РЕЦЕНЗИИ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 1997
АННА ТИМИРЕВА И АДМИРАЛ КОЛЧАК
«Милая, обожаемая моя Анна Васильевна…». Составители Т. Ф. Павлова, Ф. Ф. Перченок,
И. К. Сафонов. М. Издательская группа «Прогресс», «Традиция», «Русский путь». 570 стр.
Истори любви Анны Васильевны Тимиревой и Александра Васильевича Кол-
чака под пером совковых писак, которым в перестройку много чего позволили, одно время грозила выродиться в форменную бульварщину: недаром Тимиреву там часто титуловали то княжной, то княгиней — чтобы было еще «красивей».
Особняком стоит эмигрантский роман Владимира Максимова «Заглянуть в бездны». «Пишу роман о любви, только о любви, никакой политики», — поделился он со мной лет десять с лишним назад в Париже. Но, разумеется, публицистический пафос, соприсущий Максимову, и тут никуда не делся, а общая нервозность, пронизывавшая его чужбинное бытие, помешала созданию художественно безупречной вещи, в ней проглядывает какая-то азартная спешка.
…И вот перед нами объемный том материалов о Тимиревой и Колчаке: письма, следственные протоколы, фрагменты ее художественного наследия, наконец, щемяще-подробные воспоминания ее племянника Ильи Кирилловича Сафонова; скрупулезные комментарии, дающие массу дополнительных сведений. Всё вместе — впечатляющий, трагический, яркий культурно-исторический организм, неожиданно оптимистично подпитывающий наши начавшие уже было меркнуть представления о высоких возможностях и поразительной стойкости человеческого духа в самых беспросветных условиях.
Колчака только ленивый не попрекал в неэффективности его «диктаторства» и военных ошибках в борьбе с коммунистической армией. Не станем верить недоброжелателям на слово: Белое движение было настолько разношерстно и мировоззренчески эклектично (от социалистов до монархистов), что просто органически не было способно солидарно сфокусироваться в едином авторитетном лидере, — это раз. А во-вторых, Колчак прежде всего военный моряк, высокоодаренный полярный исследователь и гидролог (что в ту пору было неотделимо от доныне поражающих воображение экспедиционных подвигов) — воевать на суше с обезумевшими соотечественниками, конечно, был не его удел. Он взялся за это по обстоятельствам и чувству долга, не имея, пожалуй, никаких специальных амбиций. Впрочем, разумеется, определенная идеология у него была — идеология военного человека и патриота (в поэзии нашей, например, отчасти воплощенная Гумилевым). Патриотический империализм — во благо России — до революции. И непредрешенчество — после; впрочем, это уже политика.
Если Константинополя и проливов искали даже такие умы, как Тютчев и Достоевский, а в начале века кадеты, чей замес — освободительная идеология, то почему б не исповедовать то же и адмиралу? В данном случае это по крайней мере логично.
В подробном январском письме 1918 года (ныне уже исчез этот навык, эти умение и охотка писать письма — вот так, за страницей страницу, не комкая и не ужимаясь по лености) Колчак рассказывает о своем пространном разговоре с японским офицером, полковником Hisahide. «Он один из признанных деятелей секретного панмонгольского общества… ставящего конечной целью ни более ни менее, выражаясь деликатней, экстерилизацию индоарийской расы, которая отжила свою мировую миссию и осуждена на исчезновение… Англия и Франция еще сильны своей аристократией, своим воинственным началом, инстинктивно заложенным в ее населении, которое никакой демократический разврат в виде пасифизма и социализма не смог уничтожить. …Мы откровенно говорим европейской демократии: …если вы попробуете бороться с нами приемами, которыми Германия победила Россию и обратила Великую Державу в конгломерат одичавших «демократий», — мы вас уничтожим… Если Европейская война не покончит с демократией, то следующая погребет демократию с социализмом, пасифизмом и прочими моральными извращениями навсегда, но это будет стоить белой расе дорого».
Рассуждения японского «леонтьевца» произвели на адмирала сильное впечатление. «Я поднялся в свою комнату, — пишет он далее в том же письме, одном из шедевров русского эпистолярного жанра в целом, — на столе, покрытом картой Месопотамского театра, стоял Ваш портрет, и я стал смотреть на него, чтобы отвлечься от тяжкостной справедливости слов японского фанатика. …Почтеннейший Керенский называл братающихся с немцами товарищей идеалистами и энтузиастами интернационального братства, а я, возражая ему, просто называл это явление проявлением самой низкой животной трусости… Ведь в основе пасифизма лежит… страх боли, страдания и смерти».
