В. ПОПОВ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 1997
В. ПОПОВ
*
ХЛЕБ ПОД БОЛЬШЕВИКАМИ
Это вызывает недоумение: как случилось, что в стране, обладающей обширными площадями сельхозугодий и посевов зерновых культур, лучшими черноземами, передовой агрономической наукой, вековыми традициями хлеборобства, трудолюбивым народом, нехватка продуктов питания и связанный с нею голод стали постоянными спутниками народной жизни?
Даже в мирное время наблюдаем привычную картину карточного распределения продуктов, время от времени сменяемую годами относительного благополучия, что, впрочем, вовсе не свидетельствовало об изобилии, так как продовольственный дефицит по-прежнему сохранялся. “Колбасные поезда” в Москву, которая на фоне лимитированной российской провинции выгодно отличалась относительным изобилием, — вот характерная горькая примета еще недавнего прошлого.
Хлебный вопрос всегда актуален: можно месяцами жить без многого, кажущегося необходимым, но без хлеба не проживешь. У нас трудности с продовольствием в разное время объяснялись по-разному. Школьный учебник, например, повествуя о жизни дореволюционного крестьянства, снабдил иллюстрацию такой подписью: “Один — с сошкой, семеро — с ложкой”. Рассказывая о жизни колхозников, историки уже, разумеется, не называли эксплуатацию бедных богатыми главной причиной голодной жизни людей, поскольку считалось, что с завершением социалистической революции в СССР ликвидированы эксплуататорские классы, в том числе последний — кулачество.
Однако в реальности механизм социальной селекции при советской власти способствовал расслоению общества на номенклатуру: партийную, государственную, военную, научную, творческую и проч. — и собственно “трудящихся”. Для верхов основополагающими стали слова “угадать, угодить, уцелеть”, для низов — “не верь, не бойся, не проси”.
Противоречие между земледельческим потенциалом России (бывшая мировая житница) и реальностью обычно объяснялось различными историческими “объективными обстоятельствами”: революцией, интервенцией, военными тяготами и их последствиями, неблагоприятными погодными условиями и проч. Отнюдь не отвергая данные объяснения, обратимся к истории вопроса, то есть рассмотрим, как изменялись во времени механизмы производства и распределения зерна в стране, какова была роль государства в этом деле. Наш анализ будет касаться узловых моментов истории XX века.
…Как отмечал в своем классическом труде блестящий русский экономист Н. Д. Кондратьев, до Первой мировой войны хлебный рынок в России складывался стихийно в процессе экономической жизни народа и рыночного оборота 1 . Регулятором выступала свободная конкуренция: товар свободно продвигался по рынку и также свободно, под давлением конкуренции, изменялись спрос и предложение. В условиях войны названный порядок нарушился, спрос и потребление возросли, а производство, в основном по причинам активной мобилизации, падало. Ослабление рыночных связей вызывалось и расстройством транспорта. Уже тогда единый российский рынок начинает распадаться. Вот почему в военных условиях государство взяло на себя функции регулятора рыночных отношений. Все последующее только способствовало закреплению роли регулятора за тремя весьма несхожими по своей природе правительствами: царским, Временным и большевистским. Первое вплотную подошло к хлебной монополии путем принудительной государственной разверстки, установления в 1915 — 1916 годах твердых цен на овес, рожь, пшеницу и ячмень, а также правом военных и гражданских властей на реквизицию хлеба во фронтовой полосе.
Временное правительство законодательно ввело хлебную монополию 25 марта 1917 года. В то время это означало, что крестьянин мог продавать хлеб только государству и только по твердым ценам, но принудительное изъятие хлеба у крестьян практически не допускалось. Итак, политика делалась радикальнее: если поначалу подразумевалось улучшить условия сбыта для производителя хлеба, то в скором времени выявилась надобность “заставить производителя отдать продукт, чтобы обеспечить потребителя”. Однако радикализм Временного правительства не был направлен на ограбление деревни: закон от 25 марта 1917 года, устанавливая нормы отчуждения хлеба у владельца по твердым ценам, оставлял зерно для семян в соответствии с имеющейся у земледельца посевной площадью, а также на пропитание его семьи, его работников, для прокорма скота и, наконец, страховой фонд “на всякий случай” в размере 1/10 всех перечисленных потребностей. Закон о хлебной монополии так и остался на бумаге, поскольку большинство деревенского населения было против учета запасов и излишков хлеба в своих индивидуальных хозяйствах.
В условиях продовольственного кризиса государство боролось за твердые цены на хлеб, но не регулировало цены на товары, ввозимые в деревню и необходимые ей (железо, соль, керосин, табак и др.), таким образом, разрыв между городом и деревней увеличивался. Кондратьев приводит знаменательные цифры: заготовительные планы царского правительства выполнялись в январе 1917 года на 73 процента, а у Временного — снизились в среднем до 49 процентов.
При большевиках борьба за хлеб одновременно означала борьбу за власть; голод и репрессии стали составной частью проводимой в деревне политики. “Борьбе за хлеб, — писал Н. Д. Кондратьев в 1922 году, — советская власть придает своеобразное толкование, освещая ее как одну из форм классово-политической борьбы… Вместе с тем, поощряя разложение деревни, власть будит в массах крестьянства чувство розни и склонность к доносительству: декрет (от 9 мая 1918 г.) санкционирует передачу половины стоимости не заявленного к сдаче и по доносу реквизированного у “врагов народа” хлеба доносителям” 2 . Таким образом, большевики работали на раскол: опираясь на сельский пролетариат, создали для своего режима мощную социальную базу, от них зависимую и им покорную. Не случайно Ленин ставил своей партии в историческую заслугу то, что “она “сверху” внесла гражданскую войну в деревню, расколола крестьянство” 3.
Менее чем за год произошло качественное изменение государственной политики в отношении всего крестьянства: власть присвоила себе безраздельное принудительное право распоряжения “мужиком”, в Россию пришло новое “крепостное право”. Резкое ухудшение продовольственного снабжения породило “мешочников” — так большевики стали называть не только спекулянтов, существовавших и до 1917 года, но и огромные массы народа, которые ездили за хлебом в другие районы страны. Троцким был издан приказ о расстреле на месте неподчиняющихся “мешочников”, но карательные меры оказались малоэффективны. “Мешочничество” сильно повышало нелегальные вольные цены, плодило спекуляцию и служило точным барометром неблагополучия рыночных отношений.
В Гражданскую войну крестьянам, как самому многочисленному слою российского общества, приходилось уже вести борьбу на два фронта: против “реставрации” и неизбежной в этом случае “разборки”, связанной с необходимостью возвращения захваченных ими помещичьих земель, — с одной стороны, и против беспощадного режима большевиков, цель которых с циничной откровенностью была высказана публично одним из их главарей: “…мы возьмем питерских рабочих как основу и потом ленивого мужика заставим штыком пойти в бой… Пока у нас недостаток хлеба, крестьянин должен будет давать советскому хозяйству натуральный налог в виде хлеба под страхом беспощадной расправы. Крестьянин через год привыкнет к этому и будет давать хлеб. Мы выделим пролетарские части, сотню-две тысяч для создания продовольственных базисов. И тогда, создав эти продовольственные базисы, создав возможность хозяйственной жизни, возможность общей трудовой повинности, как принудительной, при огромном значении воспитательного фактора, мы сумеем наладить наше хозяйство” (из доклада Троцкого на заседании Московского комитета РКП(б) 6 января 1920 года) 4 . За словами Троцкого стоял и опыт победоносной для большевиков Гражданской войны, и задачи на будущее; в них выражен прообраз колхозов как продовольственных, то есть сугубо материальных, а отнюдь не теоретически-доктринерских базисов мировой революции, о которой грезили большевики.
