маленькая повесть
СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН.УРОКИ ПРАВНУКА ВОВКИ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 1997
СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН УРОКИ ПРАВНУКА ВОВКИ
* Маленькая повесть
Вовкины родители старательно готовились к продолжительной поездке за рубежи отечества.
Они не скрывали, что отечественные им осточертели, что гораздо более интересна Европа, в которой они прожили (по долгу службы) два года: 1994-й и 1995-й.
Они прекрасно знали, что нужно с собой брать, что брать не нужно.
Зонтики, например, нужно, они все равно заграничные, а в обуви надо ехать в старой, еще советской, чтобы за рубежом ее не жалко было выбросить к чертовой матери и купить новую, пусть и не самой последней моды: в России все равно никто этой устарелости не заметит. Народ у нас стал просвещенным, но не в такой уж степени.
У Полесских было двое детей: дочь Людочка, сын Вовка. Людочка была в свое время предусмотрена, была, по-советски сказать, плановой, а вот Вовка, тот оказался совершенно случайным. Захотел родиться — и родился.
Так вот, Людочка требовала к себе большего и пристального внимания, тем более что она ехала с родителями в загранку. К тому же она была студенткой не какого-нибудь захудаленького института, а института финансового, и сколько нужно было хлопот и старания, чтобы и ей тоже оформить двухмесячный отпуск не то по состоянию здоровья, не то еще по какому-то состоянию — прадед Юрий Юрьевич толком не знал.
Когда собрались, когда уже чуть ли не упаковались, возник неожиданный вопрос: а неожиданного-то Вовку куда девать? На эти два месяца? Учебный же год! Вовка не отличник, отнюдь, отстанет — останется на второй год, а этого допустить никак нельзя: в этом случае у Вовки не останется свободного года и по окончании школы его тут же забреют в армию. Он и в вуз не успеет поступить, как забреют!
Совещались с участием всех троих «зарубежников», а также деда, бабки и прадеда Юрия Юрьевича, но ни к какому окончательному решению не пришли. Хоть лопни — не получилось консенсуса, а виноват, конечно же, был опять-таки Вовка.
— Не пойду я жить к этому старичью! — имея в виду деда с бабкой, говорил он.
— Дедушка с бабушкой у тебя такие хорошие, они — папины родители, а ты к ним так. Мы даже и не понимаем, почему ты к ним так, — сказала Вовке его родная мать.
— Они зануды. Оставите меня с ними — я все равно от них убегу. Без шуток. Даю честное — убегу! Вы и сами знаете, что они зануды, не раз высказывались.
— Куда? К кому убежишь? — спросили, смутившись, родители.
— А не все ли равно куда, к кому? Там видно будет. Может, к кому-нибудь из приятелей, а может, в нашу пустую квартиру. Вы же оставите мне ключи? Не имеете права не оставить. Я же дал вам честное слово, внес ясность, что вам от меня еще надо? Что, спрашивается, вам надо? Вот хотя бы к дедке-старшему убегу, у него светлая голова, и он не такой зануда. Разве что слегка, а чтобы всерьез — я этого не замечал. До сих пор… Не прогонишь меня, дедка? Юрий Юрьевич?
Юрий Юрьевич не любил, когда Вовка называл его, прадеда, дедкой, такое обозначение было ему поперек горла, но самым разумным было молчать. Он и смолчал, лишь, вздохнув, сказал:
— Ну, я — что? Ну, я ничего. Так-так-так!
У Юрия Юрьевича была собственная квартира, однокомнатная, но приличная. Он в свое время на самостоятельном житье перед родными детьми и перед родными внуками настоял и позже, еще при живой жене Евгении Матвеевне, не раз убеждался в том, что настоял совершенно правильно. Он, конечно, не думал при этом, что к нему хоть и на два месяца, но вселится никем не предусмотренный правнук Вовка, и теперь был в некоторой растерянности.
А надо было каким-то образом этот случай предусмотреть. Тем более надо было, что Вовка и еще сказал:
— Вот поживу у дедки два месяца, а там видно будет: может, я у него вообще останусь. Навсегда. Дедка все-таки демократ. Не чета всем вам, консерваторам!
— Вовка, это ты почему же так? — спросила у Вовки его родная мать.
— Очень просто! Потому что мои собственные родители тоже порядочные зануды. Они и сами об этом знают, только молчат. Скрывают от людей.
— Так о родителях нельзя!
— Родители сами должны заботиться, чтобы о них было нельзя. А я вот в любой момент могу доказать, что дело именно так и обстоит. Хотите — докажу?
Вовкиных доказательств никто не хотел, все промолчали, и только Людочка сказала:
— Ты все-таки хам, Вовка. Хам и больше никто!
— Говорю же: просто-напросто я откровенный человек. Ну? Так как? Все-таки? Приступим к доказательствам? Или так обойдемся?
Тут имело место уже общее замешательство, все присутствующие произносили ничего не значащие слова: «Ну и ну!», «Вот так раз!», «Воспитываешь их, а они…» и т. д., и т. д. Но все снова предпочли обойтись без доказательств.
Самое же затруднительное положение создалось у Юрия Юрьевича, и он сказал:
— Я готовить на двоих не умею. На одного — дело привычное, а на двоих — не знаю, как получится.
— Чего тут не знать-то? — удивился Вовка. — Если понадобится, и на троих приготовишь. А на двоих — так это пустяки. Тем более, что я картошку люблю. Поджаренную в маслице картошку, а там уж все равно что. Йогурты так йогурты. Черносмородиновые.
В общем, выход из создавшегося положения был один-единственный: Вовка остается с прадедушкой. Тем более, что Вовка закончил разговор еще одним комплиментом в его адрес:
— У тебя, дедка, все-таки светлая голова. Гораздо светлее, чем у всех у этих… у всех этих родителей, у дедок-бабок, тем более у сестренок. Я уверен: ты и прапрадедом станешь, все равно твоя голова останется самой что ни на есть светлой!
— Ну это ты зря, Вовка! — смутился Юрий Юрьевич. — Как это может быть — прапрадед?
— Да очень просто! Вот она, — Вовка кивнул в сторону сестрички, — вот она принесет в подоле какого-нибудь ма-а-аленького крольчонка — и все дела. Ты, дедка, ее спрашивай, как это может быть, как бывает. Она лучше знает!
— Господи, какой хам! — всплеснула руками Людочка. — К тому же тебе-то какое дело до всего до этого?
— Как это — какое? Да ведь я в тот же день стану дядей! Этого тебе мало? Так ведь и отец с матерью станут дедом с бабкой, и дед с бабкой станут прадедкой с прабабкой, а вот он, — теперь Вовка кивнул в сторону прадеда, — он станет прапрадедом, то есть вовсе уже реликвией! И тебе всего этого мало? Ну и запросы у тебя — прямо-таки тоталитарные!
* * * Вовкины родители оставили деду Юрию Юрьевичу на двухмесячное содержание Вовки семьсот тысяч рублей — почти по двенадцать тысяч на день. Не сказать, что богато, но сносно, особенно сносно, когда вспомнишь о голодающих под землей шахтерах. И теперь за полчаса до того, как начать будить правнука — тому будильник был нипочем, — прадед кипятил чайник, заваривал кофе или какао, резал хлеб и два порядочных ломтя хлеба намазывал маслом, а иногда еще и паштетом, разогревал вчерашнюю кашу геркулес, а тогда уже и приступал к подъему Вовки.
Дело было не из простых.
— В школу же надо! — объяснял правнуку Юрий Юрьевич.
— А пошла она к черту, эта самая твоя школа! — объяснял со всей серьезностью Юрию Юрьевичу Вовка, но глаз не открывал, а почти до пояса залезал под подушку. — Чего я там не видал, в этой школе? — спрашивал он оттуда. — Чего, скажи, пожалуйста?! — чуть ли не плакал под подушкой Вовка.
— Так ведь надо же?!
— Тебе надо, ты и иди. Мне там делать нечего!
— Вовка! Ты мне надоел! Не хочешь — не ходи. Мне-то, в конце концов, какое дело! Тебе уже двенадцать лет, взрослый человек.
— Ну, слава Богу — договорились! — отзывался Вовка и всхрапывал вольготно.
Через минуту, меньше того — через полминуты, все начиналось сначала:
— Вовка! В школу же надо! Ты уже безнадежно опаздываешь! — (На самом-то деле надежда еще была.)
— Опять за свое! — бурчал Вовка. — Опять, старый, за свое. Житья от него нету! Мы же договорились. Ты, дедка, мужчина или уже не мужчина, если первым изменяешь договоренности?
Юрий Юрьевич стаскивал с Вовки одеяло, Вовка сопротивлялся, но говорил «бр-р-р!» и открывал глаза:
— Бог знает что такое! И когда только это безобразие кончится?
С закрытыми глазами, пошатываясь, на ощупь Вовка шел в туалет, возвращался, садился на свою раскладушку и снова приникал головой к подушке.
— Ну ладно! — говорил Юрий Юрьевич. — Раз так — убираю со стола. Все убираю: и хлеб, и масло, и йогурт. И кашу убираю!
— Перетерплю! — отзывался Вовка как будто радостно. — Без каши. Без йогурта — перетерплю.
— А я ухожу! — убедительно говорил Юрий Юрьевич. — Буду часов в пять вечера. Не раньше. Обедать будешь сам, потому что ты мне надоел.
— Скотская жизнь! — отзывался Вовка и шел к столу. Он знал, что это не шуточки: однажды Юрий Юрьевич так и поступил — со стола все убрал и ушел. Ну если не в пять, так в три тридцать вернулся.
На времени, предназначенном для завтрака, Вовка, как мог, экономил: сметал со стола всю еду за минуту и бежал в прихожую. Надевал куртку, за спину забрасывал школьную сумку, Юрий Юрьевич широко распахивал дверь, и Вовка бросался в нее, застегиваясь на ходу. Через две, а то и три ступеньки он прыгал вниз по лестнице. Они жили на четвертом этаже, и Вовка считал, что так быстрее, чем вызывать лифт.
Юрий Юрьевич, послушав, как прыгает Вовка с четвертого до первого этажа, возвращался, прибирал Вовкину раскладушку, не торопясь завтракал, мыл посуду, а после этого он, признаться, ложился, не разбирая постель, на кровать. Не то чтобы засыпал крепким сном — только вздремывал с чувством выполненного долга: отправить Вовку в школу — разве это было не его долгом? Перед Вовкой, перед Вовкиными родителями, перед обществом и государством?
