ЕВГЕНИЙ СТАРИКОВ. РАЗНЫЕ РУССКИЕ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 1996
ЕВГЕНИЙ СТАРИКОВ * РАЗНЫЕ РУССКИЕ
«Социальная пирамида» — традиционно устоявшийся термин-клише, служащий для обозначения социальной структуры общества. И в самом деле, какой бы критерий структурирования социума мы ни взяли — будь то «отношения собственности на средства производства», годовой доход, уровень образования, социальные и профессиональные функции, социальный статус, — при любом из этих подходов мы получим пирамидальную структуру, состоящую (в зависимости от избранного критерия) из социально-экономических классов или классов «имущественных» или разного рода «страт», ранжированных по прочим критериям, но всегда будут явно выделяться «нижние», «средние» и «высшие» классы, сословия, касты, слои и т. д. и т. п., различающиеся по «рангу», престижному статусу. Иными словами, все вышеозначенные критерии дают нам вертикальный срез общества.
Но есть и иной подход к структурированию общества: вертикально-пирамидальную его конструкцию можно рассечь по горизонтали; именно такую исследовательскую процедуру намерен провести автор по отношению к российскому социуму: отследить его региональные особенности, превращение региональных популяций в особые социальные группы в рамках социальной макроструктуры. Российский Север, казацкие регионы, Сибирь, в широком смысле слова периферия с ее селами и малыми городами дадут нам особый горизонтальный срез общества. Тогда мы обнаружим как особые региональные группы (население тех же сел и малых городов), обладающие собственными «микро»-пирамидальными структурами, так и квазисословные субэтнические группы (поморы, казаки, чалдоны, староверы и т. д.).
Сразу следует оговориться, что используемый здесь фактологический материал (то, что называется «эмпирической базой исследования») фрагментарен, неполон и имеет множество лакун. Это не случайно. Политика советского (да в некоторой степени и нынешнего российского) руководства отличалась принципиальным антигеографизмом и антирегионализмом, стремлением к тотальной унификации, к стиранию всех и всяких различий, в том числе и региональных. Одинаковые стандартные пятиэтажки строились и на Крайнем Севере, и на крайнем Юге, ассортимент завозимой в европейскую и азиатскую Россию одежды совершенно не учитывал разницу в климатических условиях. Короче говоря, региональные особенности России находились в вопиющем противоречии с политикой всеобщего усреднения, выравнивания и унификации, а следовательно, как бы и не существовали.
Несмотря на все помехи идеологического характера, регионалистика все же развивалась — преимущественно в рамках экономической географии. Как пишет доктор географических наук Б. Родоман, «советские географы разделили страну на несколько тысяч природных и хозяйственных районов, не совпадающих с административным делением, дали им названия и характеристики, нанесли их на карты. Районы, выделенные учеными, надо сгруппировать по зонам в зависимости от поставленных целей, для каждой зоны разработать, если нужно, свои варианты законов, норм, правил, различные налоги и тарифные сетки, разные программы и сроки реформ. Либо это районирование проведут сверху ученые, сотрудничающие с правительством и местной администрацией, либо снизу начнется стихийное дробление страны на конфликтующие между собой уделы»1.
Самое парадоксальное заключается в том, что зачинателем дробления России выступила Москва, отделившая себя от всей остальной страны системой бесчисленных административных фильтров, бюрократических рогаток и привилегий. Столица и раньше отнимала ресурсы у провинции. «Московскую прописку, подобно римскому гражданству, одни наследовали, как апостол Павел, другие получали за взятки и грязную службу, как арестовавший его тысяченачальник»2. И сейчас мало что изменилось. Столица получает щедрое финансирование, имея одновременно долю со всех бюджетных статей, даже если деньги выделяются на нужды села или Крайнего Севера. Финансовые ресурсы выкачиваются в столицу филиалами московских банков, доходы от экспорта сырь концентрируются там же. Так, например, финансовый контроль над «Норильским никелем» захвачен московским капиталом, действующим в тесной связке с московскими политиками. По этому поводу — и гневная тирада В. Зубова, губернатора Красноярья, на территории которого находится Норильский комбинат: «В Москве же снижение объемов производства одно из самых больших, но динамика роста доходов на душу населения самая высокая в стране. У нас уже был однажды один на всех вполне коммунистический город. К тому, похоже, и возвращаемся. И пусть никого не восхищает великолепное, быстрое строительство в Москве, когда главы дальневосточных и сибирских регионов кричат, что их отрезают от России, что за ними закрепляют статус колоний» («Известия», 1995, 13 апреля).
Парадоксальное, на первый взгляд, требование переноса столицы в Новосибирск имеет свои резоны. Впервые эту проблему теоретически поставил В. Цымбурский3, мотивируя целесообразность подобного переноса необходимостью освоения «трудных территорий» Сибири и перемещением геополитического центра тяжести в азиатско-тихоокеанский регион. Но когда за перенос столицы в Новосибирск выступил депутат Госдумы Василий Липицкий, его аргументация была более прозаичной: в своей статье, опубликованной в «Вечернем Новосибирске», Липицкий отмечает, что Москва превратилась в своего рода «государство в государстве», обособленное от остальной России.
Сибирь и Север — это две трети территории Российской Федерации, на которых проживает 8 процентов ее населения и производится четверть всего валового национального продукта. До 60 процентов валютных поступлений в бюджет РФ дает именно Север. Ибо здесь сосредоточено большинство месторождений нефти и газа, более половины лесопроизводства, практически все олово и все апатитовые концентраты. Плюс золото, алмазы, алюминий. На долю этих регионов приходится добрая половина улова рыбы и морепродуктов страны.