И это были не просто слова: в 1922 году в стране голодало около 36 млн. человек, но Политбюро, являющееся высшим властным органом, принимает в декабре того же года решение “признать государственно необходимым вывоз хлеба в размере до 50 миллионов пудов” 5 . Русский народ как закваска мировой революции! Как подручный материал в глобальных планах марксистов-утопистов…
Отсюда непримиримая борьба между новой властью и крестьянством, какими бы отступлениями тактического характера ни сопровождалась политика большевиков. Такой уловкой стал нэп, объявленный в марте 1921 года. Альтернативы ему, в общем-то, у большевиков не было, ибо возможности террора не безграничны; власть серьезно зашаталась под напором крестьянских восстаний. Но, давая крестьянам некоторые временные послабления (замена продразверстки продналогом), большевики ни на миг не переставали рассматривать крестьян как “мелкобуржуазную стихию”, главная борьба с которой еще впереди. Ленин неоднократно подчеркивал, что в этой борьбе не на жизнь, а на смерть государство будет бороться с растущим снизу капитализмом (именно так новая власть понимала рост зажиточных слоев деревни в результате разрешения свободной торговли) государственными мерами сверху. “Мы делаем определенный жест, определенное движение. Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад, но мы это делаем, чтобы отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперед. Только под этим условием мы отступили назад в проведении нашей новой экономической политики”. И еще одна ленинская цитата того же времени: “Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся к террору, и к террору экономическому” 6.
Годы нэпа стали временной передышкой для обеих сторон. Правительство вынуждено было в условиях послевоенной разрухи и голода пойти на некоторые уступки деревне, чтобы оживить народное хозяйство; кроме того, оно не обладало еще всеми необходимыми рычагами для окончательного подчинения крестьян государственному диктату. Земельный кодекс 1922 года разрешал трудовую аренду земли (при подтверждении отмены навсегда права частной собственности на землю и объявлении всей земли собственностью “рабоче-крестьянского государства”), допускал применение вспомогательного наемного труда в сельском хозяйстве, закреплял принцип свободы выбора крестьянским населением форм и порядка землепользования (на практике во многих губерниях крестьянам чинились препятствия при выходе на хутора и отруба). В середине 20-х годов происходит рост числа середняцких хозяйств (при некотором сокращении удельного веса бедняцких слоев и относительно стабильном положении кулачества). Этот процесс отражал социальные последствия нэпа: сам естественный ход хозяйственной жизни выдвигал крепких зажиточных крестьян, которые, организовавшись, могли заявить самостоятельные политические лозунги вразрез с линией большевиков. Именно вторая половина 20-х годов должна была разрешить назревающий конфликт. И опять камнем преткновения между властью и крестьянством стал хлеб, а точнее, вопрос о том, какие силы будут организовывать, регулировать и контролировать хлебный рынок: экономическая рыночная стихия (колебания между спросом и предложением) или принудительные государственные меры. Экономика вновь тесно переплелась с политикой.
…Товарная продукция зерновых до Первой мировой войны составляла в России примерно четвертую часть всего валового сбора, а в конце 20-х годов — накануне сплошной коллективизации — понизилась до 19 — 21 процента. Советское государство искусственными мерами постоянно сдерживало рост товарности зажиточных крестьянских хозяйств, устанавливало определенный предел, выше которого эти хозяйства не могли развиваться.
Сдерживали рост товарного производства зерна и знаменитые “ножницы цен”, то есть промышленные товары были относительно дороги, а сельскохозяйственные относительно дешевы. Соотношение цены сбываемой крестьянами пшеницы в среднем по стране было на треть ниже цены покупаемых ими на рынке промышленных товаров. Реальное воздействие крестьянина на рыночные отношения свелось практически к одному главному способу — придерживанию зерна до лучших времен, попыткам использовать сезонные колебания цены на хлеб, поискам иных мелких лазеек и “случаев”. У сдатчиков зерна появились стимулы к задержке хлеба и дальнейшему выжиданию повышения цен. Если учесть, что в эти годы (1925 — 1927) единоличные крестьянские хозяйства давали 97 — 98 процентов ежегодных сборов зерновых культур в стране, ситуация выглядела для правительства непростой.
В заготовительную кампанию 1926/27 года оно стало вовсю использовать финансовые рычаги для вытеснения частника: заготовительные цены были понижены, прекращена практика частичного финансирования банками хлебных операций частных заготовителей, кредитование всего хлебного оборота было сосредоточено в Госбанке, другим банкам этим заниматьсям запрещалось. Товарное и полутоварное мукомолье изымалось из владения и аренды частных лиц, ограничили перевозки частных хлебогрузов по железной дороге. В следующем году ограничение частных перевозок распространилось уже и на водный транспорт, завершилось изъятие из частных рук мукомольного дела 7.
Тут берет начало новый виток экономического террора (в рамках нэпа — мы подчеркиваем это обстоятельство), о котором Ленин предупреждал своих партийных “подельников” еще в 1922 году.
Ответной мерой деревни стала знаменитая “хлебная стачка” (осень 1927 — зима 1928 года), в результате которой к январю 1928 года было заготовлено 300 млн. пудов хлеба вместо 500, ежегодно необходимых государству для обеспечения потребностей населения и промышленности (последующий нажим на деревню позволил ликвидировать хлебные затруднения в первые месяцы 1928 года). Нажим на деревню — целиком внеэкономическое средство борьбы за хлеб. “Мы хотим убить у середняка веру в перспективу в отношении повышения цен на хлеб, — сказал Сталин в январе 1928 года на закрытом бюро Сибкрайкома ВКП(б) в ходе своей секретной командировки по Сибири для преодоления затруднений с хлебозаготовками. — Как ее можно убить? Путем 107 статьи (по этой статье УК РСФСР предусматривалось за “злостное повышение цен на товары путем скупки, сокрытия или невыпуска таковых на рынок” лишение свободы на срок до одного года с конфискацией всего или части имущества или без таковой. — В. П.). Середняк как думает? Он думает: “Хорошо, если бы заплатили больше, но тут дело темное. Петруху посадили, Ванюшку посадили, — могут и меня посадить. Нет уж, лучше я продам хлеб. С советской властью нельзя не считаться”. И эта силовая аргументация производит свое влияние на середняка” 8.