Настроение портилось при мысли о том, что дома мать вряд ли столько же времени возится по утрам с Вовкой, это на нее никак не было похоже, похоже было на то, что Вовка, поселившись у «дедки», беспардонно пользовался его либерализмом.
«Надо быть построже! — думал в полудреме Юрий Юрьевич. — Либерализм тоже требует дисциплины. Да еще какой!»
Так Юрий Юрьевич, оставшись один, начинал свои мысли относительно Вовки, кончал же их Бог знает чем и как — и в оптимистическом духе, и в самом пессимистическом. Он вспоминал правнука совсем маленьким и представлял его совсем взрослым… Вовка был для Юрия Юрьевича личностью загадочной, нелегкой личностью, с которой трудно было, а может быть, и невозможно найти общий язык.
Вовкин отец, Юрия Юрьевича внук, совершенно неожиданно для всей семьи, для всего рода Полесских пошел по военной линии, быстро сделал карьеру в инженерных войсках и достиг звания подполковника.
И Вовка лет до восьми тоже благоговейно относился к армии, страсть как любил смотреть по ТВ парады на Красной площади и, вылупив глазенки, считал:
— Р-раз-два, р-раз-два! Левой! Левой! Левой!
Когда же Вовке стукнуло восемь и он переходил в третий класс, отец неожиданно (под настойчивым влиянием жены) из армии ушел в частное предпринимательство и там тоже преуспел. Не то чтобы он был из самых-самых — он не имел виллы ни на Крите, ни под Ниццей, но, в принципе, мысль о вилле была ему не чужда. Вовка быстро охладел к военной выправке, к строевому шагу, он стал человеком вполне гражданским и таким вот загадочным, как сейчас.
Юрий Юрьевич, оставшись на два месяца лицом к лицу с правнуком, не любил думать о нем в его присутствии. Получалось, будто он подглядывает за ним в щелочку, зато в одиночестве попросту не мог от этих размышлений ни под каким предлогом уклониться.
Размышления его были сумбурны. А как иначе, если сам Вовка оказался гораздо более сумбурным, чем прадед представлял его себе издали, общаясь с ним от случая к случаю, чаще всего по воскресеньям во второй половине дня.
* * *
И все-таки Юрий Юрьевич мечтал, чтобы Вовка пошел не в своего отца — военного инженера, ныне бизнесмена, — а в деда, в сына Юрия Юрьевича Гену, инженера-конструктора и эколога. Гена ведь был таким способным: в двадцать девять лет защитил докторскую диссертацию. А Вовка? Да он и в двадцать девять будет таким же шалопаем, каким был нынче, в двенадцать лет, и Юрий Юрьевич, глядя на правнука, думал: «Только бы еще хуже не был!»
Вот и все тут утешение…
Только бы хуже не было, и по утрам, поднимая Вовку с постели — великий труд! (с Геной таких хлопот никогда не было, ничего подобного) — Юрию Юрьевичу стало приходить на ум другое. Когда Вовка, не просыпаясь, посылал свою школу ко всем чертям, Юрий Юрьевич вздрагивал: «А может, правильно?!» Непутевая была Вовкина школа, чувствовалось: непутевая!
Юрий Юрьевич тоже иногда ленился вставать, лежал и думал: «А на кой черт? На кой черт ради сегодняшнего дня, ради нынешнего времени вставать-то?» И ему казалось, что так не он один, отнюдь! Вся Россия просыпается с тем же чувством. Ну, не вся, Зюганов, Ельцин, Лебедь, может, и по-другому, но России-то, право же, от этого не легче. Не хочется России что-то делать, все у нее не впрок. Не хочется даже дать кому-нибудь по морде, не хочется взбунтоваться, хотя все без исключения властители, все претенденты на власть только и делают, что к этому толкают. Рано или поздно дотолкаются.
Это в Албании обманутые вкладчики банков свергают правительство, у нас — не то. У нас была Великая Октябрьская, она от бунтов людей отучила. Мы-то знаем, чем бунт может кончиться. Вот уж если станет совершенно нечего есть — вот тогда…
Но Вовка-то здесь при чем? А при том, что он об этом знает, знает, в какой стране он живет, малым своим умишком догадывается. Догадался уже, звереныш. Почти ничего не знает, но почти обо всем догадывается. Инстинкт!
Юрий Юрьевич на всю свою оставшуюся жизнь запомнил, как три дня тому назад он, вконец рассердившись, не стал будить Вовку, а ушел из дома.
Когда вернулся, Вовка, полуодетый, сидел за письменным столом прадеда, положив на стол руки, а на руки — косматую, с неопределенного цвета волосами голову.
«Дедка» вошел — Вовка не пошевелился.
«Дедка» стал разогревать обед, ставить обед на кухонный стол — Вовка не пошевелился.
«Дедка» стал обедать, Вовка пошевелился — видно было из кухни: он поднял голову, зло зевнул и пошел обедать. Обедал молча, изредка посматривал на «дедку»: дескать, сейчас убью. Поесть, конечно, надо, а потом уж — убить.
«Чего доброго… — думал Юрий Юрьевич, — переходный возраст… К тому же в школе карате занимается». Он вспомнил себя в переходном возрасте: он не убил бы, но тарелкой об пол — мог. Впрочем, кто его знает, дети тогда смиренными росли.
Вовка в тот раз пообедал, по-прежнему совершенно молча оделся, молча ушел.
Правда, взял с собой тетрадки, значит, ушел к кому-нибудь из дружков заниматься, узнать, что проходили сегодня в шестом классе «В».
* * * Пришел Вовка поздно, Юрий Юрьевич уже лежал в кровати и сделал вид, что спит.
Ужин стоял на столе в кухне, Вовка к ужину не притронулся, не притронувшись, лег спать.
«Успел у кого-то из друзей пожевать-полакать, щенок! — подумал Юрий Юрьевич. — Как-то завтра утром будет вставать — опять так же брыкаться?»
Вовка вставал почти так же, разве только чуть-чуть попроворнее.
Надо было или объявлять правнуку войну, или примириться с существующим положением вещей. На войну у Юрия Юрьевича духа не хватило, он пошел на примирение, и когда нынче Вовка позавтракал и рванул на лестничную площадку, Юрий Юрьевич успел сделать поглаживающее движение по его голове с пестрыми волосами.
В такой-то вот жизни прошла неделя… Надо было что-то делать, хоть как-то действовать, и Юрий Юрьевич подумал: «А что, если я предложу Вовке заниматься с ним домашними уроками? Днем, покуда один, буду готовиться к занятиям, а вечером заниматься? Хотя бы раз в неделю?»
К удивлению Юрия Юрьевича, Вовка, три раза пожав плечами, согласился, согласившись, сказал:
— И охота тебе… охота мараться?
Наверное, Вовка тоже был все-таки склонен к миру, а не к войне. Вот и все человечество так же, только не всегда у человечества получается.
А у них с Вовкой, будь уверен, получится!
* * * Несколько дней Юрий Юрьевич усиленно готовился к первому занятию по учебникам, которые Вовка оставлял дома, потому что в этот день по этому предмету уроков не было. Ну, и по другим источникам.
Предметом же предстоящего занятия оказалась ботаника, и Юрий Юрьевич добросовестно проштудировал все разделы, которые в шестом «В» классе уже прошли. Они-то там, в школе, со своей ботаничкой уже прошли, а Юрий Юрьевич вот уже сколько лет, сколько десятилетий не задумывался над наукой ботаникой, хотя и любил цветочки. Простенькие. Полевые: незабудки, ромашки, красный и белый клевер. Но вот на старости лет — сколько ему еще оставалось житья-то: ну, год, ну, два-три? — и вдруг ботаника ему понадобилась!
Он очень внимательно прочел по учебнику разделы «Ботаника — наука о растениях», «Роль семени в жизни растения», «Роль корня в жизни растения», «Роль листьев в жизни растения», «Роль стебля в жизни растения», «Вегетативное и семенное размножение растений», а урок — решили они с Вовкой — Юрий Юрьевич проведет с ним по картофелю: «Происхождение картофеля» и «Распространение картофеля в России». Выбор был не случайным: Вовка любил картофель. Тонко нарезанный и поджаренный на сливочном масле.
Да и сам Юрий Юрьевич не без интереса узнал, что «в поисках пищи человек издавна искал съедобные коренья и клубни» и что, «достигнув плоскогорий, лежащих между горными цепями Анд, предки американских индейцев нашли здесь клубни дикого картофеля».
Вопрос по поводу картофеля был сформулирован правильно, ну а дальше дело пошло, и Юрий Юрьевич рассказал Вовке:
…что картофель относится к семейству пасленовых, что насчитывается более полутора тысяч его видов, что куст картофеля в зависимости от вида насчитывает от четырех до восьми стеблей, что цвет его цветов — белый, красный и фиолетовый, что клубни в среднем содержат четырнадцать — двадцать четыре процента крахмала, что…
Вовка слушал как будто отсутствуя, будто он стал совершенно пустым: это он умел — вовлекать в себя пустоту: глаза полузакрыты, веснушки на щеках бледнеют, губы плотно сжаты — вроде как не дышит. Но это только кажется: спроси его что-то по ходу разговора, он ответит.
…что проросшие клубни являются вредными для здоровья, что картофель возделывается от Ашхабада на юге до семидесятого градуса северной широты, где-то на полуострове Ямал (Юрий Юрьевич не успел посмотреть на карте, где именно),
…что клубень тем богаче крахмалом, чем он больше, что сорта картофеля называются интересно: июльская красавица, снежинка, еловая шишка, желтый русский, император Рихтер, саксонская луковица, канцлер, белый слон и т. д., и т. д.,
…что кожура картофеля намного богаче жиром, чем клубень, что…
Увлекшись, Юрий Юрьевич стал незаметно для себя рассказывать о том, как он, когда был еще моложе Вовки, лет восьми-десяти, ходил в поле, где у его родителей был картофельный участок, там они картофель сажали, ходили окучивать рядки тяпками…
— Что такое тяпка? — спросил Вовка.
— Ну вроде топорика из тонкого железа. На палке-рукоятке. Тяпка для того и существует, чтобы сорняки выпалывать, рыхлить землю, окучивать овощи, а картошку — прежде всего…
— А-а, знаю, знаю. Просто я сначала забыл, а вот теперь вспомнил…
…Ближе к осени, после целого дня на картошке и подкопав уже созревающие клубни в темноте, Юрка и его родители возвращались домой с полными корзинками картошки: у папы — корзинка большая, у мамы — поменьше, у Юрки — совсем маленькая, но тоже тяжелая.