Абсолютное большинство на Севере составляет нестабильное население, формирующееся в основном вместе с развитием добывающей промышленности. Эта «рабочая сила» завербована в обжитой части страны и мечтает, выйдя на пенсию, поселиться в сравнительно теплых краях. Численность старожильческого населения здесь относительно невелика. Миграционные потоки на Север, в Сибирь и Дальний Восток направлялись ведомствами, заинтересованными в дешевой рабсиле. Дешевизна ее определялась не уровнем зарплаты (на грандиозных стройках Севера неквалифицированный труд оплачивался гораздо выше квалифицированного), а ничтожностью затрат ведомств на обустройство этих сорванных по их ведомственной воле с насиженных мест людей. Если за 70 — 80-е годы население Сибири выросло на 20 процентов, то мощности инфраструктуры увеличились только на 1,5 процента. Таким образом, плюшкинская «экономия» на «человеческом факторе», дающая весьма относительный сиюминутный выигрыш в средствах, на деле оборачивается колоссальным их перерасходом в будущем. Завезенная рабсила методом самостроя возводила бесчисленные «копай-города», «нахаловки» и «шанхаи», аналогичные «фавеллам», «бидонвиллям» и «ранчос» в маргинальных кварталах латиноамериканских городов.
Даже там, где ведомства в силу крайней необходимости раскошеливались на строительство приличного жилья, все остальное — магазины, больницы и ясли — они оставляли на усмотрение абсолютно нищих местных властей. Таким образом, главный деформирующий фактор в осваиваемых регионах — это засилие «вертикальных» ведомственных структур и их абсолютное преобладание над «горизонтальными», территориальными. Каждое ведомство создавало свою собственную социальную инфраструктуру, дублирующую аналогичные структуры других ведомств. Качество жизни в районах такого промышленного освоения резко падает с началом этого освоения: ухудшаются все показатели в сфере здоровья, образования, культуры, структуры питания, использования свободного времени и т. д. В результате стабильные общности не формируются: устойчивость численности населения достигается за счет баланса его притока и оттока. Так, за последние двадцать лет в Якутию приехало более одного миллиона человек и столько же выехало. И это при общей численности населения республики чуть более одного миллиона человек!
В условиях подобного «хозяйствования» происходит колоссальная текучесть кадров, когда миллионы, если не десятки миллионов, людей пропускаются через особую «барачную субкультуру». Изменился и сам тип личности северянина. Как свидетельствует главный социолог «Главтюменьгеологии» А. Силин, «среди приезжего населения менее всего ценятся интеллигентность, совестливость, образованность. Заметна тенденция снижения ценности личности, а нередко и самой жизни человека… В новых поселениях Севера не налажен и правовой контроль. А доля ранее судимых тут выше, чем где бы то ни было. Поэтому здесь наиболее значительны деформации половой морали (гомосексуализм в поселках Заполярья, проституция в городах Северного Приобья). Лишены стабильности семейные отношения, что тоже вызвано особенностями структуры населения (например, в Ямало-Ненецком автономном округе женщины составляют лишь треть населения). Больша часть расходов молодых северян приходится на спиртные напитки и азартные игры»4.
Ведомственная разобщенность участников «освоения», пользующихся отдельными инфраструктурами и ревниво оберегающих их от «чужаков», дополняется противоречиями между «аборигенами» и «пришельцами», рабочими и управленцами, старшим поколением и молодежью, пионерами первой и последующих волн освоения, между постоянными жителями и вахтовиками и, наконец, между отдельными землячествами. Естественные трудности, вызванные климатическими условиями, не сближают, не сплачивают территориальные общности, но, будучи сдобрены искусственными сложностями сугубо социального свойства, наоборот, дробят сообщество на множество враждующих «фракций».
Традиционная культура природопользования, выработанная коренным населением, задавлена здесь бесцеремонным хозяйничаньем добывающей и лесной промышленности. А ведь интересы местных этносов всем своим укладом зависят от природы. Пришельцы-временщики не понимают, что такое сибирская тайга и тундра с ее тощим слоем земли (тронь — и ничего не останется). Вездеход, прошедший по тундре, оставляет незаживающий след. Не случайно местные народы так боялись тревожить эту землю и даже мертвых хоронили на поверхности. Как ответит природа на бесцеремонное вторжение пришельцев, никому не ведомо. Из обращения выведены огромные территории оленьих пастбищ и промысловых угодий площадью в десятки миллионов гектаров, сотни рек потеряли свое промысловое значение. «Проходы под трубами, которые недавно стали делать газовики, оленей отпугивают. Что касается самих коренных жителей… то отчисления газовиков в местный бюджет до конкретного ненца или ханты не доходят. Предложенный специалистами путь создания маленьких школ и медучреждений не реализуется, в факториях исправно торгуют лишь водкой, а зарплата в 40 тысяч считается удачей» («Известия», 1994, 5 октября).
В настоящий момент экономика «трудных территорий» переживает кризис гораздо более острый, чем в целом по стране. Дело в том, что до «рыночных реформ» продуктообмен между Севером и «материком» осуществлялся на принципиально нерыночной, принудительно-неэквивалентной основе, ибо невозможно было установить цену, которая устраивала бы одновременно покупателя и продавца. На чисто экономической основе «смычка» Севера и «материка» была невозможна, так как при равноправном торговом обмене взаимные потери в обоих направлениях превысили бы прибыль. Циркуляция народнохозяйственных «соков» была возможна только на основе принудительно-силовой их перекачки. И хот Север и «материк» обоюдно нуждались в продукции друг друга, продуктообмен имел характер обмена потребительными, но отнюдь не меновыми стоимостями. Короче говоря, такие рыночные категории, как себестоимость, цена, прибыль, амортизация и т. д., не учитывались принципиально, ибо введение их в обиход мгновенно порушило бы стройную систему принудительно-силовой перекачки ресурсов Севера на «материк» и продуктов жизнеобеспечения для северян — в обратном направлении. С введением «рынка» именно так все и получилось: темпы спада производства на Севере выше общероссийских. Даже добыча золота стала убыточной. Невыгодной оказалась и доставка продовольствия на Север из центральных районов страны из-за огромных транспортных расходов. Нерентабельными сделались целые отрасли хозяйства, еще недавно процветавшие. Хаос в ценах и тарифах на электрическую и тепловую энергию привел к «вымерзанию» северных городов, к остановке предприятий. В целом ситуация на Севере стала катастрофической.