Разворачивающаяся индустриализация требовала колоссальных средств, сосредоточения в государственных руках необходимых городу больших продовольственных товарных масс и удовлетворения возрастающих потребностей промышленности. Но, стремясь к полному овладению хлебным рынком, правительство не считало себя обязанным заботиться о равном продовольственном обеспечении всей страны — на централизованное снабжение были приняты только промышленные центры и крупные города, остальные потребители должны были удовлетворять свои нужды в хлебе за счет местных ресурсов.
С июня 1929 года была узаконена обязательность продажи государству по твердым ценам так называемых излишков хлеба зажиточными хозяйствами. Теперь хлебозаготовками помимо заготовительных организаций стали заниматься все партийные, советские и другие учреждения, которые не только возглавляли эту работу, но и несли полную ответственность за ее результаты. Были узаконены плановые задания конкретным селам и раскладка их по отдельным дворам. Это входило в прямые обязанности сельского актива, что вновь разжигало гражданскую войну в деревне.
Специальные обследования ЦСУ СССР, регулярно проводимые в деревне в 20-е годы, показали, что крестьянские хлебные запасы в первую очередь имели значение страховых фондов, хоть отчасти гарантирующих их на случай неурожайного года. Это в одинаковой степени относилось к деревенской верхушке, к середняцким и бедняцким слоям 9 . Поэтому принудительное изъятие этих запасов (хлеб в период так называемой кулацкой хлебной стачки забирали не только у кулаков, но и у середняков, а нередко и бедняков) ставило село на грань голода, который служил государству испытанным рычагом в борьбе за абсолютную власть в деревне. В первую очередь следовало лишить деревню ее хозяйственной верхушки — кулаков, олицетворявших для большинства сельского населения жизненный идеал, чем сводилась на нет советская пропаганда о преимуществах коллективной системы хозяйствования.
30 января 1930 года Политбюро ЦК ВКП(б) принимает секретное постановление “О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации” 10 . По данным отдела по спецпереселенцам ГУЛАГа ОГПУ, только за 1930 — 1931 годы было выселено (с отправкой на спецпоселение) 381 026 семей общей численностью 1 803 392 человек 11 . В постановлении указывалось, что члены семей высылаемых и заключенных в концлагеря кулаков могли оставаться в прежнем районе. На практике желание членов семей никто не спрашивал и все выселялись вместе. По осторожным оценкам, январское постановление 1930 года при определении “ограничительных контингентов ” кулаков, подлежащих ликвидации, почти вдвое завысило их действительное число, которое было установлено специальной переписью осенью 1929 года 12.
Насильственная коллективизация, во-первых, создала бесперебойный конвейер по выкачке хлеба из деревни, а во-вторых, сломала русскому крестьянину его “становой хребет”, закрепив в России тоталитарный режим. В 30 — 40-е годы заготовительные цены зерновых почти не менялись и возмещали колхозам только шестую часть себестоимости произведенного в этих хозяйствах хлеба. Обязательные поставки имели силу закона, виновные в их нарушении подлежали уголовной ответственности. Из каждой партии сдаваемого колхозами зерна половина зачислялась в счет обязательных поставок, а другая — в счет натуроплаты за работы машинно-тракторных станций (МТС). Размер платы устанавливался по твердым ставкам по каждому виду работ в зависимости от группы урожайности, к которой был отнесен данный колхоз. Уполномоченные наркомата заготовок распределяли колхозы по группам урожайности в большинстве случаев произвольно, без учета природно-климатических условий и экономики колхоза, что вело к искусственному завышению натуроплаты. Договор между МТС и колхозом имел силу закона; никакие отклонения от обязательств по этим договорам не допускались. Экономическое бесправие деревни подкреплялось и ограничениями личной свободы: подавляющее большинство крестьян не имело паспортов и, следовательно, возможности свободного выбора работы и места жительства. Единая паспортная система, введенная в СССР в декабре 1932 года, позволила государству осуществить принудительное прикрепление людей к колхозам.
Первоначально “коллективизаторы” видели в колхозной системе сплошные плюсы — достаточно сравнить размеры заготавливаемого зерна в доколхозный и колхозный периоды. В 20-е годы государственные заготовки хлеба резко колебались по отдельным годам и не превышали 25 — 50 процентов всех довоенных заготовок (1913). В 1930 году, после перехода к политике сплошной коллективизации, все заготовленное государством зерно уже на 4,4 процента превышало уровень 1913 года. В последующие двадцать лет (1931 — 1951) — за исключением нескольких засушливых и военных — уровень заготовок в 1,2 — 1,5 раза превышал показатель 1913 года 13 . Важен, конечно, не столько факт превышения показателей после 1930 года, а то, что весь заготовленный хлеб находился в полном распоряжении государства, распределение которого общество не могло контролировать (ведь даже та часть зерна, которая оставалась в хозяйствах, шла не на нужды колхозников, а на непрерывность поставок). И когда в 1930 году Сталин говорил о зерновой проблеме как решенной “в основном” в свете стоявших перед большевиками задач (построение социализма в одной стране), так оно и было. Отсюда — задача обеспечения самодостаточности народного хозяйства СССР и его независимости от капиталистического окружения, ставка на первоочередное развитие промышленности за счет ресурсов деревни, создание резервных фондов для устранения диспропорций в народном хозяйстве. Поэтому формирование колхозов и соответствующих производственно-распределительных отношений в стране — важное и едва ли не самое необходимое условие для успешного функционирования всей советской системы. С этой точки зрения голод начала 30-х и второй половины 40-х годов, унесший миллионы людских жизней, — явление временное (“частный случай” для государства), которое не поколебало основ созданной системы.
…Прежде чем переходить к анализу показателей зернового производства, коснемся достоверности данных советской статистики урожайности. Еще в 1950 году в февральском номере американского журнала “The Review of Economic Statistics” в статье экономиста Н. Ясного “Советская статистика” отмечалось, что с 1933 года урожай зерновых в СССР стал определяться на корню, до сбора. Если до 1937 года разрешалась поправка на 10 процентов, с учетом возможных последующих потерь, то с 1937 — 1940 годов эти скидки были отменены. Анализ советской статистики убедил Ясного, что официальные данные преувеличивали действительные сборы зерновых на 25 процентов до войны и более чем на 40 процентов после 14 . Однако если бы вся задача сводилась только к тому, чтобы с помощью приписок ввести в заблуждение собственное население и иностранцев, это можно было бы сделать с меньшими затратами сил и средств. На наш взгляд, действительная цель заключалась в том, что так называемая видовая (завышенная) оценка (урожай на корню) служила мощным средством контроля за колхозами и позволяла (именно потому, что давала представление о максимуме возможных сборов зерна) выжать из деревни все. Даже в том случае, если фактический урожай сильно отличался от видового, ситуация позволяла государству взыскивать с отстающих колхозов плановые задания на следующий год (такие хозяйства заносились в разряд недоимщиков) и/или перекладывать их в форме дополнительных заданий на передовые колхозы. В этом заключалась суть механизма регулирования хлебозаготовок в стране.