Теперь Юрию Юрьевичу очень хотелось рассказать обо всем этом прочувственно, с лирикой, но Вовка перебил:
— Значит, у тебя тоже были родители? Мне лично это странно… Может, и не для меня одного странно. Ну, это между прочим… Не обращай внимания. А картошка в магазинах или на базаре тогда не продавалась?
— В магазинах в нашем городишке, нет, не продавалась, не было овощных магазинов в нашем Бийске, а на базаре — дорого, и только осенью, и только возами.
— Понятно. Это — понятно… Воз картошки сколько стоил?
— Точно не помню. Но рубля три стоил. Так вот, идем мы, значит, со своими корзинками, а кругом уже темным-темно, глаз выколи. Домики на улочках маленькие и тоже совершенно темные, в ту пору люди рано ложились спать…
— Это — почему же?
— Чтобы рано встать. И безо всякой там канители. Раз-два — и готово! На ногах!
Вовка промолчал, Юрий Юрьевич продолжил свою лирику:
— Так вот, идем мы, идем со своими корзинами — темно. Даже если в каком домишке горит керосиновая лампа, света с улицы все равно не видно: окна закрыты ставнями.
— Что такое ставни?
— Створки такие дощатые, они на ночь закрываются, а железные болты сквозь кругленькие отверстия просовываются снаружи внутрь дома и там на ночь закрепляются…
— От воров? — догадался Вовка.
— От воров…
— А что, неужель воров и тогда было вдоволь?
— Да нет… Я что-то и не слыхал, чтобы кого-то обворовали… Но — привычка.
— Так это же значит, что каждое утро надо вставать раньше, идти на улицу, открывать ставни? Даже в выходной день?
— Надо… Но это же совсем не трудно… Так вот, идем мы, значит, со своими корзинками, один домик проходим, другой, третий, десятый, а около каждого обязательно стоит скамейка. По-другому — лавочка.
— Для чего стоит?
— Чтобы, кто хочет, мог присесть, отдохнуть. С соседом чтобы поговорить. Вот и мы на каждой пятнадцатой или двадцатой лавочке отдыхать садимся. Отдыхаем. Разговариваем.
— Все, наверное, переговорили? Все-все?
— Не помню уже… Но не молчали, нет. Разговор непременно находился. Обязательно!.. Как сейчас помню — находился.
Помолчав, Вовка сказал:
— Мы в школе за один урок изучили картошку, лен и хлопчатник… А ты разводишь, разводишь. Конца-краю не видать.
— Тебе не интересно?
— Буза это все… Ну какое мне дело, какого цвета у картошки цветочки? Буза… Когда я картошку ем, я что, о цветочках картофельных, что ли, думаю?
— О чем же ты думаешь?
— Чтобы вкуснее было. И — полезнее. Скажи, может человек прожить на одной картошке?
У Юрия Юрьевича ответ оказался под рукой:
— Чтобы картофелем заполнить дневной человеческий рацион — белковый и в калориях, — надо съесть десять килограммов картофеля.
— Вот как? — заинтересовался Вовка. — Вот как в природе глупо устроено: рацион обязательно должен состоять из разных пищевых продуктов. А не проще ли было съесть, скажем, две буханки хлеба и потом ни о чем весь день не заботиться… Это все потому, что природа не думает.
Юрий Юрьевич взвился:
— Природа думает! Еще как!
Вовка пошел на компромисс:
— Ладно, ладно… Я не хочу, чтобы ты, демократ, всерьез завелся. Ладно уж! Природа думает! Не хуже тебя!
Спать ложились и правнук, и прадед в состоянии мира.
Вовка лицом в подушку уткнулся, в ту же секунду послышалось: хмш…хмш…хмш…
Уснул…
* * *
А Юрию Юрьевичу не спалось, он думал, почему это Вовке всякого рода знания вот как нужны, но они ему не интересны и скучны, а ему, Юрию Юрьевичу, и жить-то осталось, ну, год, ну, два, а его хлебом не корми — еще и еще что-нибудь узнать? Он насчет картофеля уже начитался и доволен, будто важное дело сделал.
Почему так?
Если бы записать все-все, что он знает, какая бы книга получилась! Сколько толстых томов? Но во всем свете нет автора всех своих знаний. И не будет. Это во все времена было невозможно… Ни один человек не знает, не отдает себе отчета во всем том, что он знает, что узнал и постиг на своем веку…
Так, размышляя о том о сем, Юрий Юрьевич чувствовал, что мысль его вот-вот снова вернется к Вовке.
И она вернулась: почему это Вовка — злой? Грубый? Ласкового слова от него не услышишь? Юрий Юрьевич уж как старается — изо всех своих стариковских силенок! Разве Юрий Юрьевич не заслужил? Он сосчитал — шесть поколений фамилии Подлесских он поддерживал своими трудами и усердиями: свою бабушку (деда он не помнил: дед его был убит на Гражданской войне) — это раз, своих родителей — два, себя и свою жену — три, своих детей — четыре, внуков — пять, а вот теперь и правнука Вовку — шесть! Кем только он не работал, как только не старался! Студентом был — и в то же время ночным сторожем. Ледяные катки научился заливать через шланги — очень хороший был осенний приработок; ни одни студенческие каникулы не провел просто так, в отдыхе, обязательно на какой-нибудь работе — чертежной, корректорской, а то шел каменщиком на стройку. Не мог он оставаться без работы хотя бы два-три дня, не мог не думать о своих близких: как-то они без его помощи?
А — Вовка?
Ну, сегодня он еще малый и нет в нем признаков какой-то заботливости о ком-то другом, кроме самого себя. Но когда переживет переходный возраст, тогда, дай-то Бог, что-то в нем изменится. К лучшему. А если Бог не даст, не изменится?! Похоже, не даст…
Ну а пока Вовка — лодырь и грубиян, грубиян и лодырь. «Значит, у тебя тоже были родители?» Сказал и зевнул.
Сказать — это он умеет и знает, но в магазин за хлебом сбегать его уже нет, принципиально не может быть. Чуть промелькнет, что его куда-нибудь могут послать отец или мать, дед или прадед, — а его уже и нет, он уже сгинул.
Зато обидеть кого-то из взрослых ему страсть интересно. Тут на днях (Юрий Юрьевич не знает даже, стоит ли вспоминать) произошел один случай.
* * *
Юрий Юрьевич вернулся из туалета слегка повеселевший. Он страдал запорами.
Вовка сидел за столом, делал уроки, а тут поднял голову и сказал (очень серьезно):
— Ну? Управился? Успешно? Поздравляю! От души!
Юрий Юрьевич опешил, хотел что-нибудь в таком же духе ответить Вовке, но тот сидел склонившись над тетрадкой и с карандашом в руке. Такой серьезный, такой вдумчивый, нельзя ему было мешать.
Юрий Юрьевич не помешал.
Но на другой день, обгладывая ножку Буша, Вовка снова спросил:
— Ну как, дедка? Здорово я тебя вчера поддел?
Юрий Юрьевич сделал вид, что не понял:
— Когда? По какому случаю?
— Будто не понимаешь? Ну, насчет сортира?
И тут Вовка рассказал историю, которая происходила у них в классе.
У них учился мальчик — хорошо учился, но страдал недержанием и по нескольку раз на день поднимал руку, просил учительницу разрешить ему из класса выйти.
Учительница разрешала, хорошо учившийся мальчик Вадик устремлялся к дверям, Вовка же кричал ему вслед:
— Приспичило? Беги-беги скорее, а то…
Класс хохотал, учительница делала Вовке замечание:
— Полесский! Что ты издеваешься над человеком? Как не стыдно?
— Я не издеваюсь, я смеюсь! Потому что я веселый!
— Это нехорошо!
— Смеяться нехорошо? Вот вы никогда не смеетесь — и чего хорошего? Никогда ничего хорошего!
Класс хохотал снова. Вовка был горд, был весел, а теперь рассказывал деду:
— Но у этого, у нашего Вадика, это кончается. Он теперь уже все реже да реже просится выйти, досиживает до перемены. Надо думать и соображать — над чем теперь смеяться? Перманентно?
И серенькие глазки Вовки сверкали страсть как зло, зеленым светом.
И вот еще что удумал мальчишка: зная, что Юрий Юрьевич очень не любит, когда Вовка называет прадеда «дедкой», удумал еще более обидное слово: «детка».
* * * Следующим уроком у них была литература.
Из современных писателей в шестом классе проходили Астафьева, Распутина, Искандера.
Юрий Юрьевич выбрал Распутина.
Он давно слышал: Распутин, Распутин… Слышал, но не читал, все как-то не приходилось, откладывалось на потом.
А года два тому назад прочитал. «Прощание с Матёрой» — и сразу же «Живи и помни», «Последний срок», «Деньги для Марии», «Пожар», чуть ли не всего Распутина прочитал он и все удивлялся, удивлялся. И восхищался, восхищался очень серьезно.
Теперь ему и карты были в руки, и хоть малую часть своего удивления-восхищения он надеялся передать Вовке, никак не ограничиваясь рассказом «Уроки французского», который входит в учебник для шестого класса.
Юрий Юрьевич начал с того, что Валентин Распутин — на редкость человечный человек. Таких людей мало — человечных. Может, на миллион один.
— А вот тогда это зря! — тут же перебил «детку» Вовка.
— Что — зря? — не понял Юрий Юрьевич.
— Ну, если на миллион — один, тогда зачем он? Что он сделает один-то? Самое большее, что он сделает, — уж ты, детка, извини меня, — но самое лучшее, что он сделает, — это разбередит душу такому хлюпику, как, например, ты, демократ. И — всё. И больше ничего. В истории же самое главное — это большинство. Большинство и самый большой политический начальник над большинством — это и есть настоящая сила. Понял? Все остальное ровно ничего не значит.
Хлюпик «детка» готов был снять с себя ремень и хорошо отвозить своего незваного учителя — Вовку, но он сдержался. Не ради себя, ради Валентина Распутина. Ему первый раз в жизни выпала честь сделать что-то ради Валентина Распутина, и мысленно он сказал себе: «Гордись! А с ремнем — это уже не гордость».
В то же время Юрий Юрьевич был удивлен: «Вовка-то! Рассуждает вроде как совсем взрослый человек! Взрослый, но уж очень недалекий. То есть из самых вредных».
И ему не очень захотелось продолжать разговор. Тем более, что Вовка и еще спросил:
— Детка! Родители-то сколько дали тебе на мой прокорм?
— Сколько надо, столько и дали.