Многие тысячи километров, составляющие пространственный разрыв между природоресурсной базой «трудных территорий» и обрабатывающей промышленностью «материка», обусловливают исключительную роль магистрального транспорта. Огромные пространства требуют колоссальных усилий для своего поддержания — обеспечения коммуникаций, инфраструктуры и прочего, — каковое поддержание принципиально невозможно на чисто рыночной основе. Об этом хорошо знали еще при царе-батюшке, когда железнодорожные билеты оплачивались пассажирами лишь на расстояние семисот верст от столицы, сверх того пассажир не платил ни копейки из своего кармана — за него это делало государство. Сейчас же спад грузовых перевозок на железнодорожном транспорте идет по нарастающей: в 1993 году на 18 процентов меньше, чем в 1992-м, а в 1994-м — на 26 процентов меньше, чем в 1993-м. Но при этом удельный вес российских железных дорог в отправлении грузов всеми видами транспорта увеличился с 48 процентов в 1993-м до 54 процентов в 1994-м («Финансовые известия», 1995, No 8). Каково же тогда было падение грузоперевозок другими видами транспорта? В 1994 году к окончанию традиционных сроков навигации в районы Крайнего Севера была завезена лишь треть необходимого. За последние три года тарифы на перевозку грузов морским флотом в Арктике увеличились в 425 раз, и правительство никак не успевает вовремя найти в тощем госбюджете средства на дотирование арктической навигации. В 1995 году ситуация с завозом грузов в Арктике оказалась еще сложней.
Ранее северные и приравненные к ним территории являлись местом притяжения мигрантов в силу известных финансовых льгот. За десятилетие 1979 — 1988 годов миграционный баланс здесь был стабильно положительным, составляя ежегодно в среднем 235 тысяч человек.
Ныне же зарплата на Севере практически не превышает среднюю по России, а уровень цен здесь выше. И это не считая резкого, катастрофического падени общего качества жизни на «трудных территориях». С 1990 года начинается отток населения из этих мест. Сейчас, по данным Комитета по делам Севера, около двух миллионов живущих там людей «сидят на чемоданах», и лишь объективные трудности отъезда (запредельно высокие транспортные расходы, отсутствие контейнеров, неопределенность с получением жилья на новом месте) сдерживают повальное бегство северян. До конца 90-х годов, согласно оценкам Центра демографии, миграционные потери северных территорий достигнут 1,3 — 1,4 млн. человек в основном трудоспособных возрастов… Населению Севера в предстоящие 20 лет грозит опасность уменьшиться на 3 — 3,5 млн. человек, из которых 2 — 2,3 млн. (если сориентироваться на современные миграционные установки) осядут в российских старообжитых областях, а 0,7 — 0,8 млн. человек и вовсе уедут из страны.
* * *
С Севера России перенесемся на Юг. Это прежде всего Ростовская область, Краснодарский и Ставропольский края. Достаточно благополучное (по среднероссийским меркам, конечно) положение этого региона на протяжении послевоенных лет превратило его в своеобразный магнит, притягивающий мигрантов — в первую очередь отставных офицеров и тех, кто проработал долгие годы по контракту на Севере. И если сейчас миграционное сальдо на Севере становится все более отрицательным, то на Юге все наоборот: густонаселенный регион, где жилье в дефиците, а земля плодородна, ныне захлестнут волной вынужденных переселенцев и беженцев из Закавказья и северокавказских республик России.
Ранее население Юга, привыкшее к постоянному миграционному потоку, отличалось терпимостью к другим культурам и стереотипам поведения. В то же время оно никогда не сливалось с пришельцами, а предоставляло каждой социально-профессиональной и этнической группе свою определенную нишу. Сейчас отношение коренных южан к новым волнам мигрантов резко изменилось, ибо мигранты эти оказались не такими, какими представлялись «аборигенам»: прежде всего, вновь прибывшие не пожелали в большинстве своем включиться в производство и, соответственно, занять нормативно одобренную нишу в социальной структуре Юга России. Так, по данным социологических исследований, проведенных МВД России на Кубани, 47 процентов местных жителей возмущены тем, что мигранты практически занялись посредническими махинациями, рыночной торговлей, полулегальными и попросту криминальными делами. «Вместо потерявших все, оборванных, полуголодных, спасающих свою жизнь жертв конфликтов прибыли — в подавляющем большинстве — люди более обеспеченные, чем местные жители. Так по крайней мере считает половина опрошенных кубанцев… 37 процентов кубанцев обвиняют гостей в неуважении к местным обычаям, 26 процентов считают, что беженцы провоцируют межнациональные конфликты» («Мегаполис-экспресс», 1993, No 11, стр. 6).
Как следствие — скачкообразное усиление ксенофобии среди «местных» и соответствующее усиление политического влияни партий национал-патриотического толка. Так, например, Жириновский получил на Юге России в полтора раза больший процент голосов, нежели в среднем по стране. Традиционный для Юга России регионализм, более или менее явное противостояние Москве за последние годы резко усилились, но при этом парадоксальным образом дополнились ярко выраженными государственническими настроениями. «Это связано с осознанием «новой старой» роли Юга как форпоста русской культуры на Кавказе, пограничного края, барьера и буфера, защищающего всю Россию от нестабильности и гасящего волны межнациональных конфликтов, приходящие с Кавказа»5.