Выполняя указание правительства, главная государственная инспекция разработала знаменитый метод “метровки”, позволявший простым арифметическим действием “повышать” размеры урожайности, с которых исчислялся план хлебосдачи. “На посевной площади данного колхоза, — доносил нарком земледелия СССР Я. А. Яковлев летом 1933 года секретарю ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановичу, — срезываются в начальный момент уборки несколько сот квадратных метров — по метру на определенном расстоянии друг от друга и срезанный хлеб вымолачивается руками, взвешивается и по весу срезанных колосьев определяется урожай с одного гектара. В тех случаях, когда эти “метровки” показывали урожайность меньше, чем раньше (она определялась по так называемым видам на урожай), Госкомиссия проводила надбавку к данным метровок” 15 . Попытки местных органов представить заниженные, по мнению госкомиссии, сведения квалифицировались правительством как направленные “против интересов государства, колхозов и колхозников”, а виновные в них строго наказывались. В черновых набросках того же Яковлева к заседаниям Политбюро за 1932 год сохранились варианты расчетов взимания хлеба с колхозов. Последний, четвертый, вариант предусматривал “вместо того, чтобы устанавливать то, что забирается у хозяйства, установить то, что у него оставляется” 16 . Понуждаемые к выполнению постоянно завышенных плановых заданий, срыв которых грозил уголовным наказанием и рассматривался как государственное преступление, местное руководство и председатели колхозов стремились изыскать хоть какие-то способы для снижения налогового гнета. Один из наиболее распространенных — искажение отчетности о посевных площадях и видовой урожайности.
Кардинальные же изменения произошли только в одном — в резком увеличении доли отчуждаемого у производителя зерна: до Первой мировой войны удельный вес заготовок составлял четверть всего фактического урожая в стране, а в 1940 году — уже 38 процентов. Вот что составляло основной “плюс” колхозной системы!
Как же отразилась на жизненном уровне людей эта система? На отчетном собрании в Яблоненском сельсовете Гремяченского района Воронежской области в октябре 1936 года выступила колхозница с требованием заменить записанное в Конституции “Кто не работает, тот не ест” словами: “Кто работает, тот должен есть” 17 . Таким образом, коренная проблема советского общества, “уже осуществившего в основном социализм” (сталинское выражение из доклада “О проекте Конституции Союза ССР”, ноябрь 1936 года), была сформулирована оставшейся безвестной для истории женщиной с замечательной простотой.
Отпуск населению хлеба по карточкам был начат с городов хлебородной Украины, а к началу 1929 года карточная система введена во всех городах страны. Городское население делилось на группы: к высшей (первой) категории снабжения относились индустриальные рабочие и приравненные к ним рабочие транспорта и связи, инженерно-технический персонал, комполитсостав армии и флота, войск ОГПУ и некоторые другие группы работающего населения. Норма снабжения рабочих Москвы и Ленинграда в 1929 — 1931 годах составляла 800 граммов хлеба в день на человека (1-я категория) 18 . Рабочие второстепенных производств и остальное городское население снабжалось по более низким нормам. В последующие годы эти нормы постоянно снижались, затем начались перебои в снабжении. Осенью 1932 — весной 1933 года в стране разразился голод, охвативший Украину, Северный Кавказ, Поволжье, Казахстан, Западную Сибирь, юг Центрально-Черноземного района и Урала, где проживало около 50 млн. человек. С осени 1932 до апреля — мая 1933 года население страны сократилось приблизительно на 7,7 млн. человек (!) (преимущественно за счет сельского населения, которое не подлежало гарантированному государственному снабжению хлебом).
О том, что голод носил рукотворный характер, а не был связан исключительно с засухой 1932 года, свидетельствуют следующие факты. Государственные заготовки хлеба в стране в 1932 году составили 1181,8 млн. пудов (83 процента от уровня заготовок в 1931 году), а в 1933 году выросли до 1444,5 млн. пудов. Таким образом, государство располагало запасами, необходимыми для прокорма голодного населения. Вместо этого за 1931 — 1932 годы было экспортировано около 70 млн. пудов зерна. Когда сотни тысяч крестьян в поисках куска хлеба начали бежать из деревни, правительство 22 января 1933 года разослало директиву партийным, советским органам и ОГПУ, в которой предписывалось не допускать массового выезда крестьян из голодающих районов 19.
Некоторые историки не относят к числу жертв политических репрессий погибших от голода в 30-е годы 20 . Подобное утверждение, однако, оставляет вне исторического контекста то обстоятельство, что коллективизация имела прежде всего идеологические, то есть и политические, корни: так называемое кулачество объявлялось советской властью подлежащим ликвидации как класс. Голод, вызванный в стране в 30-х годах, стал частью общей политики государства применительно ко всему крестьянству (шире — к народу в целом), а не только к кулачеству.
В середине 30-х годов карточная система ликвидируется, что было связано с некоторой стабилизацией экономики и ростом валовых сборов зерна. Однако перед войной практикуется закрытое нормированное распределение продовольствия (карточная система официально не вводилась ) . Весной 1939 года создается закрытая система военторгов для снабжения комначсостава армии и флота, рабочих и служащих военных строек; летом того же года вводится закрытая торговля на предприятиях важнейших отраслей промышленности 21 . Создание очередного в советской истории продовольственного кризиса было связано не только с усилением милитаризации и ростом военных расходов, но в не меньшей мере с экономической неэффективностью колхозной системы, поскольку колхозники не были заинтересованы в результатах труда в общественном производстве, сосредоточивая основные усилия в личном подсобном хозяйстве.
Такой сводный показатель социального неблагополучия общества, как уровень детской смертности в стране, характеризовался перед войной следующими цифрами. Наиболее высокая смертность детей наблюдалась в Российской Федерации: в 1935 году она составляла 16,2 процента (по отношению к числу родившихся), в 1936 году — 20,3 процента, в 1937 году — 18 процентов, в 1938 году — 17,9 процента, в 1939 году — 18,8 процента. В 1 939 году в Алтайском крае, Архангельской, Вологодской, Кировской, Пермской, Саратовской, Свердловской, Сталинградской, Тамбовской, Челябинской, Пензенской областях, Москве на 1000 родившихся умерло в среднем от 200 до 250 детей (в возрасте до года). Немногим лучше обстояло дело в других районах республики 22 . В 1940 году в Российской Федерации зарегистрировано 1,7 млн. детей в возрасте до двух лет, заболевших острым гастроэнтероколитом, что прямо свидетельствовало об употреблении в пищу суррогатов вместо полноценного питания.
…В начале войны из-за сдачи неприятелю обширнейших территорий происходит резкое сокращение посевных площадей зерновых культур и урожайности, что сказалось на валовых сборах. За 1940 — 1943 годы фактический урожай в стране снизился с 95,5 до 29,4 млн. тонн. После войны и засухи 1946 года (она поразила Молдавию, северные и юго-западные районы Украины, области центрально-черноземного района, правобережья Нижнего Поволжья, Крым) начинается постепенный рост всех показателей зернового производства. И хотя в первую послевоенную пятилетку довоенный уровень не был восстановлен полностью, в 1950 году в СССР собрали 81,2 млн. тонн зерна. Военные обстоятельства и погодные условия никак не повлияли на заготовительную политику правительства: в 40-е годы удельный вес заготовок составлял от 42 до 46 процентов ежегодного фактического урожая.