— А сколько тебе было надо? — не моргнув глазом очень заинтересованно, очень серьезно спросил Вовка.
— Как раз. Столько, сколько они мне дали.
— Я думал, может, мне что-то на карманные расходы перепадет.
— Какие же у тебя карманные расходы, Вовка, могут быть?
— Ну, всякие. Как у всякого порядочного человека, у меня тоже должны быть карманные.
Продолжать разговор о Валентине Распутине уже было Юрию Юрьевичу не по душе, неуместно было, и только он хотел сказать об этом Вовке, как тот принял соответствующую позу и сказал первым:
— Я слушаю… Внимательно! Ты, поди-ка, готовился к уроку-то? Знаю — готовился. Не зря же?
Теперь уже Юрию Юрьевичу было неудобно отказывать.
— Значит, так… Значит, Россия несколько столетий, ну, по крайней мере лет полтораста, жила не то чтобы по Толстому, этого никогда не было, но жила она в том мире, в котором и Толстой, и Пушкин жили, в который они погружались, изъясняли его, этот мир, так, как сами его понимали. Спорили с ним и со своими современниками, призывали их к лучшему, ну и, конечно, сильно этот мир ругали… На то они и были великими писателями. И людьми тоже великими. Но вот этот мир, эта Россия кончились. Они не в первый уже раз кончались, и раньше бывало, такие вещи не происходят за один раз, а за два-три раза. На это обязательно нужно многоразие, но тут дело было окончательное: нету того, что было, — и все тут! Нету ни пушкинских, ни толстовских героев, нету даже воздуха того и неба того же, которые были при них, не говоря уж о птицах, о полях-лугах, о деревнях и городах. Кто-то из русских людей этого просто-напросто не заметил, кто-то заметил, но махнул рукой: «Нету? Ну, значит, так и надо!» Кто-то обрадовался: «Наконец-то!» Но никто, почти никто, с тем миром по-человечески не попрощался. Как положено людям. Люди, они как? Они, если кто-то из близких умер — мать, отец, сын, дочь, — они хоронят того, провожают покойника на кладбище, прощальные слова говорят. А тут — ничего. Умерло прошлое, вчерашний день и тот умер — и ладно, и хорошо: не мешается под ногами. Выбросим его на помойку! Окончательно! Песня тогда пелась, называлась «Интернационал»: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем»! Всем! Ты фонари на улицах бил? Приходилось?
— Фонари? Они мне не мешают. Они мафиози мешают, и то не очень.
— Это я и без тебя знаю, что не мешают. Я тебя не об этом спрашиваю, я спрашиваю: ты фонари на улицах бил? Приходилось или не приходилось?
— Что-то толком не припомню, детка. Может, и приходилось. Ручаться, во всяком случае, не могу.
— Ну вот, а тогда было так: половина населения России била фонари, другая половина эти фонари защищала. Дескать, зачем? Они еще пригодятся, еще посветят. А устареют — сами погаснут. Без битья. И получилась Гражданская война, долгая получилась, больше четырех лет. Жестокостей всяческих было! Террора было!
— Как сейчас?
— Вроде того. Во всяком случае, очень похоже. И как сейчас, война между теми и другими называлась политикой. Плохое слово!
— Это — точно! Мы у себя в классе постановили: политикой не заниматься! Чем угодно, только не политикой.
— Чем угодно — тоже нехорошо.
— Лучше, чем политика. Все равно лучше!
— Говорю же: кровищи было! Террор был жуткий!
— А это всем известно. Как есть всем. И вовсе незачем это повторять и повторять!
— Малыши — не знают.
— Все знают, все! — подтвердил Вовка. — Именно потому, что это вроде как сейчас.
— Похоже. Согласен — похоже! — кивнул Юрий Юрьевич. — Но, представь себе, время прошло, многие десятилетия, когда Гражданская война воспевалась на все лады, на все голоса, — и вдруг появляются люди, писатели появляются, которые сказали: нет и нет! Человеческий порядок хоть и через многие десятилетия, а должен быть восстановлен: пушкинские и толстовские времена должны быть не то чтобы восстановлены, нет, что было — то прошло, но проводить прошлое надо с великим сочувствием, с пониманием. По-толстовски проводить. А для этого, как ты думаешь, кто нужен? Какие люди?
— Ну, старцы какие-нибудь. С бородой, как у Толстого.
— А вот ничего подобного! Это сделали писатели. Молодые, лет сорока, того меньше. Оказалось, что то окровавленное, на помойку выброшенное прошлое чудом каким-то в них проявилось, оно жило в них даже сильнее, чем их собственное настоящее. Оно восстановилось в них во всем своем свете, по-другому сказать — во всем том самом-самом хорошем и человеческом, что когда-то было. Было и ушло. Такими писателями оказались Василий Белов, Федор Абрамов, Валентин Распутин. И другие были, но эти — прежде всего. Валентин Распутин, так тот ни много ни мало, а Толстого прямо-таки продолжил. Для этого надо быть гениальным. На мой взгляд, Распутин такой и есть.
— А так может быть?
— Может! Распутин для своего толстовства бороду не отращивал, он по-другому сделал: он нашел людей, которые даже и не читая Толстого все равно его знали как бы даже наизусть. И не только знали, но во всей своей жизни, в совершенно новые времена все равно Толстым руководствовались, дух его исповедовали.
— И что же это были за люди такие?
— А это были старушки деревенские. Старуха Анна в повести «Последний срок» и старуха Дарья в другой повести — «Прощание с Матёрой».
— Что такое? Матерное что-нибудь?
— Дурак! — не выдержал Юрий Юрьевич. — Дурак и есть! Матёра — это остров на реке Ангаре. Которая из Байкала вытекает. На Ангаре ГЭС строили и Матёру водой затапливали, а там деревня была под тем же названием — Матёра! В деревне люди жили. Бабуся Дарья жила. Дуб стоял высокий-высокий, либо кедр — забыл уже, но как сейчас помню: его какие-то пришлые люди спилили. Чтобы не мешал пароходам по будущему водохранилищу плавать. И все это, вся Матёра, она как бы стала прощанием с тем, с толстовским, прошлым. С тем, которое и до Толстого было, но Лев-то Николаевич носил его в себе и войну тысяча восемьсот двенадцатого года в романе «Война и мир» описал. А вот Распутин тот, ушедший вместе с Толстым, мир провожал спустя годы и годы. И гениально проводил. По-человечески. Я даже не представляю себе, что Распутин не на бумаге, а в самом-то себе при том прощании должен был пережить. Что?
— А мне вот понятно: он элемент совести пережил! Только вот зачем это нужно — представлять себе, что в каждом человеке внутри его делается? Я лично доволен, что не представляю, как там внутри у тебя. И хорошо, и правильно делаю. Я каждого человека своими собственными глазами вижу, и мне этого достаточно. По горло! Людей слишком много, чтобы в каждом копаться, вот в чем все дело-то… Ну а старуха Анна? Она — что?
— Старуха Анна умирала, и смерть человеческую Распутин показал сильнее, даже более мудро, чем сам Лев Толстой. Так мне кажется. У Толстого — смерть, ну, скажем, Ивана Ильича, а у Распутина — смерть времени, большой-большой эпохи.
— Старуха умрет — и весь белый свет кончится? Так ты хочешь сказать?
— Не кончится, нет. Он продолжится, но уже в другом качестве. В совершенно другом. В том, в котором живут ее, Анны, дети. Дети приехали попрощаться с умирающей матерью, и каждый из них представляет собой то ли, иное ли качество нового времени. Незавидные качества новой России. Нет, незавидные качества, скажу я тебе, Вовка. Мне бы вот тоже хотелось помереть, как старуха Анна помирала, это любимый, самый близкий мне персонаж. Но вряд ли удастся…
— А что мешает? Как хочешь, так и помирай. И к тебе твои дети придут проститься. И внуки. И даже я — правнук. Честное слово, приду! Не веришь?
— Не очень верю. Вот так. Прийти-то вы, может, и в самом деле придете, а я-то? Я-то кто такой? Мне со старухой Анной не сравняться! Она знала, из какого она времени уходит, а я не знаю: слишком много самых разных времен пережил. Самых разных.
— А тебе, детка, видать, хочется, чтобы тебя проводил какой-нибудь Валентин Распутин. Найдется такой?
— Такого — нет, не найдется… что-нибудь вроде такого…
— Вижу, детка, гляжу на твою личность и вижу: ты приуныл. Напрасно. Ты смотри в будущее с надеждой — и на тебя найдется какой-никакой Распутин, и о тебе напишет прощальное письмо. Кто-нибудь да скажет «аминь».
— Распутина Валентина не найдется — это я точно знаю!
— Даже если и так, все равно надо оптимистически воспринимать; какой-никакой чудак, а найдется… Какой-нибудь чудик…
Помолчали…
— Вот что, детка! — и еще сказал Вовка. — Я знаю, сейчас ты подашься в какие-нибудь философии, уже подался. Теперь я узнал также, что в повестях Распутина имеются элементы совести. И все равно мне срочно необходимо к Мишке сходить. Надо обязательно. Он к тому же Сергеевич, а фамилия у него Горбатенко. Вот мы ему и говорим: «Быть тебе, Мишка, Михаилом Сергеевичем, то есть лысым. Сам не полысеешь — мы тебе поможем». Ха-ха! Обязательно поможем! Ха-ха!
* * * Вовка убежал, Юрий Юрьевич стал думать о себе и о своем уроке. Самокритично стал думать.
Во-первых, он на этом занятии назвал Вовку дураком. Хотя Вовка и отнесся к этому с полным безразличием, но все равно — как это можно было себе позволить?! Позволить учителю?
Во-вторых, Юрий Юрьевич и в самом деле ударился в недозволительную в этом случае философию. Он сидел и разговаривал с Вовкой так, как будто против него сидел он сам, Юрий Юрьевич, и он сам себя убеждал в том, в чем давным-давно был убежден. Разве это урок?
В-третьих, еще была какая-то нелепость. Была, присутствовала, хотя назвать ее Юрий Юрьевич не мог. Он ее допустил, и он же — не мог назвать… Что-то такое вообще…
Можно было бы и соснуть часок-другой, покуда Вовки нет дома, Юрий Юрьевич уже и к подушке прислонился, он любил соснуть днем, тем более день был выходным, но что-то не спалось.