При подобном состоянии массового сознания в этом исторически казачьем регионе все взоры не могли не быть обращены на проблему воссоздания казачества как единственного гаранта (на Центр и его силовые министерства уже никто всерьез не надеялся) сохранения за Россией ее стратегических позиций в этом важнейшем, с точки зрения геополитики, регионе. На казаков с надеждой смотрят не только как на воинов-порубежников, но и как на силу, способную вместо бессильного МВД навести строгий внутренний порядок, подавить криминальный разгул и в то же время защитить русское население Юга России от агрессивного этнического экстремизма титульных этносов «маленьких, но гордых» республик, возникших на месте бывших автономий. Ибо многочисленны факты насильственного выживания казаков и славян из северокавказских республик, безнаказанных убийств, грабежей, разжигания межэтнической вражды. Русское население на Тереке и Кубани постоянно убывает или просто утрачивает свои позиции, а нарушение хрупкого межэтнического баланса с объективной неизбежностью влечет вслед за собой дальнейшее обострение межэтнической розни, чреватое новыми кровавыми конфликтами. Особую заковыристость ситуации придает тот факт, что вновь зародившееся казачье движение не признает введенного за годы советской власти административного деления, проложившего новые границы по живому телу бывших казачьих войск. Так, в 1993 году «возрождено» Терское казачье войско, бывшая казачь пограничная линия, умозрительно проходящая по всем северокавказским республикам, в том числе и по Чечне. А поскольку казачество — достояние не одного только Юга России, то непризнание административных границ казачеством распространилось и на вновь сформированные границы СНГ: в Казахстане казаки, которых там никак не меньше миллиона, не пользуются многими гражданскими правами и просят российского гражданства; Черноморское войско подало прошение, чтобы 50 тысяч тамошних казаков были приняты в гражданство Российской Федерации.
С возникновением локальных конфликтов на территории бывшего Союза и на Балканах все чаще приходится слышать об активном участии в них донских казаков. О мотивах такого участия говорится с пафосом: «В Абхазии мы защищали обиженных и униженных, на берегах Днестра — русских, а в Боснии — саму православную веру». Как пишет журналист Виктор Алексеенко, «помимо приобретения боевого опыта, участие в подобных конфликтах позволяет без особых проблем добывать оружие. Сколько его «гуляет» сегодня по донским степям, известно лишь Богу да атаманам, которые намекают, что «стволов» достаточно, чтобы в смутной ситуации казачество выступило в роли третьей силы, идущей с юга России» («Московские новости», 1993, No 41, стр. 9, 13). Сложность и «неоднозначность» складывающейся ситуации не только в бесконтрольном расползании оружия и самостийном формировании казацких войск, не признающих существующие территориальные границы, но и в том общеизвестном факте, что сейчас к любому движению или организации, обладающей силой и влиянием, объективно, вне зависимости от благих намерений участников и организаторов этих движений, тянутс и инфильтрируются в их состав криминальные элементы и политические авантюристы, имеющие свои собственные интересы, весьма далекие от целей охраны российских рубежей, а тем более — от защиты внутреннего порядка и законности.
Какова численность казаков на сегодняшний момент и по каким критериям их выделять из всей массы населения? До революции все обстояло просто: казаки были особым сословием с четко фиксированным правовым статусом. Общая численность казачьего населения и казаков, находящихся на военной службе, была точно известна. Как отправную точку отсчета приведем соответствующие данные за 1916 год. Всего казачьего населения — 4 млн. 434 тыс. человек, из них на военной службе — 285,4 тыс. Конкретное распределение по казачьим войскам (в тысячах человек населения): Донское войско — 1 495, Кубанское — 1 370, Оренбургское — 533, Забайкальское — 265, Терское — 255, Сибирское — 172, Уральское (Яицкое) — 166, Амурское — 49, Семиреченское — 45, Астраханское — 40, Уссурийское — 34, Енисейские казаки (иркутские и красноярские) — 10, Якутский полк — 3 (из них на военной службе 300 человек)6. Доля казаков в населении составила на Дону 42,3 процента, на Кубани — 43 процента («Мегаполис-экспресс», 1993, No 2, стр. 22).
И. Яковенко, возглавивший исследование донского и кубанского казачества социологической службой «Мониторинг», использовал три основных критерия принадлежности к казачеству: кровное происхождение, самоидентификация (то есть мнение о себе: «я — казак»), внешняя идентификация (то есть мнение окружающих: «он — казак»). Таким образом, принадлежность человека к казачеству рассматривается скорее как факт общественного сознания. На основе подобных критериев в ходе социологического исследования были получены такие (естественно, весьма условные) цифры, обозначающие долю казачества в населении: по Ростовской области — 28 процентов (то есть свыше миллиона человек), Краснодарский край — от 18 до 27 процентов, что также составит по максимуму один миллион человек. Весьма схожие цифры приводят и другие эксперты7.
Широко распространенный миф — представление о консервативности и реакционности казачества. Местные радикал-демократы воспринимают казачество как фатального противника демократических реформ. Естественно, что, глядя на нынешнее социальное и прочее безобразие, казаки вряд ли воскликнут: «Любо!» Впрочем, как и большинство «простых» россиян. Что же касается утверждения (приобретшего от частого повторения характер аксиомы), что казаки против частной собственности на землю, то социологические исследования его опровергают. На вопрос: «Ваше отношение к частной cобственности на землю?» — 72 процента кубанских казаков твердо ответили «за» и лишь 19 — «против». Среди неказаков эти цифры выглядят так: 59 и 25 процентов. Среди донских казаков «за» — 70,8, «против» — 14,6 процента. И прочие социально-политические ориентации казачества мало отличаются и в основном совпадают с установками всего населения в целом. Разница во взглядах несхожих возрастных групп более значительна, чем отличия казаков от неказаков по тому же вопросу. Как гласит экспресс-отчет об итогах вышеназванного социологического исследования, «весьма примечательно, что ориентации на православие и духовность незначительны и казачество этим совершенно не отличается от неказачьего населения. Это позволяет сделать вывод, что речь идет о создании современной, хотя и специфической социальной общности, котора имеет с дореволюционным казачеством некоторую культурную, кровную связь, но все же не может быть воспринята как перенос в Россию 90-х годов XX века социальной общности, прекратившей свое существование в первой трети столетия. …Казачество было сформировано «сцепкой» трех элементов: воинская служба — землевладение — самоуправление. Без этих элементов или без одного из них возрождение казачества приобретает фольклорно-этнический характер»8.