Для правильной оценки хлебозаготовительной политики правительства в сталинскую эпоху коротко остановимся на вопросе о национальном резерве хлеба. В исторической литературе сведения о государственном хлебном запасе впервые обнародованы в работе Д. А. Волкогонова “Семь вождей”. Однако ее автор приводит цифры только по состоянию на 1 июля каждого года, то есть накануне нового урожая, что не дает представления о главном — действительных размерах запаса, его пополнении и расходовании. Еще в 1932 году на Комитет резервов при Совете Труда и Обороны (СТО) было возложено наблюдение за состоянием и образованием мобилизационных запасов на случай войны (затем этот комитет был преобразован в Министерство государственных продовольственных и материальных резервов). Уже в 30-е годы это ведомство обладало разветвленным аппаратом в центре и на местах, в его ведении находились также особое строительство НКВД (хлебных городков), собственные базы и элеваторы. Разбронирование государственных резервов и мобзапасов производилось в самых исключительных случаях, каждый раз по специальному решению правительства. Войну страна встретила имея резерв хлеба более 5 млн. тонн (примерно таким же запасом обладал и наш противник — Германия). По сведениям Главного управления резервов, за 1941 — 1944 годы для нужд Красной Армии и народного хозяйства было разбронировано 15 047,8 тыс. тонн хлеба (включая продовольственное зерно, зернофураж, муку и крупу), а заложено в госрезерв — 10 074 тыс. тонн. Превышение расхода над поступлением за четыре военных года составило около 5 млн. тонн, то есть почти равнялось размеру хлебного резерва накануне войны. Наиболее трудное положение сложилось в 1944 году, когда весь запас к лету сократился до 2,7 млн. тонн. Это объясняется несколькими причинами. На начальном этапе войны значительная часть населения страны жила в оккупации (около 80 млн. человек к ноябрю 1942 года), и у правительства появилась возможность резко сократить расходы по снабжению населения, экономно используя зерновые ресурсы. В декабре 1942 года на нормированном снабжении находились: 40,9 млн. человек, снабжаемых по городским нормам (рабочие 1-й категории получали в день хлеба 800 граммов, служащие — 500, иждивенцы и дети — по 400 граммов); 2,1 млн. человек, снабжаемых хлебом в закрытых учреждениях и в порядке котлового довольствия; 20,8 млн. человек, снабжаемых по сельским нормам (которые были ниже городских, а сами выдачи носили нерегулярный характер), в том числе 3 млн. эвакуированных; 10,5 млн. человек, числящихся в Вооруженных Силах СССР; 1,5 млн. заключенных в лагерях и колониях ГУЛАГа НКВД 23 . Деревенское население, непосредственно связанное с сельским хозяйством, на государственное снабжение не принималось. Гарантированные нормы снабжения хлебом устанавливались только для работников районных предприятий и учреждений (преимущественно партийно-советской номенклатуры), членов их семей, инвалидов Отечественной войны, эвакуированных, а также для рабочих предприятий, расположенных в сельской местности.
В 1943 и особенно в 1944 годах, когда страна в основном уже была очищена от врага, расходы возросли, поэтому накануне урожая 1944 года запас сократился до самой низкой отметки. В августе 1944 года правительство принимает решение о создании неприкосновенного государственного хлебного резерва в количестве 8 млн. тонн, который должен был обеспечить полугодовую потребность страны (при среднем месячном расходе 1300 тыс. тонн). Редкая, наверное, войсковая операция готовилась с такой тщательностью, как государственная кампания по закладке резерва из урожая 1944 года! После войны национальные запасы хлеба из года в год непрерывно растут (в январе 1951-го они составили 21 млн. тонн). Однако это не спасло население страны от голода в 1946 — 1948 годах. Отметим, что во многом благодаря этим запасам Хрущеву удалось улучшить снабжение населения хлебом и попытаться провести ряд аграрных реформ!
Как же государство распределяло зерно, которое изымало у деревни?
Приведем выдержку из секретного постановления ЦК партии и правительства от 15 июля 1952 года, наглядно свидетельствующую о характере распределительных отношений между государством и колхозами: “Признать недопустимым, что во многих районах все еще имеет место неправильная практика распределения и использования доходов в колхозах, когда после выполнения обязательств перед государством почти все зерно, картофель, другие сельскохозяйственные продукты и значительная часть кормов распределяются по трудодням, в результате чего такие колхозы не создают в необходимых размерах семенные, фуражные, страховые фонды… Такая неправильная практика распределения почти всех доходов по трудодням препятствует дальнейшему развитию общественного хозяйства” 24 . Так была подтверждена незыблемость колхозной системы, при которой обеспечение работников продовольствием (после выполнения государственных обязательств!) рассматривалось властью как “неправильная практика”.
Понимая, что в силу необходимости крестьянин вынужден будет выращивать продукцию на приусадебном участке (жестко регламентированном в размерах), государство обложило его сразу двумя налогами: натуральным — обязательные поставки мяса, шерсти, молока, яиц и т. д. — и денежным, выплачиваемым колхозниками с 1939 года по прогрессивным ставкам .
При помощи первого за бесценок изымалась определенная часть выращенной сельскохозяйственной продукции. И тут одна характерная деталь: подсобные хозяйства, не имеющие скота или птицы по причине того, что их часто нечем было кормить (а таких было немало), также не освобождались от уплаты натурального налога, для них не делалось никаких скидок. Подобное положение вынуждало членов семьи искать заработков на стороне, а поскольку это было для того времени непростым делом, крестьянам чаще всего приходилось продавать продукты, отказывая себе в самом необходимом.
Этот неадекватный человеческому разумению способ “подъема” производства подкреплялся ценовой политикой государства. С одной стороны, с отменой в декабре 1947 года карточной системы розничные цены на сельхозпродукты государством снижались, а с другой — размеры денежных налогообложений повышались. В результате этих “ножниц” налицо был объективно достоверный факт: продажа продуктов, произведенных в личных хозяйствах, из года в год увеличивалась. Только вот крестьянин по-прежнему оставался нищим.
Значительная часть выручки уходила на выплату налогов (в период войны помимо сельхозналога взимался еще и военный налог, делались взносы по государственным займам, носившим принудительный характер). Следовательно, реальная денежная масса, которой располагало население, была довольно небольшой. Но поскольку во многих колхозах денежная оплата по трудодням не производилась вовсе, продажа продуктов на рынке часто была единственным способом добывания денег для уплаты налогов и займов.
Такая политика не могла не привести к полному ее банкротству. К началу 50-х годов резко сократилось число хозяйств, имеющих коров; увеличилось число недоимщиков (главным образом за счет стариков и старух, вдов с детьми). Чтобы не платить налоги, крестьяне вырубали сады и ягодники (они тоже облагались налогами), прибегали к иным мерам стихийной самозащиты (например, к фиктивному разделу крестьянских дворов).