Он, покуда объяснял Вовке смену эпох и времен — про старуху Анну объяснял и про старуху Дарью, — сильно разволновался. Вовке — как об стенку горох, а ему, старику, нет, его собственные объяснения касались его непосредственно. В самом деле обидно: его-то никто не проводит как следует, никто. И детям, и внукам, и правнуку — всем-всем некогда, всем куда-то скорей-скорей, а Распутина Валентина на него не найдется, не может найтись: что о нем можно написать, если он сам себя не знает? И потребности такой — быть вполне определенным, что-то общее из своего времени в себе одном хранить — у него никогда не было. Он и коммунизм хранил, потому что так ему велели, а перестали велеть — он хранить не стал. «Ну если мы такие хорошие, такие за нами мировые дела, такое духовное прошлое, почему же мы так плохо, так неустроенно живем? Так бесчестно?» — думал он.
* * * Вот и Вовка, как только пришел жить к Юрию Юрьевичу, первое он что сделал? Первым делом он спросил, сколько на его прокорм родители оставили Юрию Юрьевичу. Спросил и пояснил: «Мне карманные деньги крайне нужны. Без денег ни один нормальный человек нынче не живет! — снова и снова вспоминал Юрий Юрьевич тот потрясший его разговор. — Имей в виду: если не дашь — я все равно каким-нибудь путем деньги достану».
— Это какой же у тебя будет путь? — спросил тогда Юрий Юрьевич. И услышал:
— Мало ли какой… Мало ли… Самое простое — взять в долг. Под возвращение родителей. Родители приедут, я им по всей форме доложу: должен! Ну а они уж как хотят пусть выкручиваются. Им вовремя нужно было думать, а не ставить меня в немыслимое положение. Они — не дети. Должны по-взрослому соображать.
— Вот что, Вовка! У нас занятие, у нас урок, мы договорились. Договорились — значит, сиди и слушай, не хлопай ушами.
— Я не хлопаю.
— А я не слепой. Я вижу.
— А я вижу, что ты ничего не видишь, интеллигент… «Гении, гении»! Какой мне толк от гениев? Мне лично? Если их на десять миллионов один — им и самим-то нечего делать на этом свете. Разве что всё те же деньги делать? Если умеют.
Вот какого потомка воспитывали Вовкины родители. Они чтили запланированную дочку Людочку, а к незапланированному Вовке относились как к недоразумению. Вовка точно так же, и даже точнее, относился к родителям. Заодно и к прадеду.
В то же время Юрий Юрьевич думал: а все-таки покуда Валентин Распутин живет, почему бы и ему, старику, не пожить еще? Не подождать, что еще Валентин напишет?
* * *
— Чингисхан — это значит «могучий хан», — начал свой урок по истории Юрий Юрьевич. (Тема — монголо-татарское иго.) — Между прочим, настоящее имя «могучего» было Темучин, это уже позже ему дали такое наименование. Он родился в тысяча сто шестидесятом году, но это примерно, а вот год его смерти известен точно: тысяча двести двадцать седьмой. В русских дореволюционных учебниках о нем говорилось, что он — величайший завоеватель всех времен и народов.
Вовка сидел за кухонным столом маленький-маленький, усердно ковырял в носу, а на Юрия Юрьевича смотрел с некоторым сожалением, если уж не с презрением.
Вот так: Юрий Юрьевич Вовке — о величайших в истории человечества событиях, о потрясающей судьбе России и других народов, а Вовка «козу» из носа тащит.
Может быть, великие трагедии потому и происходят и никогда не кончаются, что малыши плюют на историю? Плюют на нее и когда подрастают?
Юрий Юрьевич к уроку покуда готовился, много чего пережил, о многом подумал, многое перечувствовал, а Вовка ничего не переживает, ничего по этому поводу не думает и ровным счетом ничего не чувствует.
Нехороший, неприятный разрыв, нехорошее, неприятное разноязычие.
— Чингисхан, он мало того что сам воевал, он династию завоевателей основал, его внук Батый воевал Россию и надолго погрузил ее в рабство. Это рабство, Вовка, сказывается в нас и нынче.
Вовка «козу» из носа вытащил, внимательно рассмотрел ее и сбросил под стол.
«Такова учительская доля!» — подумал Юрий Юрьевич, не оставляя, однако, попыток приобщить Вовку к великой трагедии.
— Династия Чингисхана, его сыновья, внуки и правнуки, завоевывали все новые и новые страны, присоединив к своей империи все тюркские, все татарские и почти все славянские народы…
— А этим-то чего надо было? — зевнув, спросил Вовка.
— Кому? — не понял Юрий Юрьевич.
— Ну, этим, как их, детям, внукам и правнукам? Сделал для них предок хорошее дело, подарок им сделал, ну и сидели бы. Жили бы и радовались. Нет, им все мало, все мало… Правда, что история — это глупая вещь. Только и делает, что учит глупостям.
— Ты слушай, Вовка. Слушай и не перебивай. Комментировать историю позже будешь.
— Когда позже?
— Ну, когда ее выучишь…
— Странно… — пожал плечами Вовка. — Ну ладно, я тебя слушаю…
— Несмотря на Великую Китайскую стену, монголы взяли Пекин, потом пошли на запад, разрушили очень мощное государство Хорезм. Это в Средней Азии. Это было очень культурное государство, оно возникло в шестом-седьмом веке до нашей эры, там были прекрасные оросительные системы и высокопроизводительное земледелие. Были развиты искусства, но под игом монголов многое погибло.
Юрий Юрьевич развернул на столе географическую карту, специально для этого урока приготовленную, и показал примерные границы государства Хорезм.
Вовка посмотрел на карту, потом на Юрия Юрьевича, вздохнул и сказал:
— Ничего не скажешь — порядочно. Значит, было — и не стало. Значит, как корова языком слизнула…
— Но этого мало, какое там! Монголы обогнули Каспийское море с юга, ну вот тут, где в настоящее время находится Иран, и заняли Закавказье. Потом вышли в заволжские степи и разбили печенегов, которые тоже были мощным племенем, но до этого их разбил великий князь Киевский, князь Ярослав Мудрый. В конце концов печенеги отошли в Венгрию. Вот она, Венгрия-то, где, на каком на западе!
— Далековато проскакали. Им, наверное, в Лондон хотелось.
— В Лондон? Там же пролив. Пролив Ла-Манш.
— Ну, о Ла-Манше они могли и не знать. А подъехали бы к берегу и свернули бы на Париж. Далее — на Мадрид.
Об исторических событиях Вовка и всегда-то имел привычку говорить насмешливо и как бы между прочим. Юрия Юрьевича это страшно раздражало. Иногда, сказать по совести, просто бесило, но он и на этот раз сдержался, помолчал минутку, взял себя в руки и решил сказать по поводу монгольского вторжения в Европу что-нибудь живописное, что-нибудь для Вовки увлекательное. Он подумал и сказал так:
— Нет, ты только представь себе, в армии монголов было шестьсот тысяч всадников! Это и по нынешним временам уму непостижимо — шестьсот тысяч! Монголы были кочевниками, кочевали по степям, жили в кибитках, пасли, перегоняли с места на место огромные-преогромные табуны овец и лошадей. Им такой поход был не в диковинку. Им, а больше никому на свете он не удался бы.
— Уж это — как пить дать… — согласился Вовка.
— Теперь дальше: каждый монгольский всадник вел в поводу еще двух-трех лошадей и менял их на ходу. Пересаживался, чтобы под его тяжестью лошадь слишком не уставала. Поход-то продолжался от зари до зари и все время рысью, рысью.
— Да хоть бы и десять лошадей у каждого, я все равно им не завидую…
— Теперь прикинь: если у каждого всадника — три лошади, значит, всего в армии был один миллион восемьсот тысяч, считай — два миллиона лошадей.
— Считаю… Получается — ты, детка, прав.
— Когда армия монголов проходила по местности, за ней оставался след пустыни: два миллиона лошадей — это ведь восемь миллионов копыт!
— Ты, детка, все-таки здорово соображаешь: так и есть, восемь миллионов. Восемь — все растопчут. Восемь — камни перемолотят. Вот пылищи-то было!
— Ага, значит, ты себе представил, что это такое!
— У меня развитое воображение. Достаточно развитое. Мне учитель географии именно так и говорил.
Юрий Юрьевич продолжил свою живопись:
— Монголы были страшно жестоки, все живое уничтожали на пути, но жестоки они были и к самим себе. В их армии существовал порядок: самой малой частью считался десяток всадников, десять десятков составляло сотню, десять сотен — тысячу, потом десять тысяч. Десятью тысячами командовал уже бо-ольшой начальник, по-нашему — генерал.
— Все может быть! — согласился Вовка. — Может быть, что и не просто генерал, а, скажем, генерал-лейтенант…
Теперь уже Юрий Юрьевич согласился с Вовкой:
— Все может быть, — и продолжил свой рассказ: — Так вот, если один монгольский воин бежал с поля боя, тогда казнили смертью весь десяток, а если бежал десяток — казнили сотню.
Тут Вовка заинтересовался:
— А если тысяча бежала? Если бежало десять тысяч? Тогда?
— Тогда… тогда я что-то не знаю.
— Ну вот! Не знаешь! То-то и оно! Если бежит один — за него казнят десятерых, а если бежит десять тысяч — за это никого. Командующий десятью тысячами остается жив-живехонек и, я думаю, даже не лишается генеральского звания. Такой порядок, он на все времена и у всех народов. До тебя дошло?
— Кажется, дошло…
— До историка обязательно должно дойти.
Несколько сникнув, Юрий Юрьевич не забыл все же своего намерения коснуться самого главного, ради чего он, собственно, и избрал тему монгольского ига на Руси.
— Теперь представь себе, Вовка, — заговорил он несколько иным, еще более трагическим тоном, — представь себе, каково было русским людям два и даже более века находиться под чужеземным игом, под игом государства гораздо менее культурного и гораздо более жестокого. Монгольские вассалы грабили русский народ, если те вовремя не платили дань, они уводили людей в рабство. Они приостановили процесс нормального развития славянства — одной из самых культурных наций того времени в Европе. Европа — это был земледельческий материк, а культура всегда начиналась от земли, от земледелия. При земледельце водится домашний скот, а кочевник — тот сам водится при скоте, его стада сегодня здесь, через неделю — за сто километров, а через месяц — за двести. Поэтому он и не создает архитектуру, живопись, а литература у него устная. У него нет театра, почти нет школ.
— Школ нет?
— И школ нет. Не было. А ты, поди-ка, и доволен?