Индикатором ориентаций на воинскую казачью службу был вопрос: «Ваше отношение к идее создания воинских формирований казачества?» Разные градации положительной установки выразили 73,6 процента казаков и 34 процента неказаков — жителей Ростовской области, отрицательной — 16,4 процента казаков и 45,5 процента неказаков. Кроме того, каждый третий житель Ростовской области и каждый второй казак главной задачей казачьих войск считают защиту российских границ. Каждый четвертый ростовчанин и каждый третий казак солидарны в том, чтобы эти войска поддерживали общественный порядок.
Эти настроения пришлись по душе нашему генералитету, исстрадавшемуся от негативного отношения к воинской службе большинства призывников и их родителей. Еще в конце октябр 1993 года появился приказ министра обороны о воссоздании казачьих подразделений в Вооруженных Силах России. В настоящий момент изучается возможность участи казачества в охране границ России, несении таможенной службы.
По мнению большинства экспертов, собственные групповые интересы казачеством пока до конца не сформулированы, а посему оно выступает не столько как самостоятельная политическая сила, сколько как объект внешних манипуляций, специфический слой электората, который стараются использовать самые разные круги. Собственных лидеров, пользующихся известностью и популярностью в масштабе России, у казаков пока нет. Их политические симпатии достаточно размыты, и главной константой здесь является уважение к власти сильной, решительной, к лидерам «крутым» и жестким.
Налицо определенный кризис казачьего движения, но пока не ясно, что он означает: или то, что его «пик, скорее всего, пройден», как считает ряд экспертов, или же временную («детскую») болезнь роста, которая будет преодолена, здоровые зерна отделятся от плевел и произойдет консолидация казачества.
Так как же все-таки оценить процесс возрождения казачества? Казаки — это несомненный субэтнос (культурно-территориальная группа), а точнее, субэтносы русского и некоторых других народов России. За плечами казаков — многовековая историческая традиция, но вот только, беда, — насильственно прерванная на семидесятилетний период. «В известном смысле, — пишет Игорь Яковенко, — образовалась гигантская историческая ловушка — миллионы людей оказались в роли героя известного романа, проспавшего летаргическим сном семь десятилетий и оказавшегося в мире, где царят иные законы и нет ему места»9. И тем не менее «казаки воспринимают себя как реальную общность, детерминированную объективными факторами: кровным родством, проживанием на исторически заселенных казаками землях, духовным влиянием казачества, необходимостью защиты от внешней и внутренней угрозы»10. Поэтому теоретически неверно, а политически вредно относиться к казачеству как к искусственной, «ложной» общности. Проснувшийся от летаргического сна субэтнос ищет свое место в изменившемся мире — ищет методом проб и ошибок, а значит — и не без досадных издержек. Очевидно, что казачество возрождается не в том виде, в котором оно существовало до революции, — идет процесс рождени во многом новой социальной общности, сохранившей с прежней генетическую, духовную связь. Большинство казаков, являющихся таковыми по крови, по духу, в силу своего самосознания не готовы принять на себя весь комплекс сословных обязанностей и ограничений, в корне меняющих устоявшуюся жизнь. Но есть меньшинство, готовое вступить с государством в особые отношения (чем-то напоминающие сословные), взвалив на себя тяжкую ношу обязанностей, связанных прежде всего с охраной государственных рубежей не только на Северном Кавказе, но и на Дальнем Востоке — на территории Уссурийского, Амурского, Забайкальского округов. Иррегулярная воинская служба — не анахронизм и не исторический удел одних лишь российских казаков. В ряде развитых стран большую роль играют иррегулярные воинские формирования милиционного типа в виде пограничной охраны, национальной гвардии и т. п. Осовремененное российское казачество могло бы вновь послужить делу охраны российских рубежей. Но те, кто захочет в этом участвовать, должны получить от государства соответствующий правовой статус, четкий перечень прав и обязанностей властей, казака и казачьей организации, которая, в таком случае, перестает быть общественной, становясь элементом государственной структуры…
* * * Если же с периферии Российской Федерации вернуться туда, откуда начиналась Россия, то здесь, в исконно русских регионах, мы встретимся с мерзостью запустения. По обезлюдению сельской местности наше Нечерноземье значительно опережает другие районы. Демографический дисбаланс — нарушение половозрастной структуры села — в корне подорвало возможность воспроизводства сельских популяций на своей собственной основе. Наряду с энтропией демографической, экономической и социальной на селе нарастает энтропия духовная, известная социологам под названием «аномия». Это такое состояние общества, когда порушены моральные нормы (греч. «номос» — норма, закон, «а» — отрицательная частица, отсюда и сам термин), девальвированы этические ценности, короче говоря, сломан морально-этический «скелет» человеческого поведения. Нет точки отсчета добра и зла, все моральные категории размыты и относительны. Еще в 1956 году американский социолог Говард Беккер дал описание нарастания духовной энтропии в сельских обществах, где «потеря культуры благодаря отставанию» приводит к постепенному разрушению норм и «каждое последующее поколение обладает меньшим количеством технических экспрессивных и контрольных возможностей культуры предков, чем его предшественники, и в результате образуется бесформенная расползающаяся масса созданий, чье поведение почти не поддается предсказанию даже для них самих, если только оно не выражено в весьма смутных общих выражениях»11.
Отметим, что Беккер описывает «естественную» моральную деградацию, происходящую в «изолированных сельских обществах» из-за «медленного ослабления ограничений». У нас в деревне моральная деградация носит не столько «естественный» (в силу «культурного отставания»), сколько искусственно-принудительный характер.
