II. «Невский архив». Историко-краеведческий сборник. III. «Лица». Биографический альманах
КОРОТКО О КНИГАХ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 1996
КОРОТКО О КНИГАХ
*
I. ИСТОРИЧЕСКИЙ АЛЬМАНАХ “МИНУВШЕЕ”, № 18 (1995), № 19 (1996).
Читатели романа Оруэлла “1984” помнят профессию его героя — переписывание истории, приведение ее в соответствие с меняющейся государственной идеологией. Родившиеся в стране победившего социализма хорошо знают, что это такое. Гораздо труднее представляем мы обратный процесс — восстановления утраченного.
Одно из изданий, способствующих этому процессу, — исторический альманах “Минувшее”, начавший выходить в 1986 году в Париже (издательство “Atheneum”), а в 1992-м перебравшийся вместе со своим бессменным редактором и издателем Владимиром Аллоем в Петербург.
Документы, воспоминания, Бог весть какими путями выцарапанные из архивов, извлеченные из столов недоверчивых владельцев, привыкших не к бескорыстному интересу, а к обыскам и арестам; переписка знаменитых писателей и безвестных интеллигентов; записные книжки, исследования, статьи; духовные наставления покинутой пастве из тюрем, следственные дела составили основное содержание томов “Минувшего”.
Теперь, когда схлынуло буйство первых разоблачений, кончилась героическая пора “Огонька” и толстых журналов, взрывавшихся то “Красным Колесом”, то “Белыми одеждами”, оказалось, что правду можно не только хватать горячими кусками, но проделывать ради нее непрерывающийся путь во времени.
…№ 18 за 1995 год. Г. Мясников. “Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова”. Публикация Б. И. Беленкина и В. К. Виноградова:
“Теперь время смерда. Сам смерд берется решать свою судьбу…
Надо думать, что скоро появится художник сильнее Достоевского и нарисует нам тип великого смерда, великого Смердякова, вкусившего от древа познания добра и зла, и трусливого, гадкого помещика-буржуа, чувствующего, что ни сила небесная, ни сила земная не могут спасти его от сурового приговора истории”.
Автор, Гавриил Ильич Мясников, — рабочий, партиец, каторжник, на взлете карьеры был председателем Пермского губкома (1920); впоследствии разошелся с “генеральной линией” партии — последовали аресты, ссылки, побеги; затем были Иран, Франция; в 1945 году — возвращение в СССР, снова арест, расстрел. В своем предисловии публикаторы называют эти записки “исповедью убийцы”. Читая их, мы видим не просто путь души к преступлению, а механизм захвата сознания идеей классового противостояния, удушающей всякое человечное движение, сомнение или жалость.
Публикация имеет ценность не только исторического, но и психологического свидетельства.
Александр Эткинд в работе “Русские секты и советский коммунизм. Проект Владимира Бонч-Бруевича” (№ 19) дает глубокое исследование связей коммунистов и сектантов, в какой-то степени отвечая на вопрос, почему революция и ее последствия могли случиться именно в России — с народом, которому “все хотелось жертвовать и страдать без конца”. Чего стоит хотя бы эта подробность о Распутине, посетившем Бонч-Бруевича! Рассматривая висевшие в кабинете портреты, “старец” остановился перед одним: “Вот за кем народ полками идти должен”. Распутин просил познакомить его с оригиналом. Это был портрет Маркса…
Среди наиболее интересного в последних выпусках “Минувшего” я бы упомянула письма А. В. Чаянова, Б. В. Савинкова, Георгия Иванова; публикацию следственного дела русского авангардиста Игоря Терентьева (1931), демонстрирующую методы, с помощью которых фабриковалось существование “контрреволюционных организаций” и, соответственно, достигалось господство пролетарского искусства, достигалось столь желанное властям единомыслие; статью Л. Поликовской “М. А. Осоргин в собственных рассказах и документах ГПУ”; статью И. А. Доронченкова “Петроград — Куоккала. Через границу. 1920-е годы” о побеге Виктора Шкловского в Финляндию, о том, как он просил поручительства у Репина и получил отказ из-за того, что просьбу свою изложил по правилам новой орфографии; материалы истории журнала “Русская мысль”, представленные М. А. Колеровым…