— Как сказать. Начальные классы все-таки должны быть. Читать, писать, считать — это всё должны уметь все-все. А вот если дело доходит до всякой бодяги, откуда, например, взялась картошка или почему Батый пошел на древнюю Русь, — это все оч-чень сомнительно. Пусть все это, всю эту бодягу, изучают бодяжники, а тем, кому все это до лампочки, — им-то зачем навязывать? Вот тебе и твоя культура, твоя демократия! Ты их любишь-уважаешь, а они насильники вроде Чингисхана. Или хотя бы внука его, хана Батыя. Правильно я сказал — Батый?
— Сказал-то правильно… Но там кроме Батыя было еще много разных ханов… Хан Мамай, например. Хан Узбек — от него пошло название «Узбекистан», так я думаю. Все они были деспотами. Всем им культура была врагом.
— Думать можно обо всем на свете. Даже об истории. А у нас в классе тоже Мамай есть.
— Фамилия такая?
— Фамилия у него — Мамаев. А зовут Мамаем. Все зовут. Иной раз так и учитель скажет: «Мамай, к доске!» Ну уж тут мы похохочем так похохочем! Учитель сам не рад, а мы — ржем и ржем, ржем и ржем. Глядишь, минут десять прошло. А там, глядишь, и звонок.
— Не так уж и смешно.
— Конечно, не так.
— Тогда чего же вы ржете-то?
— Как — чего? Товарища выручить. Кому это охота к доске выходить? И вообще, чем скорее урок кончается, тем лучше.
— Зачем вы тогда в школу-то ходите?
— Не ходили бы, если бы знали, что это совершенно не нужно. Но раз уж без этого нельзя… От Чингисхана, от Батыя с Мамаем и Узбеком можно было в лес убежать, а от твоей культуры куда убежишь? Куда без диплома об окончании средней школы? И даже какого-никакого засраного института. Знаю я вас всех, культурников, — на краю света догоните.
— И в то же время ты предпочитаешь рабство Чингисхана? И не Россия тебе нужна, культурная и свободная, а чтобы ты был у кого-нибудь в рабстве и жил и думал как раб? Так это же — позор! Неужели не понимаешь — позор! Тебе дикость предпочтительнее? Вовка! Даже я о тебе так плохо не думал!
— Детка Юрий Юрьевич! Во-первых, я ничего не предпочитаю, по мне, как идет, так и идет. Лучше сказать — как шло, так и шло. Во-вторых, как ты обо мне думаешь — мне совершенно все равно. Думай как хочешь обо мне, я буду как я хочу — о тебе, это и есть настоящая свобода. А в-третьих… Как тебе сказать-то… Сказать нужно так: культурные люди — они что, разве не дикари? Если они всё знают про картошку, всё про Чингисхана и про Петра Первого, они уже не дикари? Чингисхан, тот имел восемь миллионов лошадиных копыт, а Клинтон, да и наш Ельцин тоже имеют ящички, в ящичках — кнопочки. Нажал один раз — и десятка, сотен миллионов людей как не бывало. Кто из них дичее-то? А?
Вот тебе и Вовка!
Юрий Юрьевич в недоумении спросил:
— Сам дошел? Или тебе объяснил кто?
— Всяко… Когда сам, а когда так в кружок к одному сектанту заглядывал, тот объективно говорил. Говорил, а не навязывал свои мысли. Три раза ходил на его беседы.
— И сейчас ходишь?
— Нет, это в прошлом. Сейчас не хожу. Некогда, культура заела, к тому же тот сектант ни с того ни с сего начал грубо нам навязываться, и мы, четверо мальчишек и одна девчонка из нашего же класса, совсем бросили к нему ходить. Свобода лучше. Ну их к черту, всех проповедников!
— А я, по-твоему, — кто? Тоже проповедник?
— Ну кто же ты еще-то? Сам подумай — кто? Впрочем, ты и сам не знаешь, кто ты есть.
— Нет! Я знаю: я инженер, я кандидат наук технических, я — конструктор! Я пенсионер, а ты у меня — шестое поколение, которому я помогаю жить. Помогаю, как умею.
— Так вот я тебе скажу: ты лучше проповедуешь, чем наши учителя, но все равно — плохо… Впрочем, нам надо кончать… Мне к одному дружку необходимо сбегать. Я уже опаздываю. Если задержусь — значит, так надо.
— Подожди, Вовка. Ты уж не лидер ли в своем классе? По части всяческих пакостей? Лидер или нет? Если да — тогда зачем тебе?
Вовка задумался. Вовка крепко задумался, взвесил ответ и ответил:
— У меня поддержки нет. Настоящей. От тебя, что ли, дождешься? А родителям моим совершенно на меня наплевать. Отсюда и я: мне наплевать на них. Мы — каждый сам по себе. Ну вот. А чтобы быть лидером, обязательно должна быть поддержка. Вот у того же Мамая. У того же Вадика, который страдает — страдал уже — недержанием. У них родители созывают в свой дом мальчишек человек пять-шесть, хорошо их угощают и, того гляди, на «вы» с ними заговорят. То есть создают репутацию своему сынку. Поддерживают его, делают очень важный жест в сторону его лидерства. А — я? Я, можно сказать, беспризорник. Обо мне никто не заботится, никто не развивает во мне мои способности, перспективу лидерства. Но я не горюю, нет. Я думаю, что разовьюсь посильнее, чем Мамай: жизнь научит меня самому о себе заботиться. Уф! Вот ведь как высказался. Сам не думал, что смогу, — уф!
— А зачем тебе лидерство, Вовка? Зачем, объясни мне по-человечески?
— Зачем? Вопрос и в секте, которую я посещал, тоже возникал: зачем? Да затем, чтобы быть лидером. Чтобы не ты подчинялся, а тебе подчинялись люди твоего круга. Свой круг подчинил — тогда и шагай в круг следующий. Сектант нам проповедовал: это нехорошо! А я его слушал и думал: дурак! Вот теперь-то мне и объясни, дурак, для чего мне лидерство. Скажи мне, пожалуйста: вот, к примеру, в оркестре первая скрипка. Что — эта первая будет стараться, чтобы сделаться не первой? Спроси об этом даже и не у меня, мне ты не веришь, — найди первую скрипку и спроси у нее: зачем?
— А ты в концертах-то бывал ли?
— Раза два приходилось. Достаточно, чтобы увидеть первую скрипку… Один раз так я не очень и смотрел на оркестр, у меня поручение было. От родителей. Людка, видите ли, со своим каким-то хахалем отправились на концерт, а родители сказали: «Только втроем!» И послали с ними меня. А мне сказали: «Присматривай за ихним поведением!» Я и присматривал.
— Каким образом?
— Обыкновенным. Чтобы не очень-то жались друг к другу. Чтобы в ладоши хлопали, когда аплодисменты.
— Теперь, Вовка, скажи «уф!». Ну скажи, пожалуйста.
— А вот не скажу.
— Тогда я скажу. Знаешь, что потом с монголами случилось? Образовалось сильное маньчжурское государство, оно и Китай, и Монголию к себе присоединило. Часть монголов хотела уйти под власть России, но маньчжуры не позволили. И представь, стали монголы самым мирным, самым покладистым народом, пасли свои табуны, и только. Политикой не занимались. О завоеваниях и думать забыли.
— Правильно сделали. Почему бы и нынче многим-многим государствам так же не сделать? Завести побольше домашней скотины — и все дела! А то всем нужны свои Наполеоны, Сталины, Гитлеры — кто там еще-то? Всех не знаю! Всех сроду не запомнишь! Да и зачем стараться? В общем, мне некогда. Я сейчас ухожу, урок — в другой раз!
* * * Юрий Юрьевич, оставшись один, так разволновался, так разволновался… Все в нем давно постарело, но способность к волнению — ничуть. Она стала чуть ли не больше. И даже — определенно больше! Вопреки общему состоянию организма.
Раскопал-таки Вовка «деткину» проблему: Юрий Юрьевич, прожив восемь десятков лет, не знал, кто он! Если бы умер лет в пятьдесят, он знал бы, каким человеком он умирает. А нынче вот не будет знать. Значит, тридцать с лишком годочков оказались для него лишними, он в них запутался. И теперь, как только мог, пытался об этих запутанных годах забыть. Не получалось. Не получалось забыть о всенародном и как бы даже праздничном энтузиазме стукачества, о ГУЛАГе, о преследованиях, ставших в его пору чем-то обычным, повседневным и вполне приемлемым. Посадили твоего давнего знакомого и друга — значит, так и нужно, неизбежно, по-другому быть не может.
Тот же Зюганов как Юрия Юрьевича нынче по ТВ уговаривает: «Забудь! Зачем тебе? Вот я же — забыл, и как мне стало вольготно! Какой я стал фигурой! А когда бы не забыл — никакой фигуры из меня не получилось бы, из моей партии не получилось бы! Ну? Сообразил?»
А Юрий Юрьевич был не в силах забыть. Он однажды понял и уже не способен был не понимать.
* * *
Во время войны Юрий Юрьевич плыл на пароходе «Карл Либкнехт» по Иртышу — Оби, плыл из Омска в Салехард… Там, на Севере, еще севернее Салехарда, уже в то время, еще раньше, затевался некий «оборонный» проект, в связи с проектом и приходилось ему бывать за Полярным кругом. Не впервой он то плыл, а то летел по этому маршруту, но тот раз был разом особенным, навсегда вклинившимся в его жизнь: шлепая колесами по свинцово-серой иртышской воде, по медно-коричневой воде Оби, «Карл Либкнехт» со скоростью пять — семь километров в час тащил за собой две металлические нефтеналивные баржи. Но в баржах нефти не было, а были дети, совсем изредка попадались старики и — женщины, женщины, женщины… Все с изможденными лицами, их изможденность была видна с кормы «Либкнехта». На Оби пароход звали «Карлушей», и что-то тянуло «Карлушиных» пассажиров, что-то звало их затаив дыхание внимательно рассматривать изможденных женщин. Их рассматривали, но не было на носу баржи женщин с улыбками, с самым коротким хотя бы смехом, в свободной позе, просто в спокойствии, а было все то же, все то же измождение и ничего больше. Иногда живые женщины медленно зашивали мертвую в мешковину, привязывали к трупу груз и сбрасывали за борт. Морской обычай, конечно, неприемлем на реке, но не причаливать же было «Карлуше» с его баржами к берегу, рыть на берегу могилку?
Может быть, еще и крестик на могилке ставить?
И флегматично шлепал плисами «Карлуша», останавливаясь только на крупных пристанях и загружаясь дровами для своего допотопного, еще парового, еще дореволюционного двигателя тех времен, когда «Карлуша» назывался «Скороходом».