Далеко не последнее место в числе причин морального одичания села занимает миграция. Из сельской местности уезжают наиболее работоспособные, энергичные, молодые, происходит вымывание интеллектуального потенциала деревни. Усиливается миграци в сельскую глубинку криминогенных элементов, все чаще здесь находят пристанище бывшие заключенные, лишенные в городе жилья, прописки и работы. Тюремно-лагерная субкультура все шире расползается по сельской территории, особенно в местностях, примыкающих к столичным и крупным городам. Таким образом, происходит своеобразное распределение миграционных потоков: город высасывает из села наиболее качественные человеческие кадры и сбрасывает туда свой балласт. «Сегодня «деревенские преступления» отличаются сколь нелепой, столь и дикой, извращенной жестокостью. Знаменитые сельские драки до первой крови сменились побоищами до первой (до второй, третьей, пятой…) смерти. Вместо поездок на лошадях в ночное — массовое конокрадство с циничным издевательством над животными. В милицейских сводках то и дело мелькают сообщения об убийствах на почве пьянства друг друга родственниками. Есть села, где групповые подростковые изнасилования приобрели просто-напросто обыденный характер» («Комсомольская правда», 1990, 4 ноября). Пьянство на селе достигло катастрофических размеров, семья деградировала, «воочию видна опасность нарастания в народонаселении патологического груза, прежде всего врожденной умственной отсталости, олигофрении в результате отравления материнского организма алкоголем» («Огонек», 1988, No 31, стр. 24). Профессор Вячеслав Алферов по результатам медицинского исследования здоровь сельского населения делает вывод: «Подорвана жизнь там, где начиналась Россия. Нас не первый год тревожит рост заболеваемости лейкозом на нашем Северо-Западе. Ясно, что идут изменения генетических функций, генофонда, но мы не имеем никакого точного понятия… куда процесс пойдет дальше» («Комсомольская правда», 1990, 14 октября).
Происходящее на селе тут же отражается на малых городах. Обескровив село и разрушив деревенскую субкультуру, мощные миграционные потоки ударили и по городам, размыв сформировавшиеся городские популяции и разрушив существенную и наиболее самобытную часть городской культуры. Произошла рурализация (от англ. «rural» — сельский, деревенский) города, замедление, а порой и обращение вспять процесса кристаллизации городского сообщества. Особенно неблагополучно в этом плане положение городов малых, служащих промежуточным этапом и как бы стартовой площадкой для сельских мигрантов в их последующем прыжке в большой город. Ибо миграция в нашей стране, так же как и в странах «третьего мира», развивается по трехступенчатой схеме «село — малый город — большой город», 55 процентов жителей малых городов родились в сельской местности12, а коренные горожане (то есть горожане третьего поколения) составляют в них всего лишь 7 процентов. Основная специфика малого города в том, что треть занятых в местном производстве вообще не является его жителями: это обитатели окрестных деревень, не занятые сельским хозяйством. Да и основная масса горожан первого поколения надолго на месте не задерживается. Таким образом, подобным городам уготована жалкая роль перевалочного пункта, временной остановки на пути из села к манящим огням большого города. Некогда уютные и своеобразные, малые города, превратившись в транзитные пункты миграционных потоков, утратили свое «лица необщее выраженье».
В большинстве малых городов нет системы канализации и водоочистки, преобладает усадебный тип застройки с довеском в виде подсобного хозяйства. Поскольку подавляющая часть населения малых городов имеет участки и дачи, они живут в двух обиходах — городском и сельском. И ни в одном — полностью. То есть субкультура российского малого города — и не городская, и не сельская, а межеумочно-маргинальная, барачно-слободская, посадская.
Как структурировано подобное городское сообщество в социальном плане? Прежде всего оно расчленено по производственному признаку: связисты, к примеру, — это отдельный мир, водители автобусов — другой мир, водители грузовиков — третий. Они не смешиваются, у них разные дома, разные места для садовых участков. Кроме связи по месту работы существуют развитые формы связей семейных, соседских и дружеских. Но все они по своему уровню первичны и не конституируют собственно городскую структуру. Растущих снизу, спонтанных, автономных от властных инстанций общественных структур более высокого (то есть чисто городского) порядка в малых населенных пунктах почти не наблюдается. Иными словами, городские сообщества этого типа структурно аморфны и стоят не на собственных ногах, а на административных протезах. Именно властные, официальные инстанции создавали тот искусственный каркас, на котором держалась псевдогородская социальность. Правда, есть исключения из этого правила. Как считает архитектор и культуролог Вячеслав Глазычев, «главное — сохранилась или нет какая-то группа носителей пусть реликтового, но все равно городского сознания… Если обнаруживается хотя бы двести человек, являющихся активными носителями городской культурной нормы, то это работает» («Знание — сила», 1994, No 4, стр. 7). Энтузиастами и краеведами создаются библиотеки и музеи, вокруг них образуется все расширяющийся круг неформального культурного общения, завязываются процессы кристаллизации структур сугубо городского типа. И если раньше эти активные носители городской культурной нормы по большей части являлись социальными аутсайдерами, то сейчас они словно «легализованы» явочным порядком, а их лидеры как бы сами собой оказываются участниками властного процесса, хотя и не наделены никакими властными полномочиями. Местная «элита» малого города либо связана с ними, либо вышла из их среды. Все более сильно веет духом «земства».
Малые города, по существу, различаются не числом жителей, а наличием или отсутствием уникальных группово-личностных отношений, задаваемых активным культурным меньшинством. В сравнительно многолюдном городе это меньшинство может быть маргинальным, то есть оттесненным на задворки общественной жизни. И наоборот: в крохотном городке позиция таких людей может быть очень весома, и тогда это — пускай крохотный, но город. Человеческие связи — суть социальность. Как сказал Антуан де Сент-Экзюпери, «ничего нет в мире драгоценнее уз, соединяющих человека с человеком». Именно качество человеческих связей, а не наличие урбанистической застройки определяет специфически городской тип социальности, делает город городом. Поэтому, например, полумиллионные Набережные Челны, богатые типовой застройкой и бедные социальными связями (чистый эксперимент «молодежного города» без корней) — никакой не город, а огромный ПГТ (поселок городского типа).
