ЧЕЛОВЕК - ЭТО МЫ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 1997
ОБЕЗЬЯНЬИ ДЕТИ, ВСЕОБЩЕЕ ПОНЯТИЕ СОБАКИ И СКУКА ВЕЧНОСТИ Юрий Мефодьевич Бородай. Эротика — смерть — табу: трагедия человеческого сознания. М. «Русское феноменологическое общество», «Гнозис». 1996. 413 стр.
Бородая волнуют загадки антропогенеза («ад антропогенеза») и зарождение сознания: обезьяны, предгоминиды, первобытные люди, фатальная сила телесного низа. Эротика плюс смерть, или эротика равна смерти. Спасительное табу ставит преграду основному инстинкту — губительной эротике.
В описаниях рефлекторных процессов мелькнет бедная собака Павлова, мелькнет — и исчезнет. Через сотню-другую страниц, в кантовских штудиях, появится другая собака: не русская Жучка, не немецкая овчарка — собака как таковая. Немало, однако, бумаги понадобилось для того, чтобы, преодолев рефлекторную динамику, возвыситься до гештальт-представлений, до всеобщего понятия собаки.
Что говорить — основоположники и предтечи тщательно учтены. И. Павлов, С. Рубинштейн, Л. Выготский, К. Лоренц, Ж. Пиаже, Е. Блейер, А. Ухтомский, Э. Кречмер, Я. Дембовский, Л. Леви-Брюль, Ю. Семенов, другие исследователи рефлексов, ранних форм сознания, ауторитмичных процессов, шизофрении, обезьян и первобытных сообществ. Я не говорю уже о К. Марксе, Ф. Энгельсе и З. Фрейде. Последнего Бородай многажды тщится опровергнуть, но все тот же упор на телесный низ смешивает карты.
У Фрейда обезьяньи дети объединились и съели отца. После чего стали в чем-то похожи на людей. Бородай уточняет:
«Нет, дело вовсе не в том, что молодые самцы наконец рискнули на бунт против «отца», вовсе не в том, что убили и съели его (или, что чаще случалось, сам он пожрал агрессора-бунтовщика), — все это делалось слишком часто.
Весь вопрос, очевидно, в другом: как все-таки самцам удалось наконец прекратить эту самоубийственную практику — подавить в себе стремление к бунту, к соперничеству, т. е. отказаться от непосредственных проявлений полового инстинкта внутри своей группы? Для этого требовался отказ и от прямой сексуальной символики в языке, тщательное сокрытие всего, что связано с половой сферой. Начинаются люди с того, что надевают повязку на бедра» (здесь и далее курсив автора).
Хотя Бородай настаивает на самоограничении («самоограничение или смерть!»), активно оперирует понятием «аскеза», его пассажи, как ни странно, напоминают дополнения к «учительным» текстам основателя психоанализа. У Бородая высокие движения души, как-то: совесть, способность к самоограничению, самопожертвованию, бескорыстному страданию — тоже объяснимы «естественным» образом. Но доказательно ли объяснение человека как нравственного существа, наделенного совестью, биологической эволюцией? На мой взгляд, загадок только прибавилось и авторский вопрос: «Что заставляет звучать непрерывно симфонию жизни?» — повис в воздухе.
Но вот человек, так сказать, возник, то есть надел набедренную повязку. Что он дальше делает? Занимается богостроительством? Во всяком случае, нечто такое созидает в качестве «символа бунта против себя самого, против природно-биологической детерминации своего └Эго”». Иначе ведь — смерть в эротических баталиях. «Лишь рискнув пойти на великий антропогенетический бунт против природно-естественной обусловленности своей деятельности — сумев прервать бессознательно-рефлекторный детерминизм, противопоставив всей «Богом данной» реальности свое должное с осознанием механизма его произвольного созидания, прачеловек становится Человеком — субъектом любого сознательного строительства — и идеального, и реального».
Понятно теперь, откуда идеальное взялось? Не с неба, чай, свалилось. И кавычки вокруг «Богом данной» реальности вполне ясны. Вот один из «ученых образцов» торжества материализма — вполне в духе каких-нибудь Бюхнера и Молешотта: «Пускаясь в «поиски» идеального, мы… будем исходить из рефлекторной динамики, рассматривая ее как биологически данный «сырой материал» для производства принципиально новой системы».