Все на «Карлуше» нынче знали: это женщины из Ленинграда. Что как только ленинградская блокада немцев была прорвана, так женщин арестовали, посадили в поезд, привезли в Омск. В Омске посадили на баржи и вот везли в Салехард, еще куда-то севернее. И все это потому, что у них были немецкие фамилии. У иных эти фамилии были еще со времен Петра Первого, тот страсть как любил внедрять неметчину в свой рукотворный град, другие были русачки из русских, но вышли замуж за Шмидтов, Саксов, Гофмаймеров, Гиллеров. Может быть, что и за Карлуш Марксов, и за Карлуш Либкнехтов.
А женщины те, молчаливые, беззвучные, предназначались рабочей силой на заполярные рыбозаводы. Юрий Юрьевич на этих заводиках тоже бывал, знал, что там за работа, что там за труд, да еще подневольный, да еще в одежонке не заполярной, а ленинградской.
Из одной блокады женщин везли в другую; изможденные, они это знали, понимали это.
Не знали, знать ничего не хотели те, кто их эвакуировал из гордого Ленинграда, в чью трудовую обязанность входило не знать, но доносить, обыскивать, сажать в тюрьмы, расстреливать либо оставлять в живых по заказу заполярного Севера.
Забыто было многими — но не Юрием Юрьевичем: значительная часть тех энтузиастов жива по сей день, процветает под Зюганова знаменами.
Нынче Юрий Юрьевич мстить не хотел, не имел права, он только удивлялся: Зюганов-то, он что же — человек без прошлого? Без истории?
Давно это было, но и до сих пор Юрий Юрьевич помнил: стоя на корме, он ощущал, что «Карлуша» — не один, что и он сам помогает «Карлуше» буксировать ленинградских женщин в Новый порт, еще куда-нибудь севернее, и, когда это ощущение становилось нестерпимым, он уходил в свою каюту. Его каюта была в носовой части парохода, там было легче. Там была какая-то надежда: с левого берега тянулись заливные луга, с правого, высокого, — тайга, тайга и тайга, впереди же — никого, только очередной поворот реки, освещенный неярким, но очень светлым солнцем северного дня.
Если на то пошло, то даже Вовка и тот был человеком с прошлым: побывал в секте и сектантская пропаганда ему никак не понравилась, он ушел, а это уже не что иное, как прошлое.
Тут же вспомнился Юрию Юрьевичу эпизод из недавних занятий его с Вовкой (которые Вовка тоже называл «пропагандой»).
Он рассказывал Вовке о монгольском иге и вдруг вспомнил:
— Я ведь что-то и еще хотел тебе рассказать. Но — забыл.
— Постарайся вспомни!
— Нет, забыл.
— Пожалуйста! Очень тебя прошу!
Юрий Юрьевич сильно удивился неизвестно откуда взявшейся Вовкиной любознательности:
— Чего ты вдруг забеспокоился-то? На тебя не похоже.
— Я не за себя беспокоюсь, — громко вздохнул Вовка. — Если бы за себя — тогда полбеды…
— А тогда — как понять?
— Я за историю беспокоюсь. Это для истории может быть страшная потеря!
О чем-то Вовка, мерзавец, догадывался. И даже можно было сказать, о чем именно: Юрию Юрьевичу на фоне историческом, литературном и ботаническом очень хотелось высказаться перед самим собой. Вот он и затеял домашние занятия с Вовкой.
Помимо событий мировой и русской истории, помимо всего на свете у Юрия Юрьевича все-таки и несмотря ни на что оставалась и своя собственная история. Может, и крохотная, она все равно требовала своего места в общей истории. Опять-таки крохотного, но места.
И о чем бы Юрий Юрьевич нынче ни говорил, о чем бы ни думал отвлеченно от дня нынешнего, он это местечко отыскивал.
Безрезультатно отыскивал, но иначе он не мог: уже сам процесс отыскания был для него необходим.
Он отыскивал человека, который бы помнил что-то о Юрии Юрьевиче и тогда, когда тот умрет. Не обязательно, чтобы этот человек знал генеалогию своего предка, помнил, что и когда с предком случилось, что для самого предка в его жизни было существенным, а что нет, пусть бы он предка ругательски ругал, пусть бы говорил о нем неблагожелательно, но говорил бы, то есть помнил.
И сын Юрия Юрьевича, и его внук подкармливали отца и деда добротными субботними и воскресными обедами, это так, но о том, что отец и дед их жив, они уже забыли. «Ах да, придет сегодня пообедать? Ну что же — пусть приходит!»
И вот, как это ни странно, Юрий Юрьевич ставил нынче на Вовку: у Вовки все еще не так много было собственного житья, чтобы не хватило местечка для прадеда. Самого маленького местечка в его маленькой памяти.
Вовка — человек дурной, Вовка — мальчишка скверный, ему бы над прадедом посмеяться, поиздеваться, и все дела. Ну и что же? Пусть запомнит, как когда-то над прадедом насмехался-издевался. А вдруг он все-таки вырастет порядочным человеком и будет чуть-чуть краснеть, вспоминая свои издевательства? Вдруг и добром вспомнит кое-что из того, что прадед толковал ему о картофеле, о Чингисхане, о повестях Распутина, и слегка догадается, что это за человек был такой — его прадед? Сам-то прадед об этом не догадывался, а вдруг — правнук?
И вот уже Юрий Юрьевич решал: вернутся Вовкины родители из-за бугра, он их уговорит — пусть Вовка приходит к нему раз в неделю для занятий по углублению школьной программы.
Пусть приходит, а чтобы приходил, Юрий Юрьевич готов правнуку за это приплачивать. Он еще прикинул свой бюджет и установил: по десять тысяч за урок — такую сумму можно осилить.
* * * Мало что мог рассказать Юрий Юрьевич о себе. Страсть как мало. Может быть, оттого, что пережито было много, в одну жизнь не укладывалось, а надо бы в одну.
Женитьба, всякие там путешествия, может быть, и были бы интересны Вовке, но самому-то Юрию Юрьевичу — нет, для него его общественная жизнь казалась самой главной.
В частности — как Юрий Юрьевич сначала стал, а потом перестал быть членом партии.
За Юрием Юрьевичем водился грешок, по его собственным понятиям, немалый: он происходил из дворян.
Он был дворянином мелким, не столбовым, а служивым, на тот же манер, что и папаша Владимира Ленина.
Но Ленин этот грех, видимо, не ощущал вовсе, а Юрий Юрьевич — повседневно, и даже был удивлен, что ему, «отщепенцу», позволили закончить втуз при закрытом оборонном заводе.
Мало того — по окончании Юрия Юрьевича при том же закрытом заводе оставили (на высокой должности).
Мало этого — приняли в партию.
Мало этого — год-два спустя предложили пост секретаря парткома: все из-за того, должно быть, что у него дела по производственной линии шли хорошо, и очень хорошо. А может, на этом заводе своя разнарядка была на «бывших»? На бывших выходцев из дворянского сословия?
Во всяком случае, в райкоме Юрий Юрьевич предложение получил от первого секретаря, разумеется согласованное еще выше.
И Юрий Юрьевич согласился. На таких условиях: никаких материальных поощрений Юрий Юрьевич не принимает, ни особых зарплат, ни путевок на юг, ни прикреплений к спецполиклинике, ничего такого.
И начал Юрий Юрьевич вкалывать день и ночь и еще какое-то неизвестное, но существующее для партработы время. И начали о нем говорить: перспективный. Очень! Не в райком ли его? Не в горком ли? Не в ЦК ли КПСС?
И как-то незаметно-незаметно льготы тоже стали к его жизни сами по себе присоединяться… Так и шло. Очень серьезно шло.
Присоединялось, присоединялось, а отсоединилось в один какой-то счастливый солнечный день: он пошел в партком и положил на стол партбилет:
— Хватит с меня! Я уже старый, пора на покой, пора кое о чем подумать.
Вот тут-то все его коллеги впервые догадались: вот что значит «из бывших»!
Конечно, Вовке вот так прямо не объяснишь, но, беседуя с ним вокруг да около, себя излить надежда была. Призрачная, но была. Уж очень хотелось найти повод с кем-нибудь поговорить.
Ну хотя бы с Вовкой, раз никого другого на этот случай не выпало.
А случай этот, Юрий Юрьевич твердо знал, был последним.
* * * Как бы это найти повод успеть в этой жизни перед кем-нибудь за жизнь объясниться? За собственную и вообще? Плохое это дело — так и не объяснившись помирать. Конечно, таких, как Юрий Юрьевич, было много, но объясняться за жизнь чудаку с чудаком? Даже смешно!
Мысли о жизни и смерти перемежались пустяками.
Еще перед уроком литературы вот что случилось: когда Вовки не было дома — а это чуть ли не каждый Божий день бывало, — Юрий Юрьевич соблазнился, пошарил в его школьной сумке. Так и есть — на дне сумки лежала коробка «Казбека», в коробке две сигареты.
Коробка «Казбека» была давних времен, нынче такие и не выпускают, но удобной для хранения сигарет, а марку сигарет Юрий Юрьевич, сколько ни рассматривал, определить не мог… Тем более, что они были разной длины, а следовательно, разных марок. Одна сигарета была чуть начата. «Кто-то помешал докурить… — догадался Юрий Юрьевич; руки его тряслись. — Все-таки, нет, не зря я забрался в Вовкину сумку, я как знал!» — убеждал он себя.
После возник вопрос: как быть? Устроить Вовке выволочку? До урока истории или после? Или — вовсе не надо? На Вовку это не подействует! Ничуть!
Решил ничего не решать. Вернутся родители, тогда и подумать вместе.
Подлеца все не было и не было дома, и Юрий Юрьевич стал себя утешать: «Ну не все же правнуки такие, как Вовка! Далеко не все».
Хорошо было бы четко и понятно представить Вовку совсем другим мальчиком, к двенадцати годам выросшим в какого-нибудь вундеркинда, но для этого у Юрия Юрьевича не хватало воображения. Хотя Юрий Юрьевич в свои годы на свое воображение никогда не жаловался. А тут — стоп!
Другое что-то само собой, прямо-таки с Вовкиным нахальством, лезло в голову. Вопрос лез: кем вырастет не запланированный легкомысленными родителями Вовка?
Кем угодно! Убитым он может быть? Чуть-чуть подрастет — и вот готовенький. Для какой-нибудь разборки. Для какой-нибудь перестрелки.
А?
А убийцей?
Не исключено! Если уж не фифти-фифти, тогда около того, тогда — сорок к шестидесяти из ста.