Таким образом, распределение сельхозпродукции в личном и коллективном хозяйстве не ставилось государством в прямую зависимость от эффективности производства. Колхозы, выполнившие государственный план, получали дополнительные задания; личные хозяйства, если даже они и преуспевали, не приносили владельцам желательного дохода. Была еще одна сторона дела, которой правительство придавало исключительное значение, — искоренение у крестьян “частнособственнических инстинктов”. Интересно отметить, что в этом вопросе инициатива “сверху” подпитывалась настроениями и предложениями зомбированных идеологией советских людей. Так, в октябре 1942 года драматург Н. Богданов в письме Сталину, описывая тяготы фронтовых буден (окружение армии, сдача в плен крестьян-красноармейцев), предлагал: “После войны не во всех, но во многих районах и областях надо перейти от колхозного строя к строю сельскохозяйственных рабочих, с обязательной ликвидацией крестьянских изб, как ячейки основы, рассадника частнособственнических мыслей, желаний, стремлений. Надо будет, по моему мнению, после войны стереть с лица колхозной, точнее, с.-х. земли крестьянские избы и создать, построить коллективные многоквартирные дома. Пока существует изба, огород, приусадебная земля, корова, свинья, овцы, козы, куры и т. д., до тех пор будет существовать мелкособственническая идеология среди крестьянства, а отсюда и чаяния на возврат к прошлому, к получению земли, к созданию своего индивидуального хозяйства. А отсюда и их отношение к социализму, коммунизму” 25 . Вот по какой линии проходил фронт борьбы советской власти против крестьян. Отношение государства к личному хозяйству мужика (даже в том жалком и урезанном виде, в котором оно продолжало сохраняться в колхозный период) в первую очередь подразумевало (помимо чисто экономических выгод для правительства) эту идеологическую сторону дела.
Общество, в котором нехватка продуктов питания становилась хронической, имело социальную стратификацию, совершенно отличную от “путеводной” идеологической формулы “От каждого — по способностям, каждому — по труду”. Что, в свою очередь, способствовало невиданному росту паразитарных слоев деревни за счет многочисленных представителей советских, государственных и партийных органов районного и областного звена, колхозной верхушки и проч., оседлавших честного труженика.
Уже отмечалось, что в период послевоенной засухи государство располагало необходимыми запасами зерна, чтобы накормить население голодающих районов. Вместо этого рос экспорт зерна за границу: в 1946 году — 1230,2 тыс. тонн, в 1947 году — 609,5, в 1948 году — 2594,8, в 1949 году — 2401,2, в 1950 году — 2800 , 2 тыс. тонн. Помимо того, что экспорт зерна представлял важную статью валютных поступлений в казну, он использовался как средство большой политики и при Ленине, и при Сталине. В 40-е годы этот аспект заграничной торговли зерновой продукцией выступает на первый план. Как известно, согласно кредитному соглашению между СССР и Германией (август 1939 года), Советский Союз в обмен на кредиты, заказы и оборудование поставлял немецкому партнеру сырье, а также хлеб (за два предвоенных года общий экспорт зерна составил 1983,3 тыс. тонн). После войны цели государства оставались прежние. “Учитывая тяжелое продовольственное положение во Франции и просьбу французского правительства, — отмечалось в 1946 году при подписании соглашения о поставках зерна во Францию, — Советское правительство решило пойти навстречу Франции как своему союзнику”. Политическая направленность помощи понятна — поддержать французских коммунистов и повысить их престиж на выборах. На советского человека Кремль, можно сказать, плевал. Помимо Франции зерно поставлялось в Болгарию, Румынию, Польшу, Чехословакию, Берлин (летом 1948 года в связи с берлинской блокадой), другие страны. Крестьяне голодающих районов рассматривали поставки зерна за границу как политику, враждебную по отношению к ним: “Меньше продавать хлеба за границу. Кормить досыта свой народ”, “Куда идет наш хлеб — в Берлин для наших исконных врагов, кто уничтожил богатства нашего труда? А теперь сидите (дурака вы трудитесь), а мы будем пожирать ваш труд” 26.
Анализ важнейших демографических показателей, проведенный нами по большинству сельских и городских поселений Российской Федерации, показал, что в подавляющем большинстве районов России рождаемость резко снизилась в 1947 — 1948 годах по сравнению с 1946 годом, что противоречит распространенному среди историков мнению о том, будто низкие темпы роста населения в первые послевоенные годы связаны с войной и оккупацией. Отчасти так оно и было, но только отчасти. Основным же фактором, способствующим снижению численности населения российской деревни, была антинародная политика Советского государства. Этот вывод подтверждается и при анализе половозрастной структуры сельского населения, уровня рождаемости для районов, которые полностью или частично находились в оккупации. Заметное падение рождаемости проявилось в районах Севера, Урала, Сибири. Голодающие регионы охватывали более широкую территорию, чем та, которая, согласно правительственным сводкам, была затронута засухой 27.
Таким образом, роль государства в колхозный период целиком свелась к внеэкономическому принуждению сельского работника производить зерно и другие продукты с последующим их регламентированным распределением, фактически не учитывающим народные нужды. В своем известном сборнике “Экономические проблемы социализма в СССР” Сталин писал : “Основная ошибка т. Саниной и Венжера (экономисты, участвующие в дискуссии 1951 года. — В. П.) состоит в том, что они не понимают роли и значения товарного обращения при социализме. …Чтобы поднять колхозную собственность до уровня общенародной собственности, нужно выключить излишки колхозного производства из системы товарного обращения и включить их в систему продуктообмена между государственной промышленностью и колхозами. В этом суть”.
Сделаем одно небольшое отступление, позволяющее, на наш взгляд, лучше уяснить масштаб и предмет обсуждаемой проблемы. Ближайший сталинский сподвижник В. М. Молотов в застольных беседах на закате своей многолетней жизни говорил: “Я считаю успех коллективизации значительней победы в Великой Отечественной войне. Но, если б мы ее не провели, войну бы не выиграли. К началу войны у нас уже было могучее социалистическое государство со своей экономикой, промышленностью…” 28 Мнение достаточно распространенное, но оставляющее в стороне следующие вопросы, вытекающие из приведенной оценки: какая партия в погоне за мировой революцией заключила в 1918 году сепаратный Брестский мир, заплатив контрибуцию и отдав в руки немецких оккупантов значительную часть территории России? по чьей инициативе в начале 20-х годов началось военное сотрудничество советской России с разгромленной Германией? какое событие XX века побудило Гитлера сделать заключение о том, что Россия — это колосс на глиняных ногах, и напасть на нашу страну? Факты свидетельствуют, что раскол нашего гражданского общества, достигший апогея в годы коллективизации, был одной из главных причин катастрофических поражений Красной Армии на начальном этапе Отечественной войны; об этом же говорит и огромное число военнопленных, а также тех, кто добровольно перешел на сторону противника для борьбы с советским режимом. Заменив причину следствием, Молотов, впрочем, прав в одном: для советского государства сохранение беспредельной власти, основанной исключительно на насилии над народами собственной страны, было куда значительней победы над врагом внешним. Приведем мнение человека, который на собственной шкуре познал прелести жизни в Советской России и нацистской Германии и сделал следующий вывод: “Сельское хозяйство подорвано на десятилетия: скот вымер, поля засорены, леса вырублены, ликвидированы самые хозяйственные элементы крестьянства. Разгромлены ремесла, выросшие веками. В СССР в 1935 году правительство уже не смогло найти людей, еще сохранивших технику кустарного художественного ремесла. В Германии уже нет молодежи, которая могла бы принять на себя наследство старинного и высококвалифицированного немецкого ремесла. Но: созданы ни для какой нормальной жизни не нужные гиганты военной промышленности и воспитаны миллионные кадры ни для какой нормальной жизни не нужных людей: сыщиков, плановиков, председателей колхозов, или бауэрнфюреров, красных директоров, или трейгендеров, пропагандистов и лжецов, философов диалектического материализма и профессоров гегелевской диалектики; воспитаны десятки миллионов молодежи мужской и даже женской, которые ни на что, кроме войны, не годны и которые ничего, кроме ненависти, не знают. Вся хозяйственная жизнь всех революционных стран подчинена полностью интересам слоя подонков, паразитирующих на хозяйственном строе, возведенном на самых современных философских и идиотских основаниях. Этот слой не производит ничего. Но он и другим ничего не дает производить” 29.