Здесь нет возможности (да и нужды) перечислить все достойные упоминания публикации “Минувшего”, но хочу назвать еще воспоминания Ольги Грудцовой “Довольно, я больше не играю…”. Ольга Грудцова, урожденная Наппельбаум, — одна из дочерей знаменитого фотографа Моисея Соломоновича Наппельбаума, с именем которой связаны петербургские “понедельники у Наппельбаумов” — литературный салон, где бывали Ахматова, Ходасевич, Берберова, Кузмин, Адамович, Георгий Иванов, Гумилев, Есенин, его друзья-имажинисты. Поразительны ее воспоминания о том, как в день ареста Гумилева загадывали шараду о нем, — и последнее слово было “Расстрелять!”. Или о том, как отца вызывали фотографировать мертвого Есенина, еще висевшего на трубе в “Англетере”, но Наппельбаум от съемок отказался… Воспоминания написаны в форме обращения к умершему Луговскому, написаны как разговор, в котором ничего не может быть утаено. А. Л. Дмитренко пишет в предисловии, что в них нет “ни одного вымышленного персонажа… Но тем не менее это не воспоминания в “фактографическом” смысле, это именно “повесть”, лирическое повествование о реальной жизни автора”. И именно потому, что оно такое живое, личное, пристрастное, оно позволяет совсем с другой стороны взглянуть на людей, уже знакомых нам по множеству мемуаров и, казалось, незыблемых мифов и легенд.
Собственно, именно на такой взгляд рассчитаны все разделы серии “Минувшее”. В предисловии к “Запискам для себя” Иннокентия Басалаева А. И. Павловский говорит: “Каждая эпоха хочет быть услышанной”. Но для этого — добавим мы — необходимо развивать слух.
II. “НЕВСКИЙ АРХИВ”. Историко-краеведческий сборник, № 1 (1993), № 2 (1995). М. — СПб. “Atheneum — Феникс”.
Нет более совершенного прибора для наблюдения за жизнью окружающих предметов, чем детский, точнее, мальчишеский глаз. Можно представить, какие открытия ожидали бы нас, если б обнаружились вдруг воспоминания о жизни древнеегипетского или древнеримского мальчишки! Таковых не существует, зато есть, к нашей радости, воспоминания о петербургском детстве. Их написал Павел Петрович Бондаренко, главы из них, под названием “Дети Кирпичного переулка”, опубликованы в первом выпуске “Невского архива”.
1922 год. Автору семь лет. Город после гражданских бурь пустынен и тих. Ребенок осматривает окрестный мир, как будто лазает по снастям гигантского корабля, потерпевшего крушение и выброшенного на берег целиком. Вот торчит “Газета-копейка” из полотняной сумки газетчика; “Халат, халат”, — кричат старьевщики-татары; вот вывеска висит чуть не во всю ширину фасада: “Портной Джон Лабренц” (где-то теперь сам портной?); вот идет китаец с бумажными фигурками на ниточках, вот цыгане с медведем. Но по-настоящему захватывает дух от автомобилей — их в городе всего несколько десятков, и каждый из них мальчишки знают “в лицо”.
И во втором томе “Невского архива” — тоже старый Петербург глазами ребенка. Воспоминания финского писателя и художника шведского происхождения Тито Коллиандера так и называются — “Петербургское детство”. Те же подробности и детали, но неуловимо изменившиеся оттого, что на них смотрит совсем другой мальчик, сын полковника царской армии. Прелесть быта, зарисовки из жизни шведской школы, куда ходил маленький Тито с сестрой Муссе, постепенно заглушаются совсем другими мотивами: вот в театре офицеры, младшие по званию, не имеют права сесть в присутствии отца, пока не начнется спектакль; вот начинается война, в витринах и газетах — “безвкусные карикатуры на императора Вильгельма с большими загнутыми кверху усами и императора Франца-Иосифа с белыми бакенбардами”, детей останавливают на улице: “Здесь нельзя говорить по-немецки”, а на возражения, что это шведский, кричат: “Вы — немцы, вон отсюда!”