Тут и еще на память пришел случай…
Когда Вовка с раздражением констатировал, что родители, уезжая, не оставили ему на карманные расходы, он заметил:
— У нас в классе, если родители немощные, тогда сыновья кто как подрабатывают…
— Как же это? Каким образом? — поинтересовался Юрий Юрьевич. — Какими способами?
— Разными! Кто газетами и журнальчиками приторговывает в автомобильных пробках, но там слишком большая конкуренция. А вот Венька Соколов, тот недавно за полчаса триста баксов отхватил! Серьезно, а?
— Вполне серьезно. Мне даже не верится…
— Просто! Какие-то мафиози попросили: «Постой, мальчик, вот на этом углу на стреме! Ты, кажется, хороший мальчик, постой с аппаратиком. Увидишь, что милицейская машина вот в этом направлении идет, в этот или в тот переулок, — нажми в аппаратике вот на эту кнопочку». Всего-то и дела — нажать, а триста баксов у тебя в кармане. Какой дурак откажется?
— Так это же соучастие в преступлении! Вот что это такое!
— Ну и что? Его-то, Веньку-то, никто не задержит. А задержат — отпустят, он же совершенно несовершеннолетний. Он даже и не знает, зачем-почему кнопочку нажимать. Ему все равно зачем. Может, люди таким образом развлекаются?
— Ну а родители? Родителям же отвечать придется?
— А пускай родители зарабатывают, тогда Венька не будет кнопочку нажимать. А то у его матери двое, а мать пятьсот тысяч получает. Попробуй проживи. Попробуй, если у нас в классе считается прожиточный минимум один двести на человека в месяц.
— А кто у Веньки мать?
— У Веньки мать врач. Свои пятьсот получает через три месяца. Нет уж, если государство так со своими гражданами обращается, то и люди к государству должны так же. И ты, пожалуйста, не спорь: знаю, что говорю!
Сердце у Юрия Юрьевича заболело. Не то так просто, не то предынфарктно… Он это уже проходил. Дважды. Один раз — так себе, другой — очень серьезно. Впрочем, если прислушиваться, то сердце у него все время болело. То ли с того лета, когда он стоял на корме «Карлуши», рассматривая изможденных ленинградских женщин на нефтеналивной барже, то ли с октября года тысяча девятьсот девяносто третьего… Теперь уже это все равно, даты в его жизни перестают иметь прежнее значение.
Кроме сердца почему-то в тот же самый момент заболело его самолюбие: он вспомнил, что давно уже живет с ног до головы обманутый и оплеванный всяческими обещаниями, указами, распоряжениями, жэковскими дамами и обитателями шикарных кремлевских и прочих кабинетов. Будто бы один из недавних начальников, придя в «Белый дом», истратил два миллиона долларов на ремонт своего кабинета. А вот это уже не будто, это точно: государство, не умея получить триллионы с тех, кто ему эти триллионы должен, обирает тех, кому само должно. У кого конфисковало в свое время их трудовые вклады, кому вручило липовые ваучеры, кому не выплачивает зарплату. Противно. Жить неохота. Вовки дома нет, потерялся, так вместо него к нему ворвались все его обиды-огорчения, каждая кривляется, строит гримасы: ага, попался! Подожди, не то еще будет! Когда выяснится окончательно, что Вовка навсегда убит! Вот-вот, это и выяснится.
Когда наступил второй час ночи, а подлеца все не было, Юрий Юрьевич сошел с ума. Он был уверен, что сошел. Иначе и нельзя было, как только сойти. С ума.
А что еще оставалось?
Оставалось еще — не думать ни о себе, ни о Вовке, ни о ком другом.
* * * У Юрия Юрьевича в приятелях ходил некто Семен Михайлович. Тоже прадед.
Удивительным мальчиком был правнук Семена Михайловича: четыре года — читает, хоть и печатными буквами, но пишет и до тысячи считает. Поет. Театрал — ни одного детского спектакля не пропускает.
Они общаются, и вот малыш Гоша иногда утром будит Юрия Юрьевича телефонным звонком:
— Дядя Юра! Извини, пожалуйста, сколько сейчас на улице градусов? У нас градусник за окном не работает, потому что разбился, а мне в садик идти, но мы не знаем, как мне одеваться.
Значит, не все такие, как Вовка?
Как день ясно и понятно — не все.
Что примечательно: Гоша никогда не звал Юрия Юрьевича «дедкой», тем более «деткой», но всегда «дядей». Дядя Юра.
Однако этих отвлечений хватало на минуту-другую, не больше, потом снова подступало сумасшествие: кровь чья-то виделась ему, трупы какие-то… Юрий Юрьевич соскакивал, садился за стол, набрасывал текст телеграммы своему внуку, Вовкиному отцу, которую он пошлет завтра утром:
«Вчера вечером Вовочка ушел из дома не вернулся тчк необходимо твое срочное возвращение для поисков тчк дед».
«Возвращайся срочно исчез Вовочка необходимы розыски тчк догадки самые неутешительные».
«…самые тревожные…»
«…самые разные».
Едва ли не больше всего Юрия Юрьевича угнетала мысль о лидерстве, которая была высказана Вовкой перед тем, как он исчез из дома. Как только в воображении возникали трупы какие-то, какая-то кровь, так сразу же помимо его воли возникали и Вовкины слова: «Лидер! Лидерство!»
А может, в эту ночь Вовка на стреме стоит? Ждет, чтобы нажать на кнопочку? А кто-то, не слыша Вовкиного сигнала, спокойно убивает?
Еще страшнее стало Юрию Юрьевичу, когда он подумал: «Неизвестно же, кто может в конце концов получиться из Вовки: убиенный или убийца?» Снова и снова получалось фифти-фифти!
Впрочем, догадка-то была одна-единственная: погиб! По нынешним временам — это запросто. И он сам, Юрий Юрьевич, тоже этого заслужил.
Другие — нет, а он-то всегда чувствовал: настанет время — придется расплачиваться.
Время наступило. Вот оно: хочешь — проклинай его, хочешь — себя самого, оно все равно настало.
И самое лучшее, что мог Юрий Юрьевич, — это погибнуть тоже. Не смотреть на мертвого правнука, не смотреть в глаза внуку, в свои собственные глаза.
Кажется, это была единственная надежда Юрия Юрьевича: он этой ночи не переживет, он отдаст телеграмму соседу по лестничной площадке, пусть тот отправит с дополнением: «Юрий Юрьевич скоропостижно скончался».
Когда передать телеграмму соседу? Ночью будить неудобно, утром будет поздно? Опять — задача!
Часов около семи началось движение в подъезде, лифт заскрипел, заподвывал, будто принимая участие в судьбе Юрия Юрьевича, в его переживаниях. «Вот сейчас и пойду к соседу! — решил Юрий Юрьевич и стал натягивать брюки. — Чуть не забыл натянуть! — подумал он. — Еще бы секунда-другая — и забыл бы»…
Вдруг… Что такое? Показалось Юрию Юрьевичу — кто-то вставляет ключ в замочную скважину входной двери. С брюками в руках он кинулся в прихожую.
Ключ в скважине еще скрежетнул, дверь открылась, и вошел… Вовка.
— Мерзавец! — заорал Юрий Юрьевич счастливым голосом. — Что ты со мной делаешь? Ты скажи — что?
— Я? — удивился Вовка. — Я — ничего. Впрочем, привет, детка!
— Да где же ты был-то? Погибал — где? Милиция, что ли, тебя задержала?
— При чем тут милиция? Скажет, чудак! При чем здесь милиция? Я в гостях на дне рождения был, у Витальки Крахмальникова был. Ему тринадцать стукнуло, отмечали как надо. По всей форме. Вот и всё. Ничего особенного.
— Хотя бы позвонил!
— А разве я не звонил? Нет? Значит, забыл. Чего особенного? Пожрать бы чего, а? А то опоздаю на первый урок, а первый у нас математика, а математичка хотя и зануда, и даже стерва, но иногда мне пятерки ставит.
— Нет, ты скажи, почему ты не позвонил? Знаешь, как я переживал?! Представить себе трудно! И даже невозможно!
— Говорю же: забыл. С каждым бывает.
— Как это так — забыл?
— Очень просто! Ты, что ли, ничего не забываешь?
— Представь себе, но я на память до сих пор не жалуюсь.
— Напрасно. Надо жаловаться. Надо.
— По какому, например, случаю?
— Да хотя бы по случаю Чингисхана! Не мог назвать его года рождения.
— Это наука не выяснила. Во всех источниках так и написано: «около одна тысяча сто шестидесятого года» родился твой Чингисхан.
— Во-первых, он не мой, а твой, ты взялся его преподавать. А во-вторых, взялся — преподавай как следует. Мне-то какое дело, что выяснено, а что — нет? Не я, а ты преподаешь, вот и отвечай за свои слова! А у Витальки в гостях девчонки были. И мы танцевали. Две хорошенькие хорошо танцевали, ну просто спасу нет, как хорошо!
— Ну что тебе девчонки? Может, ты из-за них и детке не позвонил?
— А что? Ничего особенного — может, из-за них. Все люди женятся. А прежде надо подучиться приглядываться. К тому же они тоже любят, когда к ним приглядываются. Шестой класс — это так себе, а в десятом, в одиннадцатом, там дело уже по-настоящему поставлено. А Витальке родители компьютер подарили. Дешевенький, а все равно личный компьютер. И вообще — кто что мог, то и подарил. Один только я хамом оказался, я — ничего! Нет уж, детка, дело так дальше не пойдет: хочешь меня учить — учи, но и совесть надо иметь — хотя бы помалу, но расплачивайся. Ох, времени-то уже без семнадцати!
Юрий Юрьевич радостно сказал:
— Идет! По десять тысяч за урок!
Вовка схватил сумку и кинулся к выходу. Слышно было, как проскакал по лестнице до первого этажа. Как внизу дверью хлопнул.
Оставшись один, Юрий Юрьевич надел брюки — они все еще висели на спинке стула.
На кухне он что-то поскреб ложкой в тарелке — кажется, кашу геркулес.
Сел за стол. Посидел неподвижно минуту-другую, протянув руки по столу, взглянул на телеграмму в нескольких вариантах, один из которых он едва не отнес соседу, и вдруг почувствовал себя самым счастливым человеком на свете: Вовка вернулся! Живым, невредимым!
Впрочем, рассусоливать некогда: надо было готовиться к уроку. Следующим уроком была география.
В детстве это был любимый предмет Юрия Юрьевича: где, что и почему.