Потребовалась — через десятилетия — атомная бомба, чтобы сломить этот уходящий в древность воинственный панмонгольский дух; впрочем, не исключено, что в веке двадцать первом он еще о себе напомнит: самодовольство западной цивилизации не пройдет безнаказанным.
Когда Тимирева и Колчак познакомились, ей шел двадцать первый год; 1916-м датируется первое из сохранившихся писем — ценного сплава проницательного женского ума, пылкости и силы характера (что был когда-то так хорошо, исчерпывающе схвачен Пушкиным). Вкрапленные в нашем сознании в контекст биографии Тимиревой (тридцать лет лагерей, тюрем, ссылок; расстрелянный сын от первого брака Владимир), они читаются так, как и должны читаться: это дальше, выше, больше словесности — здесь «человек сгорел»1.
В глазок своей камеры она видела, как его уводили. Перед казнью он просил о свидании, в ответ чекистские олигофрены «все расхохотались» — весело вспоминал председатель иркутского Губчека, исполнитель ленинского приказа Чудновский. Труп адмирала был спущен в прорубь, специально заранее вырубленную для этого в толстом ангарском льду. Последний колчаковский месяц и предарестные дни своими невыносимыми «крестными» тяготами, предательством окружающих, трепетным присутствием рядом близкого сердца напоминают екатеринбургское положение государя. Эти «диктаторы», «тираны», «милитаристы» были, по сути дела, людьми с кодексом чести и правилами благородства в их пору уже архаичными. Между ними и их гонителями разница, можно сказать, антропологическая. И всей предыдущей жизнью приученная к натурально высокому, то бишь нормальному, уровню человеческих взаимоотношений, Анна Тимирева — после казни адмирала — оказалась пленницей совсем другого рода двуногих.
…Так, недавно я спросил о Тимиревой одну очень уже пожилую даму из Рыбинска (где Анна Васильевна работала бутафором в театре перед своей последней посадкой в 1949 году). «Высокомерная, замкнутая была», — вспоминала дама. «Да ведь с вами только разговорись, сразу бы донесли», — полушутя сболтнул я. Дама не возмутилась, а согласно кивнула: «Это правда».
«Освобождать ее (Тимиреву. — Ю. К.), — рапортовал чекистский чин Павлуновский такому ж, Фельдману, 30 ноября 1921 года, — ни в коем случае нельз — она связана с верхушкой колчаковской военщины и баба активная».
Анна Васильевна не растеряла, слава Богу, эту свою «бабью активность» до глубокой старости — все, кому посчастливилось попасть в ее «поле», вспоминают это как событие своей жизни.
Я же — по понятным причинам — с особым тщанием читаю и перечитываю ее рыбинское дело (точнее, щербаковское — Рыбинск «кликали» тогда Щербаковым, по имени рано ожиревшего и отжившего сталинского сатрапа родом из Рыбинска; семь купцов Щербаковых в Верхневолжье была хорошо известна). Было мне в ту пору два с половиной, ну, чуть больше, года, и жили мы в Рыбинске, пардон, Щербакове, на улице Дзержинского — окнами прямехонько на НКВД, красный дом в стиле модерн начала века. И, возможно, украшали с бабушкой елку старыми блестко припудренными игрушками, когда метрах от силы в двухстах, да меньше — через стену нашего дома, неширокую улицу, стену НКВД, допрашивали Анну Васильевну. «Я никакой антисоветской деятельностью не занималась. …Предъявленное мне обвинение основано на вымышленных показаниях свидетелей и искажении фактов… Нет, Ходсон и не думал меня вербовать, и никакой шпионской деятельностью не занималась»2.
Анну Васильевну этапируют в Красноярский край — «как социально опасную личность по связям с контрреволюционным элементом».
Реабилитирована «подчистую» была она только в 1960 году.
Миф, что она «умерла в нищете» и забвении3, рассеивают уже упоминавшиеся воспоминания И. К. Сафонова. Да, пенсия, которую выхлопотали ей «за отца» (выдающегося музыкального деятел Василия Ильича Сафонова) Шостакович, Ойстрах и прочие корифеи, была… 45 рублей. Но бывшая многолетняя зечка (ее судьба протяженностью гулагского срока сопоставима с мытарствами поэтессы Анны Барковой) понимала жизнь и умела радоваться ей даже и «на такие деньги». У нее были друзья, был круг общения очень высокого уровня (куда входил, к примеру, один из лучших наших поэтов 70 — 80-х годов Александр Величанский), а главное, было живое христианское мировоззрение, с которым уже ничего не страшно.