Одним из признаков (хотя и не обязательным) малых городов России является навязанная им относительно узкая отраслевая специализация. В результате происходит деформирование функциональной структуры этих городов, превращение их в заводские монопоселения. В сегодняшних условиях судьба большинства таких городов-заводов трагична. Взять хотя бы «текстильные» поселки: 120 малых городов Центральной России содержались за счет 600 предприятий текстильной промышленности (800 тысяч работающих, в основном женщин). На некоторых предприятиях станочный парк не обновлялся с начала века. По ряду причин снизился спрос на отечественный текстиль. В период «реформ» легкая промышленность России получила наиболее сильный удар. «Утонувшие» фабрики потянули за собой на социальное дно и закрепленные за ними текстильные городки со всеми их обитательницами и обитателями.
В доперестроечный период на фоне нищей российской провинции сказочными «городами будущего», перенесенными из фантастических романов, выделялись острова «архипелага ВПК» — городки с нероссийской чистотой улиц, ухоженной зеленью, блестящим стеклом дворцов культуры, современных больничных корпусов, а также целые закрытые города при оборонных заводах-гигантах — все эти Красноярск-26, Арзамас-16, Златоуст-36, Челябинск-70 и т. д. — особые миры с собственной энергетической базой, автономной инфраструктурой и почти европейским качеством жизни. От нескромного взгляда иностранного разведчика или собственного полуголодного соотечественника эти фантастические города защищались «режимом» — тройной системой пропусков, тройными рядами колючей проволоки, с контрольно-следовой полосой и со сторожевыми вышками, откуда стреляли без предупреждения по всякому, нарушившему границу закрытого чудо-города. Теперь маятник качнулся в противоположную сторону: заокеанские визитеры толпой устремились в ранее заповедные хранилища российских ноу-хау. Массовая скупка за гроши бесценных российских технологий за рубежом цинично именуется «сезоном охоты на дураков».
До открытия этого «охотничьего сезона» население «архипелага ВПК» привыкло жить по-особому, не в пример лучше остального населения. И считало, что имеет на это право: в отличие от номенклатурных тунеядцев (превратившихся затем в массовом масштабе в прозападных «демократов»), это действительно были лучшие технические умы и самые умелые руки нашей страны, способные производить высокотехнологичную, наукоемкую продукцию, некоторые образцы которой на десять — пятнадцать лет обгоняли аналогичные разработки в США и Японии. Сейчас многие из этих бесценных сокровищ практически задарма отданы нашим новым западным «друзьям».
Если для номенклатурщиков спецблага и спецпотребление, ориентированные на западные стандарты, были главным смыслом жизни, то не так у «оборонщиков». Последние никогда не страдали комплексом неполноценности, ибо во многом превосходили своих западных коллег по профессиональному уровню. Поэтому высокий уровень жизни — не самоцель, а лишь одно из подтверждений (причем не самое главное) высоты этого профессионализма, уникальности знаний и умений многих обитателей закрытых городов.
Сейчас средняя зарплата на предприятиях ВПК в 2 раза ниже, чем в целом по машиностроительной отрасли, и в 3 — 4 раза ниже, чем в строительной промышленности. Да и эта зарплата не выплачивается от трех месяцев до полугода и поэтому существенно «съедается» инфляцией. Обитатели закрытых ранее городов после их «открытия» впервые узнали, что такое преступность, массовое пьянство, нищета, разруха и запустение. Но не жизненные передряги в первую очередь травмируют этих специалистов экстра-класса, а то, что их умени и знания вдруг как-то сразу оказались не нужными стране. И дело здесь не в том, что работники ВПК — сплошь заядлые «ястребы»-милитаристы. Нет, они понимают необходимость конверсии, но понимают также, что конверсии автоматической, то есть дармовой — без плановых инвестиций, — не бывает. И что расхищение новейших российских ноу-хау и переход высокооснащенных заводов к технологиям качественно более низкого уровн — отнюдь не конверсия, а нечто совсем иное.
Резко возросла социальная напряженность среди полутора миллионов обитателей сорока семи прежде строго засекреченных монопоселений. Начался массовый исход наиболее квалифицированных ученых и рабочих из «оборонки». Эти асы своего дела ныне работают грузчиками в магазинах или разнорабочими на стройках, вместо сварки теплообменников для ядерных реакторов «варят» могильные ограды.
Происходит недопустимое — разрушение той особой культурной экосистемы, которая сложилась в закрытых городах. Так уж получилось, что в них сосредоточены лучшие умы и лучшие рабочие руки России, ее подлинная научно-производственная элита. Здесь сохранились почти вымершие уже у нас профессиональная гордость и чувство ответственности, нет агрессивности и повсеместной ненависти, зато доминируют спокойствие и уравновешенность.
Фактически полтора миллиона обитателей номерных городов — это новый российский субэтнос, возраст которого — несколько десятилетий — несопоставим, разумеется, с возрастом таких древних субэтносов, как казаки, поморы, чалдоны, старообрядцы. Может, это и парадоксально — подводить под общий знаменатель наследников церковного раскола XVII века и детей научно-технической революции века XX. Но есть у них нечто общее: они — последний оплот «золотых генов» русской нации в море энтропии, захлестнувшей страну и поставившей русских на грань гибели как этноса. Наступили тяжкие времена — и вот ученые известных российских ядерных центров Арзамаса-16 (Сарова) и Челябинска-70 (Снежинска) отдают свои деньги на создание универсальной быстродействующей супер-ЭВМ «Эльбрус-3-1». Денег у нищих атомщиков наскреблось немного, и принявшие заказ такие же нищие электронщики Института им. Сергея Лебедева вынуждены были создавать машину, минуя стадию опытного образца — сразу на промышленной основе. Летом 1993 года атомщики оказались вообще без зарплаты, но первая из промышленной серии супер-ЭВМ ушла в Арзамас-16. То, что должно было делать государство за счет бюджета, «оборонщики» сделали за свои деньги.
