Разговор о творчестве Даниила Андреева с участием Бориса Романова, прот. Валентина Дронова, Владимира Микушевича, Станислава Джимбинова, Светланы Семеновой, Василия Морова, Аллы Андреевой. Запись беседы и подготовка текста Татьяны Антонян
«О ПЛАМЕННОМ ХОРЕ,
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 1996
“О пламенном хоре,
которого нет на земле”
Став крылоруким,
Зван он сюда В райские звукиВлить свое ДА. Даниил Андреев.
В разговоре за круглым столом о творчестве Даниила Андреева в связи с выходом в свет трехтомного собрания сочинений поэта приняли участие: вдова поэта Алла Андреева, протоиерей Валентин Дронов, литературовед Станислав Джимбинов, поэт и эссеист Владимир Микушевич, философ Василий Моров, поэт, редактор Полного собрания сочинений Д. Андреева Борис Романов, философ и критик Светлана Семенова .
Борис РОМАНОВ :
Поэтические тома Даниила Андреева явились словно бы из ниоткуда. Потому что только владимирский узник мог позволить себе в 40-е и 50-е годы быть столь свободным. Так как же определить место Андреева в русской поэзии, если он это место только-только занимает? Ведь появлению из полного литературного небытия поэта такого духовного масштаба аналогий у нас, похоже, нет.
Брат Даниила Леонидовича, Вадим Андреев, не без основания считал, что он “единственный у нас в России поэт-визионер”. И в то же время его творчество принадлежит к глубинной традиции русской литературы — к духовной поэзии, связанной с истоками отечественной культуры.
Это не только духовные стихи, но и литургическая поэзия — гимнография, силлабическая поэзия — от “Псалтыри рифмотворной” Симеона Полоцкого до кантов св. Димитрия Ростовского, духовные оды от Ломоносова до Богдановича, этих предшественников Державина, с чьей оды “Бог”, по словам Д. Андреева, началась великая русская литература. Мощная традиция религиозной поэзии, теснейше связанная с несекуляризованной древнерусской литературой, по-своему продолжала существовать вплоть до серебряного века.
В оде “Бог” богословские, философские, космогонические представления поэта о Творце и творении выражены как бы на “вселенском” поэтическом языке. Не те же ли задачи, казалось бы неподъемные для поэзии, часто ставит себе Андреев?
Перечтем, например, главу “Миры просветления” из поэтического ансамбля “Русские боги”:
Я увидел спирали златые
И фонтаны поющих комет,
Неимоверные иерархии,
Точно сам коронованный Свет…
Там, над сменой моих новоселий,
Над рожденьями форм надстоя,
Пребывает и блещет доселеМое богосыновнее Я.
Это — мифопоэтический язык эпоса. За ним та мистическая реальность, которую, видимо, иначе не выразить. И во многом язык этот подготовлен русской духовной поэзией.
Один из героев погибшего романа Андреева “Странники ночи” мечтает написать текст Литургии. Кому из современников поэта мог померещиться такой замысел? В стихах Андреева есть и прямые цитаты, и аллюзии на литургические, молитвенные тексты. Но главное, в его поэтику входят сами принципы молитвословия.
Конечно, традиции русской духовной поэзии восприняты и усвоены Андреевым во многом через поэтическую культуру начала века, которой пронизано его творчество. Поэтому многое в нем могут приоткрыть параллели с Вяч. Ивановым и Гумилевым, Блоком и А. Белым.
Сама идея мирового синклита в “Розе Мира” восходит и к исканиям серебряного века. Вот всего лишь один штрих. Несущественно, читал ли Андреев стихотворение А. Скалдина, поэта круга В. И. Иванова, “Апостольский пир”, написанное в 1912 году, но в нем собираются держать совет вместе с евангельскими апостолами “…Гомер и Гесиод. / Платон и Дант и Пушкин с Соловьевым”, и это собрание апостол Иоанн называет “Розой Светов”. Подобных параллелей и перекличек можно привести немало.
Творчество Андреева — это в каком-то смысле завершение и, что важно, преодоление исканий начала века. Так, в циклах, названных “Материалами к поэме └Дуггур””, поэт, оглядываясь на свой духовный путь, который “был узок, скользок, страшен”, говорит о религиозных искусах и блужданиях именно серебряного века. “Мы — лучи Люцифера, восставшего в звездном чертоге, / Сострадая мирам, ненавидя, любя и кляня”, — читаем в стихотворении Андреева “Юношеское” и вспоминаем “демонические” мотивы, звучавшие в 1900-е годы у многих. Например, у раннего Гумилева: “Пять коней подарил мне мой друг Люцифер…”
Андреев на протяжении одного этого цикла, одного круга проходит путь от увлечения демоническими соблазнами и богоискательства ко Христу. В одном из заключительных стихотворений цикла он вопрошает:
Из камня улиц я исторг
Псалом Блуднице, и восторгДерзну ль теперь взывать к Христу: Был в этом гимне.