С учетом сказанного перейдем теперь к оценке аграрного курса Хрущева в той его части, которая касается зернового производства.
…В декабре 1953 года министр сельского хозяйства СССР И. А. Бенедиктов направил в ЦК партии на имя Хрущева докладную записку, в которой предлагал увеличить производство зерна в стране за счет распашки перелогов, залежей, целинных земель, а также малопродуктивных лугов и пастбищ. Министр обращал внимание руководства страны на то, что начиная с 1951 года государственные заготовки в стране начали отставать от расхода хлеба (особенно резкий разрыв наблюдался в 1953 году). Опасную ситуацию, по мнению министерства, следовало преодолеть за счет дополнительной распашки за 1954 — 1960 годы 30 млн. гектаров под зерновые культуры. По первоначальным наметкам это должно было дать в 1956 году от 500 до 600 млн. пудов зерна, а в 1960 году — около 1 млрд. пудов 30 . Никита Сергеевич ухватился за это предложение и уже спустя полтора месяца направляет за своей подписью записку в Президиум ЦК, которая повторяла основные положения из документа, подготовленного Бенедиктовым. Интересно отметить, что хрущевская записка начинается с того, что в ней дезавуируется заявление, сделанное Маленковым в 1952 году на XIX съезде партии об “окончательном и бесповоротном” решении зерновой проблемы в СССР.
В отечественной историографии установилась следующая точка зрения на характер аграрных реформ в 50-е годы: “Хрущевские реформы 50-х — начала 60-х годов были направлены на постепенный вывод колхозов из-под государственного диктата и создание условий для их развития как самостоятельных хозяйств, действующих в условиях регулируемого рынка” 31 . Если это было так, почему миллионы колхозников убежали в город? (Общий прирост городского населения страны в 1960 — 1964 годах за счет притока сельских жителей составил около 7 млн. человек; были заброшены десятки тысяч деревень, объявленных государством “неперспективными”.) Крестьянство проголосовало против хрущевских начинаний самым зримым образом — ногами. По воспоминаниям “железного Шурика” — А. С. Шелепина, бывшего в 1958 — 1961 годах председателем КГБ СССР, на встрече Н. С. Хрущева с колхозниками села Калиновка “после завтрака собрали сход. Никита Сергеевич говорил два часа — убеждал односельчан отказаться от приусадебных участков. “Земляки, поддержите меня. Зачем вам свиньи, коровы — возиться с ними? Колхоз и так вам все продаст по государственной цене”. И так далее, и тому подобное. Из толпы послышался возглас: “Никита, ты что, сдурел?” И сельчане стали расходиться. Хрущев обозлился и уехал” 32.
Провал целинной эпопеи (как средства решения зерновой проблемы в том виде, как ее понимали советские вожди) убедительно показал правительству, что запрещение личных хозяйств крестьян под любым благовидным предлогом — единственный универсальный способ вновь заставить мужика безропотно работать в колхозе. Вот где коренятся истоки хрущевского “волюнтаризма”, очередной “смены курса” в аграрной политике, возвращения к внеэкономическим методам принуждения деревни.
…Последующие правители СССР — Л. И. Брежнев и М. С. Горбачев — также не смогли кардинально решить продовольственную проблему в стране. Каждый из них действовал, как казалось, с учетом ошибок предшественника, используя все имеющиеся в его распоряжении средства и методы. Брежнев начал свой знаменитый “новый курс” с того, что списал числящуюся за колхозами денежную задолженность (она возникла главным образом в результате принудительной продажи колхозам старой и изношенной техники МТС по ценам новой), установил “твердые планы” закупок хлеба на ряд лет (которые затем неоднократно нарушались), повысил закупочные цены на зерно, то есть усилил факторы материального стимулирования в аграрном секторе. Помимо этого резко увеличили поток производственных ресурсов, направляемых в деревню из других отраслей, беспрецедентно повысился уровень государственных капиталовложений в сельское хозяйство (объем их за годы брежневского правления вырос почти втрое). Среднегодовое производство зерна в СССР за годы восьмой пятилетки (1966 — 1970) увеличилось на треть в сравнении с предшествующей, но затем темпы роста начинают замедляться. Чтобы скрыть это, ЦСУ перестает публиковать абсолютные цифры производства зерна в СССР. Это почти зеркальное повторение “итогов” хрущевских реформ! Мощные капиталовложения при сохранении основных пороков колхозной системы означали, что деревня при активной шефской помощи города стала выращивать “золотой” хлеб. Колоссальные затраты не окупались. Так было в колхозах и в совхозах, которые играли в эти годы большую роль в производстве зерна (государственные предприятия — госхозы, совхозы — также сдавали государству хлеб по принудительно установленным низким ценам).
По неопубликованным данным историка Р. Г. Пихоя, в 60 — 70-е годы ежегодно на закупки хлеба за границей расходовалось около 300 тонн золота. К началу горбачевской эпохи СССР ежегодно закупал до 50 млн. тонн хлеба, что составляло около 40 процентов всех хлебофуражных запасов страны. Поэтому не правы те ученые (см.: Радугин Н. П. “Радикальная экономическая реформа” в Российской Федерации и продовольственная безопасность страны. М. 1996), которые связывают угрозу национальной продовольственной безопасности страны с периодом ельцинских аграрных реформ, а не с более ранним периодом и общими пороками колхозно-совхозной системы. За подобной позицией проглядывает и политический расчет: убедить население и своих думских оппонентов в незыблемости прежних порядков, необходимости их сохранения любой ценой. Ибо вчерашняя советская номенклатура не мыслит себя вне колхозной системы, как некогда помещик не мыслил себя без крепостных крестьян.
