стихи
МАКСИМ АМЕЛИН
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 1998
МАКСИМ АМЕЛИН
*
ЗА СУМАРОКОВЫМ С ПОБЕДНОЮ ОЛИВОЙ
Ипполиту Богдановичу,
погребенному на Херсонском кладбище в Курске
Прохожий! пусть тебе напомнит этот стих,
исполненный порывом смелым,
о старом кладбище при церкви Всех святых
с Екатерининским приделом,
где памятника два замшелых одному
обнесены оградой ржавой,
искусством счастливым пленявшему Саму,
обремененную державой.
Один из двух камней — не Душеньки ли трон,
спаленной безутешным плачем? —
стихами с четырех исчертанный сторон,
доступными слепым и зрячим.
Ты в лучшем веке жил, о нежный Ипполит!
и умер в захолустье тихом,
чужд умоляющим из-под голгоф и плит
купцам трех гильдий и купчихам.
Пред смертью все равны, все у нее в долгу, —
расчетливая ростовщица
в любой удобный миг — ты знаешь, я не лгу —
за ним готова притащиться.
Блажен, кто не дожил, положенный предел
преодолением ускоря,
в стакан со Стиксовой мешать не захотел
ни капли жизненного моря.
Я приходил сюда частенько, милый прах
молитвой мысленно тревожил,
еще не ведая, как наш Господь всеблаг, —
ты мотыльком вспорхнувшим ожил.
Окомгновение на все про все с тобой
нам было — не напрасно было, —
архангел оглушил, трубя подъем-отбой:
“Здесь Богдановича могила!”
На приобретение тома
сочинений и переводов В. И. Майкова
Сто тридцать лет, Василий Ваныч
Майков! оставив на потом,
твоих творений толстый том
никто не читывал: ни на ночь,
огарок тепля, ни с утра,
не выспавшись восстав с одра.
Никто. — Своя у книги каждой —
болтали римляне — судьба, —
ни властелина, ни раба,
томимого духовной жаждой,
рука не трогала страниц
сих, будто кто над ухом цыц.
Том неразрезанный, бескожий,
презревши переплета ков,
владельца выбирал. (— Майков!
а помнишь, у тебя в прихожей
подслушивал Державин од
перерывающийся ход:
“Багряну ризу распустила
по небу тихая заря
и тем прекрасных дней царя
приход вселенной возвестила.
Прохладой полный утра час
взывает дух мой на Парнас;
уже я лиру восприемлю,
хочу воспеть, на ней глася,
приятну песнь произнося,
что паки мир грядет на землю”.
Ну и т. д.) — Отрадна честь
его разрезать и прочесть.
Блажен избранник, но блаженней
избравший правильно стократ! —
Любимец мудрости, Сократ
новейший тыщу возражений
на это сыщет, — так и ты,
лелея детские мечты.
* *
* Зверь огнедышащий с пышною гривой,
серпокогтистый, твой норов игривый
не понаслышке знаком
всем, кто, вдыхая гниения запах,
некогда мызган в чешуйчатых лапах,
лизан стальным языком,
дважды раздвоенным, всем, кто копытом
бит по зубам и пером ядовитым
колот и глажен не раз
больно и нежно, кто чувствовал близко
испепеляющего Василиска
взгляд немигающих глаз,
взгляд на себе. — Никаких предисловий,
лишь заохотится мяса и крови,
зев отверзается твой
и наполняется плотью утроба
плотно с причмоком, — навыкате оба
только не сыты жратвой
ока. Бывает: ни рылом ни ухом
не поведет, расстилается пухом,
кротко виляя хвостом. —
О Государство! не ты ли? — Повадки,
взлет ли стремя, пребывая ль в упадке,
те же, что в изверге том, —
разницы нет никакой. Поневоле
тыщами слизью набитых: “Доколе!” —
во всеуслышанье ртов
жертвы б во чреве твоем провещали.
(— Если тебе не хватает печали,
я поделиться готов.)
* *
* Златыми иглами исколоты сугробы;
откалывают лед и сбрасывают с крыш;
серебряный расплав струится высшей пробы, —
не понимаю я, о чем ты говоришь!
По памяти внимать невнятицу какую
неповоротливый настраиваю слух? —
Безмолвие храня, сознательно рискую
средь пира новых дней остаться нем и глух.
Александрийскою стопой неторопливой
особенно теперь не разбежишься, нет,
за Сумароковым с победною оливой
и славы с лаврами Хераскову вослед.
* *
* Ты в землю врастаешь, — я мимо иду,
веселую песенку на ходу
себе под нос напевая
про то, как — теряя златые листы —
мне кажешься неотразимою ты,
ни мертвая, ни живая.
Ты помощи просишь, страдания дочь, —
мне нечем тебе, бедняжка, помочь:
твои предсмертные муки
искусству возвышенному сродни,
хоть невпечатлимы ни в красках они,
ни в камне, ни в слове, ни в звуке.
Сойдешь на нет, истаешь вот-вот, —
благой не приносящие плод
пускай не расклеятся почки,
поскольку ты — смоковница та,
которую проклял еще до Христа
Овидий в раздвоенной строчке.
* *
* “Эй, черепаха в патине, в паутине,
пылью покрытая лира! проснись и пой,
длани мои наполнив собою ныне, —
время настало голос подать скупой.
Расширяясь, царствуя, богатея,
будет он раздаваться среди пиров
Муз и Киприды праздных, — моя затея,
нет, не пуста, и внемлющих будь здоров
песне струистой — всем в утоленье жаждам.
Прочь отлетает бремя мирских забот,
рушатся в прах твердыни градов пред каждым,
всякий над миром властвовать восстает.
Дом и слоновой костью блещет, и златом,
нету нужды: заполнены закрома
урожаем пшеницы да ржи богатым, —
могут искусства грезы свести с ума.
Сыну земли дано утешаться малым,
в море желаний сбыточных утонуть
слаще всего на свете, пока началом
день кончается, дню пролагая путь.
Слава забвению! Память о смерти строгой,
скорбные мысли о том, что для смертных нет
полного счастья, гонит оно, — не трогай,
коль не тобой положено, в мир вошед.
Благо кому и горе одним аршином
меряно, ядовитому не велит
разуму попусту дух угрызать”, — Афинам
древле вещал взволнованный Вакхилид.
* *
* Сирень отцвела, распустился жасмин
на Малой Никитской и Бронной, —
единство враждующих двух половин,
в себя безответно влюбленный,
шагами я меряю улиц пустых
пространство, ступая сторожко, —
вдруг под ноги шмыг, раздвоивши стих,
сомнения черная кошка.
В какой-то успел переулок едва
свернуть я, как все изменилось:
пожухла трава и опала листва,
поземкой зима зазмеилась,
навстречу киша повалила толпа,
Москва переехала в Питер, —
и хладной рукою с горячего лба
я пот лихорадочно вытер.
* *
* Подписанное именем моим
не мной сочинено, я — не максим
амелин, чьи катулла переводы,
веселая наука и центон,
холодные не мной слагались оды,
хвостова воскрешал не я, а он,
он (а не я) то рифмой, то размером
стремится вслед пиндарам и гомерам.
Мне в голову такого не пришло б,
я — самый заурядный курский жлоб,
из узелков составленный и петель:
хвастун и хам, торгаш и скупердяй —
стихи мне звук пустой, и Бог свидетель,
что я тут ни при чем. — А ну отдай,
кто б ни был ты, взятое не по праву,
возьми взамен условленную славу.
Амелин Максим Альбертович родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте. Живет в Москве. См. предыдущие публикации в “Новом мире” (1997, № 11; 1998, № 6).