Дай искупить измену ту,Жить помоги мне?
А далее следует стихотворение “Двенадцать евангелий” — обращение к Богу через Церковь. Поэт, зашедший в “дряхлую церковушку” в Страстной четверг, выстаивает службу, и перед ним проходят евангельские события, переданные лирически сильно и точно. И вот он проходит вдоль “серых автотрасс” Москвы и как бы видит “Сошествие во ад”:
Умеряя смертную кручину,
Не для кар, не к власти, не к суду,
Вот теперь нисходит Он в пучину —
К мириадам, стонущим в аду.Это стихотворение, на мой взгляд, — одно из самых значительных в русской религиозной поэзии нашего века.
Даниил Андреев не прошел и мимо опыта советской поэзии, который своеобразно использован в главах “Русских богов”, рисующих Москву 30 — 40-х годов. Его удивительная поэма “Симфония городского дня” — действительно четырехчастная симфония; в ее звучании прослеживаются темы советской поэзии от Асеева до Сельвинского, воспевавших индустриализацию, реконструкцию и т. п. Но в поэме они приобретают совершенно иной, страшный, смысл. Высокий пафос и бесстрашный взгляд высвечивают правду совершающегося непривычным для нас духовным светом. А поэт в одиночку (это вещь 1950 года, Владимирская тюрьма) продолжает
Длить битву с Человекобогом
В последних — в творческих мирах!
Для того чтобы сегодня прочесть Даниила Андреева — прочесть его в самом деле, вчитаться и понять, — нужны значительные душевные усилия. Но это прочтение, которое только начинается с выходом трехтомника, даст нам многое в понимании духовной сущности страшных событий нашего века.
Поверхностно воспринятая, “Роза Мира” дает кому-то повод зачислить поэта по оккультно-эзотерическому ведомству. Но “Роза Мира” — это описание модели мира, где живет его поэзия, путеводитель по созданной им мифопоэтической вселенной. Вместе с тем Андреев нигде не ставит себе сугубо эстетических целей (ведь, по слову А. Лосева, “миф — это реальность”). Наоборот, он всемерно подчеркивает внеэстетичность своей задачи — она в том, чтобы передать с выпуклой ясностью открывшееся ему:
Мой стих — затем, чтоб запылала
Перед тобой другая глубь.
При этом “поэтическое хозяйство” Андреева огромно и непросто. Стих его пластически-гибок и редкостно изощрен. Удивительно разнообразна его строфика. “Метро-строфы” (термин Андреева), введенные им в русскую поэзию, еще предстоит изучать. Его поэтическому складу чужды импровизационность, живописная импрессионистичность, он скорее “архитектурен”. Значение плана, композиции в его поэмах и циклах, сама сложная структура его “поэтического ансамбля” говорят об этом. Если есть программная музыка, то у него — “программная” поэзия. Недаром Даниил Леонидович так ценил и любил Вагнера. В его поэтическом мире есть все: глубь и высь, герои и злодеи, Россия с ее историей, да и не только Россия …
Прот. Валентин ДРОНОВ:
Мы наконец получили возможность прочесть и услышать стихи одного из очень больших поэтов XX века, поэта мистического, духовного. Духовны всякое искусство и всякая поэзия. Но в прямом смысле слова поэзии духовной на земле крупицы. К ней относится вся религиозная и, как часть ее, церковная поэзия. Это те поразительные проникновения человеческого духа в Божественные чертоги, где уже нет ничего земного:
Свете Тихий, святыя славы
Бессмертнаго Отца Небеснаго
Святаго блаженнаго, Иисусе Христе.
Пришедше на запад солнца,
Видевше свет вечерний,
Поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога.Кроме этого к духовной поэзии можно отнести стихи не более чем нескольких десятков поэтов всех времен и пространств, которым удалось оторваться от житейских реалий, достичь Тихого Света, сохранив при этом связь со своими временем и пространством, поведав слитно и о Том, и о другом. Уловить голос Логоса сумели немногие поэты.