Долог, извилист, запутан у Бородая сюжет с Кантом. Взаимодействует он с великим кёнигсбергским мыслителем не только по поводу «всеобщего понятия собаки», но также по вопросу о времени, «категорическом императиве», «продуктивной способности воображения», эстетике, «вещи в себе», трансцендентности и т. д. Кант остро переживал «звездное небо над головой» и трансцендентность. Его волнение не улеглось, не исчезло в томительной дали веков. Бородаю, видите ли, мало, что Кант лишь констатирует наличие трансцендентности, но ничего о ней не рассказывает. А сам он как нам вечность представляет? Как скуку. «Скука вечности — главная из проблем всех известных религиозно-культовых построений. Она выгонит из нирваны будду, а безгрешную душу — из рая».
Зато наличная действительность и история у Бородая — вполне «веселые» вещи, препарированные по-современному. Тут тебе и этносы с нациями, и «эротическая аскеза как культурно-исторический идеал», и протестантский капитализм, и «открытое общество», и третий путь, и тоталитаризм, и геополитика.
Прежде, во времена господства исторического материализма и единственно верного учения, желающие могли ознакомиться с сочинениями Ю. Бородая по сборникам вроде «Наследие К. Маркса и проблемы теории общественно-экономической формации» (М. Политиздат, 1974). В какой-то момент исследователя больше, нежели формации, стали интересовать этносы в «пассионарной» трактовке Л. Гумилева — Ю. Бородай не раз выступал в печати ходатаем по запутанным евразийским делам. Когда и общественно-экономические формации, и этносы пришли в содрогание, самое время было взяться за теологию. И вот № 10 «Нашего современника» за 1990 год, помнится, открывался установочной статьей Ю. Бородая «Почему православным не годится протестантский капитализм» (мысли по этому поводу вошли и в «эротическую» книгу).
Бородай заинтересовался тогда соотношением Ветхого и Нового Заветов и заявил об их несовместимости. Пожурил Блаженного Августина за увлечение «ветхозаветной догматикой» в отвергнутом католической церковью учении «об избранности и предопределении, которое он пылко и талантливо пропагандировал среди христиан». Католики вовремя разобрались в уклонениях учителя церкви, но к этим заблуждениям вновь вернулись кальвинисты. «Фундаментом кальвинистской религиозной доктрины стало полное отождествление племенного иудейского бога-отца с первым лицом христианской троицы, хотя такое отождествление совершенно несовместимо с евангельскими текстами». Защитник экономических предпочтений православных христиан проходит мимо того неоспоримого факта, что в православной традиции отнюдь не менее, чем в кальвинизме, почитается Ветхий Завет. Православные проповедники воспламеняются им, полагая, что Аврааму, Исааку, Иакову, библейским пророкам открывался истинный Творец мира, а не племенное божество, которое Бородай пишет со строчной буквы. Но тут надо сказать, что критик идей избранности и предопределения не затрудняет себя сокрытием своих менее теологических, но более предметных задач, связанных с разоблачением «племенного иудейского бога».
Вернемся к книге про эротику.
О связи эротической аскезы с непорочным зачатием изложено жутковато. Но ведь и по существу неверно! И в Ветхом Завете эротическая аскеза есть, и у магометан, и у буддийских монахов нечто такое присутствует. До Христа и до Божией Матери люди ведь не только предавались сексуальным буйствам и поклонялись фаллосу — они любили, о чем, слава Богу, остались свидетельства греческих, римских и иных авторов.
«У женщины нет души. Это «восточное» представление в той или иной степени характерно для всех дохристианских культур. Отсюда и совершенно иной идеал женственности, он полностью исчерпывался красотою внешних телесных форм». Категорически не согласен — «не все и язычники тьма», не говоря уже о высоких образах библейских жен.
Современность с ее низкопробными массовыми зрелищами и прочими перехлестами, дух времени пытаются деформировать образ человека, снять нравственные ограничения. То, что человек не исказился окончательно, свидетельствует, что память о первородном грехе носит у него исторически более глубокий, ежели не сказать онтологический, характер. Современная сексуальная революция пытается стащить с человека набедренную повязку, вывести половой акт из сферы потаенного в область этически нейтрального и эстетически привлекательного. Но перед нами не только примеры малодушной капитуляции, но и неслабеющего сопротивления, причем — достаточно массового. Не говорит ли это о чем-то более существенном, нежели трансформированные первобытные запреты, тотемы и табу?