Февральская революция. “Красные гробы… бок о бок на дне глубоких могил…” “Вы жертвою пали в борьбе роковой…” Отец с красной лентой в петлице: “Раз царь сам отказался от престола, то, следовательно, у меня как офицера больше нет обязательств перед ним”. Стрельба, погромы царских винных погребов, разгоняемая казаками толпа, в которой ребенок чуть-чуть не погиб. Наконец, октябрь. Старший брат Рюрик — юнкер, защищающий Владимирскую школу юнкеров и чудом остающийся в живых. История, увиденная с высоты мальчишеского роста.
Однако архив — если это архив — состоит не из одних воспоминаний. В нем, как правило, присутствуют письма. Во втором томе — это письма, адресованные Генриху Шлиману, тому самому, который открыл легендарную Трою. Не всем известно, что, “прежде чем сделаться ученым, он около двух десятилетий занимался коммерческой деятельностью в России”. Необыкновенно интересны письма его жены, они заставляют сопереживать одновременно и ей, не желающей понимать научных устремлений мужа, коммерческие дела которого идут так хорошо, и ему, в ком зреет твердое намерение бросить торговлю ради Гомера.
Но кроме впечатлений, эмоций, которыми богаты письма и воспоминания, существуют еще и строгие факты. На них основываются статьи раздела “Архитектурное и художественное наследие”: “Полковые храмы Петербурга” В. В. Антонова, А. В. Кобака; “└Новый Петербург” — забытая мечта Рикардо Гуалино” С. Г. Федорова в первом томе; “Остров Екатерингоф” А. И. Андреева — во втором.
Раздел “Проблемы культурологии” дает возможность ощутить, что нет факта вне его интерпретации. Подобные функции выполняет, скажем, статья А. В. Вострикова “Мифо-логика дуэли” из первого тома — анализ феномена русской дуэли, а вместе с ним и понятия чести и строящихся вокруг него взаимоотношений в обществе.
…Время не просто шумит и плещет неразборчивым прибоем “под знаком убегающей жизни”, в нем появляются смысл и ритм, выявлением которых и заняты авторы “Невского архива”.
III. “ЛИЦА”. Биографический альманах, № 5 (1994), № 6 (1995). М. — СПб. “Atheneum — Феникс”.
Книга, не только повествующая нечто “любознательному читателю”, но погруженная в саморефлексию, разговаривающая сама с собой, разглядывающая себя в зеркало, — такая книга уже почти живой собеседник. Именно такое качество стремятся обрести книги серии “Лица”, начавшие выходить с 1992 года. “В каждом сборнике “Лиц” представлены лица исторических персонажей и лица авторов статей и публикаций. Но есть там еще одно лицо — составитель. Своими научными интересами, тематическими предпочтениями, наконец, кругом знакомств он неизбежно накладывает личную печать на сборник: определяет хронологические рамки, наличие или отсутствие тех или иных рубрик, их конкретное наполнение…” — сказано во вступительном слове к № 6 редактором-составителем А. И. Рейтблатом. Далее составитель поясняет, что для укрупнения масштаба в рубрике “Портреты” он дает не просто биографические очерки, а “фрагменты биографий, обращая… особое внимание на мотивы и смысл деятельности персонажей”. Результатом такого подхода стало разрушение многих литературных и исторических мифов. Для определенной части широкого читателя в неожиданном или проясненном облике предстанут, казалось бы, “хорошо освоенные” фигуры: А. С. Суворин — в качестве либерала; Евдокия Ростопчина — в облике “реакционерки”. Или, скажем, поэт Жуковский, представленный в статье Н. В. Самовера “└Не могу покорить себя ни Булгариным, ни даже Бенкендорфу…”. Диалог В. А. Жуковского с Николаем I в 1830 году” (№ 6).