В русской культуре поэзия не раз бывала средством Богомыслия. Поэт, не являясь ни священником, ни богословом, создает свой мир, через который познает Дух Святой и проводит навстречу Духу Святому других.
Даниил Андреев — православный христианин по происхождению, воспитанию, миросозерцанию. Он таков и в литературе, и в жизни. После освобождения из тюрьмы в течение последних двух лет он был духовным сыном известного московского старца, протоиерея Николая Голубцова. Отец Николай исповедовал Даниила Андреева перед кончиной и напутствовал его Причастием Святых Христовых Тайн.
Православие Андреева пронизывает всю его поэзию. Здесь есть и стихи церковно-описательного характера, есть и необыкновенно пронзительные космические видения — подступы к Подножию Господнего Престола.
Владимир Соловьев, великий русский мистик, ходил в храм очень редко. Даниила Андреева влечет в храм сопричастность “преданному раю”:
Прохожу, не видя и не помня,
Вдоль пустынных серых автотрасс.
Прохожу со свечкою зажженной,
Но не так, как мальчик, — не в руке —
С нежной искрой веры, сбереженной
В самом тихом, тайном тайнике.
Из православного храма Даниил Андреев “свечку зажженную” пронес в “самый тихий”, но самый важный тайник — в свою поэзию. Андреев — мистик, но его проникновения ясно и твердо оформлены. У него нет вихрей “снежной маски”, каждое слово конкретно означает явление пережитое, сопоставленное, согласованное со всем церковным Телом, со всем даже не миром, но собором. В отличие от своих старших собратьев Соловьева и Мережковского, Даниил Андреев необыкновенно утвердителен, его вера не оставляет места сомнению. Все, о чем пишет, он видел и твердо помнит:
Так вздымает планета
До высот эмпирея в златословьи едином
Пред Отцом, звездотканый орарь,
Приснодевой Как дитя и как воин,
и Божественным Сыном
как творец
и как царь.
Даниил Андреев — космичен:
Непрерывными таинствами
Человечества даймонов, здесь творят Литургию
Сонмы тех, кто вкропил себя стихиалей,
зверей, —
Солнцу Мира сорадуясь, в эти хоры благие,
Световыми прокимнами, как теург-иерей.
Крестославно пронизывается благовонный простор, лучевыми акафистами
Мировыми кадильницами
Прежде певшие вольницами благостройно раскачиваются
духи моря и гор.
Весь этот кажущийся пантеизм у Андреева подчинен православной соборности. Это выброшенный с неба ангельский десант, потребный морю и горам в битве с мором и горем. Поэт уносится “сквозь храм” в “тысячезвездия” — именно “сквозь храм”, потому что и восхождение свое он начинает с храма. Он страдает от поруганности храма:
Обнимаю в слезах безутешной тоски Обескрещенные купола. Он достраивает их, но уже из другого материала — нетленного, нерушимого. И его видения не есть фантазия, но особая выстраданная правда, хотя и не научная, и не богословская. В этом заключается особая миссия поэтов и пророков, они имеют право на свое видение мира.
Книга Даниила Андреева “Роза Мира” вызывает споры, ее причисляют к разряду теософской литературы. И здесь требуются некоторые уточнения. Автор не ставил целью создать свое “учение” или выйти из общего русла русской православной культуры.
Книга писалась в тюрьме, где для узника значимо было противостояние только двух позиций: веры в Спасителя Иисуса Христа и безбожия. Гигантская космическая картина мира, развернувшаяся в книге, открылась Андрееву из камеры, под “колокольный” звон замков и кованых сапог. В советских тюрьмах поэты не выживают. Они сходят с ума. Но Андреев — выжил и вынес из ада непомраченный рассудок и сердце, принадлежащее Христу. Выжил оттого, что Господь открыл пред ним Завесу тайны и водил его, как в свое время Данта, по кругам невидимой, нескончаемой, блаженной Премудрости Своей.
Таков путь, открытый Даниилу Андрееву в тюрьме, в земном аду, путь ко Христу, путь только его собственный.
Как часто под влиянием болезни или ужаса, который вызывает порой действительность, нам хочется сказки. Сказки чудесной, согревающей, уносящей из томящей плоти. Читая “Розу Мира”, можно подумать, что этим сказочным теплом согрел Господь плоть и душу пытаемого поэта. “Роза Мира” — это дар Божий, благодаря которому поэт вышел из ада невредимым. И основной стержень книги — Логос Вселенной, Христос.