Бородай в отдельно взятого человека не верит. Да и как поверить в такое самопроизвольное существо? Демократия, которую человек пробует создать, оборачивается сутяжничеством, формалистикой, процедурой, убивающей остатки совести. Вот ежели взять человека в рамках общности, коллектива, соборности, — это дает некий шанс. Автор пишет, что «в реальной истории все конфликтующие христианские национальные церкви давали всегда однозначный ответ — инквизиторский. И не по злому умыслу. Этот «земной» церковный ответ глубоко обоснован исходной природой соборно-нравственного человеческого со-знания, в значительной мере принудительного по своей сути». «Принцип свободы совести», если он устанавливается в качестве общеобязательной юридической нормы, ведет «к постепенной утрате людьми всякой совести вообще, к замене ее правовым, полицейско-судебным сознанием». Хочешь не хочешь, а держись инквизиции: ведь ежели пойдем по пути гражданского общества, «полицейско-судебного сознания» не минуем. Ты победил, великий инквизитор?
Мне одно не ясно. Положим, сомневается автор в таких историях, как рай, божественное происхождение человека, первородный грех или непорочное зачатие, — его дело. Но зачем же всерьез с кальвинистами и пуританами препираться именно по части теологии? Они-то во все это верили! Им-то рай скучным не казался! Какие бы там они ни были скупердяи, монстры накопители — действовали они в религиозном поле, капитализм свой протестантский строили исходя из реальных религиозных переживаний. Потому, наверное, и оказался он жизнеспособным и кое на что годным, хоть и «неподходящим» для православных (глава «Почему православным не годится протестантско-капиталистическая аскеза»).
В конце концов, демократию избирают не потому, что она безукоризненно хороша сама по себе (я не идентифицирую демократию с якобы обязательной горькой пилюлей тотального рынка, макроэкономики, вообще экономизма «чикагского» типа), а чтобы избежать тирании. Ее бездушная процедурность оказывается уместной там, где массовая утрата религиозных ценностей уже, должно быть, необратима на исторических путях. Так называемое традиционалистское общество (к которому, кажется, Бородай больше расположен), если оно объединено не действительными религиозными ценностями, а чем-то иным, принимающим оболочку мифа, может выдать штучки похлеще, чем самая бездушная и самая вороватая демократия, чем тривиальное «открытое общество».
«Либо соборность, либо принудительная «инженерная» социальность», — я и согласился бы с этой жесткой дилеммой, если бы и сама соборность у Бородая не была принудительной. Откуда эта всеобщая принудительность? Истоки ее в том самом биологизме, тотальном биологизме, который заложен в «естественнонаучной» части объемистой книги. Соборность иная возможна в иной, не в натуралистической, системе координат.
В заключение хочу сделать одно замечание фактического характера. Издатели уведомляют, что для оформления книги и переплета использованы петроглифы Лунных гор — рисунки кочевников-скотоводов Внутренней Монголии: «На скале, возвышающейся возле реки Усытайгоу, изображена сцена группового танца. В центре рисунка — три танцора широко раздвинули ноги и раскинули руки. Между ног у них четко обозначены хвосты». Так вот, утверждаю, что между ног у танцующих скотоводов четко обозначились не хвосты, а… — да, да, то самое, чем оперируют при реализации основного инстинкта. Вглядись внимательнее, читатель: никакие это не хвосты!
О чем книга Бородая? Вроде бы о преодолении биологической детерминации, животного начала на путях эволюции. Да полно! Человек — не развившееся животное. Из биологии он не эволюционирует, а скатывается туда, деградирует в ту сторону, если, грубо говоря, оскотинивается. Можно его в ту сторону исподволь или более откровенно подталкивать, а можно поддерживать, ободрять, идеализировать. Да, идеализировать! Однако этим теперь редко кто занимается.
Остается лишь напомнить о том, что было пройдено, достигнуто, а теперь забыто, напомнить, что «основные чувства стыда, жалости и благоговения исчерпывают область возможных нравственных отношений человека к тому, что ниже его, что равно ему и что выше его… Все прочие явления нравственной жизни, все так называемые добродетели могут быть показаны как видоизменения этих трех основ» (Владимир Соловьев, «Оправдание добра»). Напомню также, что эти «основные чувства» являются безусловными, изначально свойственными человеку нравственными началами.
Олег МРАМОРНОВ.