Про Арзамас-16 посетившие его визитеры написали: «И когда мы видели технический уровень исследований и квалификацию людей, часто хотелось сказать: «Не может быть!» Но и по поводу быта хотелось сказать те же слова, только с обратным знаком» («Известия», 1993, 21 апреля). Что ж, Родина должна знать не только своих героев, но и то, в каких условиях они живут. Приведенный выше отзыв писался в апреле 1993 года — по следам визита Президента РФ в Арзамас-16. Президент обещал помощь. Но именно с апреля 1993 года в Арзамасе-16 прекращается выдача заработной платы. В результате первый социальный взрыв в «закрытых» городах пришелся именно на Арзамас-16.
Не прошло и месяца с начала массовых выступлений в Арзамасе-16, как с беспрецедентным обращением выступили ядерщики Красноярска-26. Они уже не пытались апеллировать к руководству России, а через его голову обращались к гражданам страны и мира с настоятельной просьбой воздействовать на руководство РФ с тем, чтобы предотвратить возможную ядерную катастрофу под Красноярском. Завод, спрятанный в енисейских скалах, как и многое другое в нашей стране, оказался «не нужен» политикам. Но остановить производство оружейного плутония, как останавливают макаронную фабрику, невозможно. Прекращение финансирования чрезвычайно опасных подземных производств грозит катастрофой, может быть, более страшной, нежели чернобыльская. Из-за низкого уровн зарплаты, постоянных ее задержек с завода уходят высококвалифицированные специалисты. Заменить их некем.
Теми же днями в США вступил в действие новый иммиграционный закон, дающий право на въезд и получение работы в США 750 ученым и инженерам (не считая членов их семей), работавшим в бывшем СССР над созданием оружия массового поражения и средств его доставки к цели. Комментировать эту новость посольство США в Москве отказалось. Но и без комментариев ясно: пришлые ученые потребовались США для создания ядерного оружия четвертого поколения.
С той поры прошло два года, ситуация в «оборонке» к лучшему, естественно, не изменилась («На целом ряде региональных предприятий оборонного комплекса зафиксированы случаи голодных обмороков у рабочих», — сообщила газета «Известия» 15 апреля 1995 года), но до сих пор ни один физик-ядерщик, являющийся носителем оружейной технологии, не выехал из России на постоянное жительство за рубеж. Сообщивший эти данные первый заместитель директора Федерального ядерного центра в Арзамасе-16 Юрий Туманов добавил: «Даже сейчас, когда зарплата в Федеральном ядерном центре составляет в среднем 300 000 рублей в месяц (около 60 долларов США), у высококвалифицированных специалистов сохраняется чувство долга, ответственности, патриотизма».
* * * Более сорока лет назад упоминавшийся уже выше американский социолог Говард Беккер ввел понятие «Нормативная реакция на аномию». Обозначает это понятие такое примерно явление, ситуацию: в некоем обществе, нации, этносе происходят процессы нарастающего морального распада, этической деградации, то есть имеет место рост аномии. Все нормы поведения порушены, и общество оказывается в ситуации почти полного распада. Тут-то и срабатывает последний резервный механизм самосохранения общества — происходит «нормативная реакция на аномию». Людям, дошедшим до роковой черты, становится вдруг тошно от того, какими они стали, как ведут себя. И вот вокруг «одиночек, которые держат фронт, не оглядываясь на соседей», завязывается процесс кристаллизации моральных ценностей: полузабытые, отброшенные, оплеванные ценности вдруг начинают светиться новым, как бы мистическим светом. Они притягивают к себе все больше сторонников, все более и более жесткими становятся моральные требования людей к самим себе и друг к другу, ожившие ценности все более усиливаются и вновь соединяются в единую стройную систему, структуру норм поведения, следовать которым — категорический императив каждого члена общества. Пройдя испытания на излом, ценностная структура восстанавливается в обновленном виде. На смену безнормативной, «свободной от комплексов» общности приходит общество со стройной и строгой системой морали, причем при всех нововведениях в эту систему ее ценностный фундамент, состоящий из основополагающих принципов общежития, остается непоколебленным. Зависнувшее над бездной общество, которому, казалось бы, уже ничто не поможет, вновь обретает моральное здоровье и стабильность.
Красивая сказка или — реальна для России возможность? Покажет будущее.
Тула.
1 Родоман Б. География и судьба России. — «Знание — сила», 1993, No 3, стр. 12 — 13.
2 Там же, стр. 7.
3 Цымбурский В. Остров Россия. (Перспективы российской геополитики). — «Полис», 1993, No 5, стр. 22.
4 Силин А. Томский Север — не колония. — «ЭКО», 1989, No 7, стр. 70.
5 Колосов В., Криндач А. Тенденции постсоветского развити массового сознания и политическая культура Юга России. — «Полис», 1994, No 6, стр. 123 — 124.
6 «Современное донское казачество. (Политический, социальный, экономический портрет)». Ростов-на-Дону. 1992, стр. 21.
7 «Современное донское казачество. (Политический, социальный, экономический портрет)», стр. 2.
8 Там же, стр. 11.
9 «Современное донское казачество. (Политический, социальный, экономический портрет)», стр. 5.
10 Там же, стр. 18.
11 Беккер Г. Современная теория священного и светского и ее развитие. — В кн.: Беккер Г., Босков А. Современная социологическая теори в ее преемственности и изменении. М. 1961, стр. 201 — 203, 205.
12 «Советский город: социальная структура». М. 1988, стр. 224, 230.