Статья эта читается с огромным интересом именно теперь, когда мы задумались о том, когда и почему появилась в национальном характере трещина, позволившая огромной империи превратиться в полицейское тоталитарное государство. И здесь необыкновенно важно время Николая I. После свидания с царем Жуковский, обнаруживший, что разговаривает с монархом на разных языках, в своих записях постоянно возвращается к теме доноса: “Итак, правилом моей жизни должна быть не совесть, а все то, что какому-нибудь низкому наушнику вздумается донести на меня по личной злобе Бенкендорфу…” С самого себя поэт переходит на общество в целом: “Там нет народного благоденствия, где народ чувствует себя под стесняющим влиянием какой-то невидимой власти, которая вкрадывается во все и бременит тебя во все минуты жизни, хотя, впрочем, до тебя непосредственно и не касается. Это стеснительное чувство… бывает в таком случае, когда правительство вмешивается не в одну публичную жизнь, но хочет распоряжаться и личною, и домашнею жизнию… когда мы вечно под надзором полиции. В таком случае власть от верховного властителя переходит к исполнителям власти и в них становится не только обременительною, но и ненавистною”.
Автор статьи показывает — причем показывает с занимательностью почти беллетристической, — как сталкиваются не только две личности, два характера, но два мировоззрения — новое, впитавшее достижения европейского права, и — не просто ретроградное, а, по словам Жуковского, — принадлежащее “не к нашему веку, а к XI-му”.
В относительно недавнее прошлое переносит нас маленькая статья Я. С. Лурье “Жених Наташи Мандельштам” (№ 5) — о Юрии Полякове, студенте Ленинградского университета, упоминавшемся в “Воспоминаниях” Н. Я. Мандельштам. Кажется, что мог успеть юноша, погибший в самом начале войны? А вот, оказывается, успел, а не очутился в ряду молчаливых и покорных, обреченно ждущих, когда придут с обыском или арестом, — сумел по-своему противостоять всемогущему НКВД: составил и расклеил листовку с протестом против финской войны. Судьба оказалась милостива к нему, дав погибнуть на фронте. А мы получили еще одно свидетельство (к сожалению, такое редкое!) того, что не все были безгласны и безвольны.
Рубрика “Публикации” среди прочих материалов представляет нам фрагменты воспоминаний К. Н. Леонтьева в виде двух очерков — о генерале Н. П. Игнатьеве, русском после в Константинополе (1864 — 1877), позднее министре внутренних дел, и А. Н. Церетелеве, дипломате и литераторе, сыгравшем большую роль в духовном переломе философа (№ 6).
В пятом томе — два замечательных женских портрета. Один — практически забытой поэтессы серебряного века Веры Меркурьевой, принадлежащий перу М. Л. Гаспарова. Другой — портрет Анастасии Вербицкой, популярнейшей некогда писательницы; А. М. Грачева проследила ее жизнь с юности, со времени пребывания в московском Елизаветинском институте, до 20-х годов, когда ее книги, объявленные большевиками вредоносными, едва не были сожжены.
И все-таки, если сравнивать два тома “Лиц”, шестой номер выглядит более своеобразным — не столько по подбору материала, сколько по своей концепции. Рубрика “Studia biografica”, в которой вся серия “Лица” как бы осознает сама себя, играет роль не только зеркала, но и инструмента познания. Вернее, набора инструментов. Статья О. Е. Майоровой “Мемуары как форма авторефлексии: к истории неосуществленного замысла Константина Леонтьева” рассматривает на конкретном материале потребность человека осознать свою жизнь в качестве связного текста.
Работа Б. В. Дубина “Биография, репутация, анкета (о формах интеграции опыта в письменной культуре)” углубляется в историю развития целостного образа личности через призму различных биографических сочинений. И, наконец, А. Л. Валевский в статье “Биографика как дисциплина гуманитарного цикла” пишет об онтологии биографического сознания, о профессии и призвании биографа и об игре, объемлющей все стороны бытия. “Игра — это мир, где существует индивидуальность. Для биографа индивидуальность исторического лица предстает как определенная роль, которую исполняет персонаж. Индивидуальность, прежде всего творческая, являющаяся традиционным предметом интереса биографов, есть репертуар исполняемых ею ролей, набор масок и зеркал, с помощью которых она сохраняет свою потаенность и многозначительность”.
Кажется, серии “Лица” удается вызвать именно это волшебное ощущение, которое появляется у человека, окруженного множеством зеркал. В них непредсказуемо преломляются лица, события, и то, что казалось точкой, оказывается линией, плоское становится объемным, серое — цветным, а все застывшее и обыкновенное приобретает подвижность, значительность и глубину.
Татьяна Вольтская.
С.-Петербург.