«Когда умерла Анна Васильевна, — вспоминает Сафонов, — поэт А. Величанский произнес слова, несколько резанувшие вначале мой слух; он сказал: «Анна Васильевна прожила счастливую жизнь». Вглядываясь в события, составлявшие эту жизнь, поневоле спросишь: как же можно считать ее счастливой? И тем не менее я соглашусь с Величанским… Жизнь Анны Васильевны всегда была наполнена глубоко человеческим и потому, быть может, драматическим содержанием… Везде и во всем находила Анна Васильевна материал для творчества… Что бы она ни делала, за что ни бралась, все становилось дл нее делом, в котором ей было интересно себя проверить и показать».
Но действительно — что понимать под счастьем? Если крепость и рост благосостояния и популярности, основанные на социально-общественной конъюнктуре и азартном крутеже выживания, то такого «счастья» Тимирева не улучила. Но ежели видеть счастье в экзистенциальном самостоянии («Самостоянье человека / Залог величия его», — Пушкин), верности долгу и бескорыстию юности, органичном следовании промыслительной логике судьбы, ненатужном самосоответствии и подключенности к красоте бытия, то была Анна Васильевна и впрямь счастливая. (Все это — со времен стоицизма по крайней мере — общеизвестные истины, которые, однако, сегодня приходится повторять, — да только где же для них трибуна? Культура посттоталитарной поры стала учить совершенно иному «счастью», основанному на цинизме с прихватом, тем самым дезориентируя миллионы экссоветских людей, и без того глубоко несчастных.)
Жаль, конечно, что не оставила Анна Васильевна развернутых воспоминаний об адмирале. Но думается, что не по «недисциплинированности» («не собралась»), не по осторожности (в 60-е годы в стол можно было работать), а по — боли: писать о том было сверх сил человеческих. Да, может быть, именно в данном случае мемуары как таковые были бы бестактностью: существует невыразимое; мученический конец адмирала «опечатывает уста» самого близкого ему человека. Достаточно того, что сообщала она в своих заявлениях о реабилитации:
«Я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я любила его, и была с ним близка, и не могла оставить этого человека в последние дни его жизни. Вот, в сущности, и все».
Оставшееся от книги эмоциональное впечатление таково, что только рецензентское педантство вынуждает упомянуть отдельные ляпы. Сборник «Минувшее» выходил в Париже в издательстве «Atheneum», а отнюдь не в функционирующем в Штатах «Ардисе». Переименование альманаха «Память» в «Минувшее» в 1985 году никак не связано, разумеется, с обществом «Память», а просто обусловлено переменой издательства из-за эмигрантских разборок. Хронология публикуемых стихотворений Тимиревой нарушена неоднократно, хот в предуведомлении сказано, что только единожды. Примечания перегружены излишними порою подробностями.
И еще одна — более досадная — оплошность. В Рыбинске у Анны Васильевны был верный друг — сотрудница краеведческого музе Нина Владимировна Иванова. «Я не знала человека, — писала о ней Тимирева в 1954 году, — более естественного в своем благородстве… Вот уж действительно праведник, без которого и мир не стоит». В указателе же имен напротив фамилии Нины Владимировны — страничный отсыл к справке на арест Анны Васильевны в Москве в 1935 году, в которой цитируется донос некой Ивановой (без инициалов), «члена ВКП(б) с 1926 г.». Надо ли говорить, что рыбинская Нина Владимировна к этой доносчице никакого отношения не имеет? Вот в таких вещах ошибки неизвинительны.
В «Перечне имен», приложенном к очерку И. К. Сафонова, Н. В. Иванова не упомянута вообще. Илья Кириллович объяснил мне это тем, что даты жизни ее ему неизвестны. По моей просьбе рыбинский журналист Н. Е. Куприянова (приношу ей за это свою благодарность) сделала запрос в городское УВД, так что, надеюсь, о Н. В. Ивановой что-нибудь удастся узнать…
А то ведь у нас как получается: подонки «живее всех живых», а люди благородные словно из ниоткуда пришли — в никуда уходят. Помню, как резанул мен девиз эмигрантского антикоммунистического Народно-Трудового Союза: «Да возвеличится Россия! Да сгинут наши имена!» Да почему же одно за счет другого? Убежден, что при таком отношении к памяти соратников никогда Россия не «возвеличится».
…И, наконец, хочетс пожелать успеха крепнущему издательству «Русский путь», благодаря которому осуществилась заглохшая было инициатива издания этой книги; пожелать продуманной — в наше хаотичное время — издательской концепции и средств для планомерной реализации оной.
Юрий КУБЛАНОВСКИЙ.