Новый руководитель страны М. С. Горбачев на очередном пленуме партии, посвященном аграрной политике КПСС, вынужден был констатировать, что экономические условия хозяйствования были подорваны усилением неэквивалентного обмена между городом и деревней, что бесхозяйственность “уносит до 20, а по некоторым продуктам — до 30 — 40 процентов всего произведенного на селе” 33 . Больно и сегодня читать слова Горбачева, сказанные им в ноябре 1988 года на Орловщине и как бы подводящие общий итог политики коммунистической партии: “Мы вконец раздавили деревню, вдобавок расстроив и финансовую систему страны”. При этом новый правитель не отказался от использования прежних государственных средств. Вначале, как некогда Хрущев, он усмотрел корень бед в структуре управления сельским хозяйством и в 1985 году на базе пяти министерств и одного госкомитета создал нового управленческого монстра — Госагропром СССР. Убедившись в неэффективности этой меры, Горбачев начинает говорить о необходимости “творческого использования ленинской идеи” о продналоге и о “социалистическом рынке”, развития которого, уверял он, не следует бояться, поскольку ключевые позиции находятся в руках государства. Вот только реализовывать эту политику никто не собирался, и потому результат “новаций” был заранее предрешен, как и итог так называемой аграрной реформы 1991 — 1995 годов.
Если отбросить словесные рассуждения многочисленных комиссий, в том числе о формах собственности на землю, и обратиться к фактам, то они таковы: за 1992 — 1994 годы совокупный индекс сельскохозяйственных цен вырос в 100 раз, а промышленных — в 400 (опять налицо “ножницы цен”), в 199 4 году в поле стоял урожай под 100 млн. тонн, а собрала Россия 83 млн. 34 . Не забыт и зерновой рынок — 15 мая 1993 года принимается закон “О зерне”, декларирующий отказ от государственной монополии 35 . На деле же реальные рычаги по регулированию зернового рынка — планирование правительством цен, система госзакупок, отсутствие государственных гарантий производителям проданного зерна в виде предоставления дополнительных кредитов, налоговых льгот и т. п. — целиком сохранились за государством. Знакомая картина! И потому понятны слова, случайно услышанные в чужом разговоре: “Опять русскому мужику хода нет”.
Существует устойчивое мнение, будто современной крестьянской семье не под силу выполнять весь цикл сельскохозяйственных работ как по причине своей немногочисленности, так и из-за отсутствия необходимых профессиональных знаний; что, превратившись за годы колхозно-совхозной жизни из самостоятельного хозяина в наемного рабочего, сельский житель утратил интерес к крестьянскому труду; что рост мелких индивидуальных фермерских хозяйств, который наблюдается в наши дни, — свидетельство кризиса в сельском хозяйстве, это откат к исторически бесперспективному семейно-потребительскому уровню (кто же тогда накормит всю Россию!). Все это — не более чем обычное лукавство. Не потому люди цепляются за колхозы и совхозы, что им мила эта жизнь, а потому, что своим практическим умом мужик понимает: оставшись вне их, он столкнется с тем же государственным беспределом, но уже один на один. Зачем же, спрашивается, менять шило на мыло? Лучше выждать до лучших времен, а для этого необходимо сегодня выжить.
Зерно остается важнейшим фактором мировой политики, ибо оно — сама жизнь. При отсутствии единой объединяющей цели политические амбиции отдельных социальных групп в России стремятся использовать этот фактор в своих узкокорыстных интересах, а не для налаживания зажиточной жизни всего народа. Потому коммунистическая номенклатура и сохраняет свои позиции во многих зерновых районах страны, что она опирается на прежнюю колхозно-совхозную систему, по этой же причине и центральная власть не может отказаться от своего монопольного положения на зерновом рынке, и обе эти силы продолжают прежнюю коммунистическую политику.
1 Кондратьев Н. Д. Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции. М. 1991 (1-е изд. — 1922).
2 Кондратьев Н. Д. Указ. соч., стр. 222 — 223.
3 “Политические деятели России 1917”. Биографический словарь. М. 1993, стр. 186.
4 Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М. 1990, стр. 16 0 — 161.
5 Волкогонов Д. А. Ленин. Политический портрет. В 2-х кн. Кн. 2. М. 1994, стр. 159.
6 Волкогонов Д. А. Семь вождей. Галерея лидеров СССР. В 2-х кн. Кн. 1. М. 1995, стр. 138.
7 “Справочник по хлебному делу”. М. — Л. 1932, стр. 22 — 24, 164.
8 “Известия ЦК КПСС”, 1991, № 6, стр. 211.
9 “Предположительный хлебо-фуражный баланс СССР на 1927/28 сельхозгод”. М. 1927, стр. 5. Позже эти расчеты были объявлены как составленные “под влиянием некоторых элементов Госплана, культивировавших меньшевистско-буржуазные теории планирования”.
10 “Исторический архив”, 1994, № 4, стр. 147 — 152.
11 “Социологические исследования”, 1991, № 10, стр. 3 — 21.
12 Ивницкий Н. А. Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х годов). М. 1994, стр. 62 — 67.
13 Российский государственный архив экономики (РГАЭ), ф. 8040, оп. 8, д. 360, лл. 1-а, 2.
14 РГАЭ, ф. 1562, оп. 329, д. 4592, лл. 1 — 22.
15 РГАЭ, ф. 8040, оп. 8, д. 5, лл. 352 — 352 об.
16 РГАЭ, ф. 7486, оп. 37, д. 179, лл. 23 — 25.
17 “Неизвестная Россия. XX век”. Кн. 2. М. 1992, стр. 278.
18 Осокина Е. А. Иерархия потребления. О жизни людей в условиях сталинского снабжения. 1928 — 1935 гг. М. 1993, стр. 15 — 20.
19 “Отечественная история”, 1994, № 6, стр. 256 — 263.
20 “Россия XXI”, 1994, № 1-2, стр. 116 — 1 17.
21 “Отечественная история”, 1995, № 3, стр. 16 — 32.
22 Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 8009, оп. 32, д. 27, лл. 1 — 22.
23 “Народное хозяйство СССР в Великой Отечественной войне 1941 — 1945”. Статсборник. М. 1990, стр. 202 — 203.
24 “Отечественные архивы”, 1995, № 4, стр. 84 — 85.
25 Архив Президента Российской Федерации (АПРФ), ф. 45, оп. 1, д. 883, лл. 7 — 12.
26 Приведены выдержки из крестьянских писем. См.: Попов В. П. Российская деревня после войны. М. 1993, стр. 105, 137.
27 “Социологические исследования”, 1994, № 10, стр. 76 — 94; 1995, № 12, стр. 3 — 15.
28 Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М. 1991, стр. 383.
29 Солоневич И. Л. Диктатура импотентов. Социализм, его пророчества и их реализация. Новосибирск. 1994, стр. 59 — 60.
30 РГАЭ, ф. 7486, оп. 47, д. 250, лл. 23 — 34.
31 “Формы сельскохозяйственного производства и государственное регулирование. XXIV сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы”. М. 1995, стр. 12.
32 “Неизвестная Россия. XX век”. Кн. 1. М. 1992, стр. 276.
33 Горбачев М. С. Об аграрной политике КПСС в современных условиях. М. 1989, стр. 5 — 14.
34 “Формы сельскохозяйственного производства…”, стр. 19; “Известия”, 1995, 12 января.
35 “ Ведомости Съезда народных депутатов Российской Федерации и Верховного Совета Российской Федерации”, 1993, № 22, ст. 799.