий может переступить…
Картошка давным-давно остыла. Он очистил последнюю и обмакнул в соль. Жевал и равнодушно размышлял о том, что еще не поздно уйти. Они отняли у него дом. Не только у него. У его детей. Они будут жировать. Пользоваться чужим. Плескаться в бассейне. На закате — мечтательно смотреть на реку. А его дети… Ну ладно, пусть отняли, пусть жируют, пусть так — зато… Остаться человеком — это звучало, как голос с другого берега: призывно, заманчиво. Разобрать пулемет, завернуть груду железа в одеяло… Кряхтя, взвалить на плечо. Усилие окончательно вернет ему ощущение реальности: это ведь нормальная человеческая работа, такая же, как таскать кирпичи или доски… Спуститься по лестнице, испытывая сладкое чувство освобождения и вновь продолжающейся жизни… Он бросит лязгнувший тюк на гальку. Отступать так отступать: быстро, задыхаясь от спешки и напряжения, беспорядочно покидает железки в кудрявую коричневую воду, шумно бегущую с переката на перекат. Они будут падать без брызг: река равнодушно примет их, навсегда пряча от людских рук.
Затем он вернется по тропе к дому. Принесет из хозблока две тяжелые канистры. Бензин польется перламутровой струей, весело растекаясь по паркету… Когда бросит спичку, пламя ахнет — словно кто-то взмахнул жаркой сине-розовой простыней — и поднимется, пьяно шатаясь и норовя принять в объятия все сразу… И он, чувствуя себя гадко опустошенным — словно черпаком золотаря полезли в душу, да потом и выплеснули с размаху, что зачерпнулось, — торопливо пойдет прочь. Сначала по тропе вдоль пшеничного поля… потом по обочине дороги… свернет в кишлак… доберется до города… а там Ориф его не найдет: черта с два! Потому что если найдет — вспомнил он сказанное Орифом в машине, — так и вправду порежет на ремни.
На ремни!..
И ненависть тут же вернулась, заклокотала, обожгла его изнутри, будто приступ язвы.
— Ну, зверь так зверь, — пробормотал Ямнинов, судорожно зевая и гоня прочь сон. — С волками жить — по-волчьи выть.
7
Когда звезды, словно крупицы сахара, стали растворяться в теплеющем небе, он застонал, вздрогнул и проснулся с колотящимся от испуга сердцем — не опоздал ли?
Дорога была пустой.
Он поднялся со стула, размял затекшее тело, умылся, заварил крепкого чаю. Снова сел, по-извозчицки ссутулившись и положив ладони на колени.
Небо светлело, светлело, и легкие мазки перистых облаков скользили по прозрачной синеве.
Потом показалось солнце, и сразу все ожило, зашевелилось, зашумело. Прилетела пчела, стала кружить над пиалой с остывшим чаем. Из ворот Водоканала неловко выбрался грузовик, поднял пыль, пофыркал и бодро укатил, перекашиваясь кузовом на ямах.
Отойти уже было нельзя, поэтому он помочился с козырька, неотрывно глядя в сторону города.
Солнце поднялось выше, стало припекать. Воздух над камнями слоился и дрожал.
К половине двенадцатого он начал беспокоиться. Они могут приехать вечером или не приехать вовсе. Тогда ему придется пережить еще одну ночь, дождаться еще одного утра.
Воздух дрожал, переливался, и вместе с ним дрожали и переливались перед глазами картинки неясного прошлого и вполне определенного будущего. Может быть, ему удастся добраться до города. Конечно, его сразу станут искать. Но день или два у него есть. Деньги он займет у дяди Миши. Купит билет на поезд. Может быть, они перекроют вокзал… кто их знает… хотя вряд ли, вряд ли… Но все-таки лучше садиться на поезд не в Хуррамабаде, а одной или двумя станциями дальше. Он оторвется… Или уйти сейчас? Еще не поздно… Скорее бы они появились, скорее… Есть много путей в жизни. Никогда не поздно отступить, никогда. Есть много путей…
Ямнинов вздрогнул, мгновенно концентрируясь.
Вдалеке показались две машины. Вот они скрылись в зарослях. Через несколько секунд появились снова. Ямнинов напряженно всматривался в залитое солнцем пространство. Первым был какой-то лаковый лимузин, за ним в клубах желтой пыли переваливался темно-синий джип. У них машин много, вишь ты… каждый день новые.
Машины миновали пшеничное поле, исчезли за тесно посаженными вдоль канала тутовыми деревцами. Вот снова возникли. Медленно покатили по разбитой дороге мимо ограды Водоканала. Ненадолго пропали за купами кустов возле старых колодцев.
Даже сейчас не поздно уйти, подумал Ямнинов. Даже сейчас…
Он опустился на колени, лег, поерзал, пристраиваясь поудобнее. Теперь он смотрел на машины сквозь рамку прицела, очень медленно ведя ствол слева направо по мере движения.
Не доехав метров пятидесяти до поворота, они взяли к обочине и остановились.
Ямнинов вспотел, завозился. Поднял голову — нет, слишком далеко.
Из лимузина выбрался какой-то пузатый человек, недолго поозирался, приложив ладонь ко лбу, потом закричал:
— Николай! Э-э-э, Николай!.. Это я, Ибрагим!
Ямнинов торопливо протер кулаком слезящиеся глаза. Мелькнула мысль, что это какая-то ловушка: узнали… вычислили… догадались…
Нет, точно, это и впрямь был Ибрагим!
— Они не приедут, слышишь! — снова закричал тот. — Не прие-е-е-е-едут! Я к тебе иду, Никола-а-а-а-ай!
И пошел к дому.
Машины стояли.
Ямнинов с усилием разжал пальцы. Его вдруг затрясло.
— Ты чего там? — крикнул Ибрагим, задрав голову. — Спускайся! Чай готов? Не ждешь разве гостей?
— Вчера вечером с моста через Хуррамабадку — фью-ю-ю-ю! — старательно хохотал он, пожимая руки. — Прямо на мосту взорвали! Оба, друг за другом — и Ориф, и Зафар! Как бабахнет под машинами! Ну и не справились с управлением, как говорится!.. Самое смешное — милиция следом ехала! Тут же дорогу перекрыли — нельзя, мол! Специально время тянули: если кто жив еще, так чтобы захлебнулся! Представляешь?
— Кто? — с усилием спросил Ямнинов.
— Да, наверное, сам Карим Бухоро с ними и разделался. Но я свечку не держал, сам понимаешь… Ну давай, давай, веселись!.. — Ибрагим все еще смеялся: не хотелось, чтобы Ямнинов заметил ужас, который он испытывает, глядя в лицо, ставшее похожим на маску из трухлявого дерева под белой шапкой поседевших за ночь волос.
Ямнинов медленно сел и подпер голову руками.