Поэты, перекидывая мостики от земли к Небу, поделили между собой разные роли: есть поэты-художники, поэты-наставники, поэты-мученики. Даниил Андреев — поэт-пророк. И может быть, в этом тоже сказалась его глубокая принадлежность к православной культуре.
В своем духовном завещании он написал:
И в зелени благоуханной
Родимых таежных мест
Поставь простой, деревянный,
Осьмиконечный крест.Владимир МИКУШЕВИЧ:
Едва ли найдется в XX веке в России другой поэт, столь же укорененный в традиции, как Даниил Андреев. В этом смысле он, пожалуй, может сравниться лишь с Блоком.
Традиция, которой привержен Даниил Андреев, отчетливо вырисовывается в русской поэзии. К ней, несомненно, принадлежит Лермонтов со своими “Ангелом” и “Демоном”. Сам Даниил Андреев называет “такого превосходного, хотя и не гениального поэта, как А. К. Толстой”. В его творчестве он усматривает вестническую тенденцию, которая продолжается “в высокой попытке Максимилиана Волошина — определить свою личную линию художника и современника революций и великих войн религиозно-этической заповедью: └В дни революции быть человеком, а не гражданином””. Сохранилось предание, будто Даниил встретился с Максимилианом Волошиным и Волошин вверил нечто своему младшему современнику. Но подлинным истоком поэтической традиции была для Даниила Андреева православная литургия. “Душа зажглась мечтой о Храме, о литургийном фимиаме”, — писал Даниил Андреев, и он же признавался: “Не ту я слышал литургию в раскатах битвы мировой”. Это строки из поэмы “Ленинградский апокалипсис”.
Если поэзия преобладает в творческом наследии Даниила Андреева, то “Ленинградский апокалипсис” занимает в ней центральное место. Уже само название поражает пророческой точностью. В этом названии слово “Ленинград” раскрывает свой истинный смысл. Апокалипсис может быть только ленинградским, а не петербургским, как ленинградской, а не петербургской была блокада. Пора признать: “Ленинградский апокалипсис” — величайшая поэма о Великой Отечественной войне. Нужно быть Даниилом Андреевым, участником войны, чтобы высказать то, что смутно чувствовали, но на разные лады замалчивали его талантливые современники и что таилось за трескучей риторикой пропагандистских лозунгов. “Страна горит; пора, о боже, забыть, кто прав, кто виноват”, — это призыв защитить в Отечественной войне страну, где не прошло десяти лет со времени коллективизации, не прошло пяти лет после 1937 года. При этом “гражданская война” — лишь деликатная калька с французского. В России продолжалась усобица, и Даниил Андреев не писал бы “Ленинградского апокалипсиса” во Владимирской тюрьме, если бы эта усобица закончилась. Характерно, что даже в собрании сочинений Даниила Андреева, печатающемся в наше время, слово “боже” напечатано с маленькой буквы. Следующая, важнейшая, строфа поэмы мотивирует подобное написание:
Нет, не Творца Триипостасного
Я именую этим словом
Теперь, вот здесь, когда громовым
Раскатом град наш потрясен:
Тебя! нас слышащего! страстного
Живого Ангела Народа,
Творца страны — с минут восхода
И до конца ее времен!
Даниил Андреев раскрыл религиозную подоплеку советского патриотизма, назвав того, кому молились воины, жертвующие собой за Родину, литургически воззвал к нему:
О, свышеангельный светильниче!
Вождю прекрасный, Яросвете!Вот кого имел в виду и Константин Симонов, когда писал про то, “как вслед нам шептали: └Господь вас спаси!””. Религиозная трагедия заключалась в том, что демиург народа, его небесный предводитель, Ангел Родины, заменил Творца Триипостасного, Троицу, написанную Андреем Рублевым, истинную суть Православия. И эта трагедия продолжается. В духовной жизни России сохраняется сильная тенденция подменять Бога Ангелом Родины.
Обращаясь к этому Ангелу, люди, даже сами того не зная, обращались к Троице. Но и у “демиурга Яросвета” своя трагедия, поэтически раскрытая тем же Даниилом Андреевым. У демиурга Яросвета есть невеста Навна. “Кто она, Навна? — говорит Даниил Андреев. — То, что объединяет русских в единую нацию; то, что зовет и тянет отдельные русские души ввысь и ввысь, что овевает искусство России неповторимым благоуханием; то, что надстоит над чистейшими и высочайшими женскими образами русских сказаний, литературы и музыки; то, что рождает в русских сердцах тоску о высоком, особенном, лишь России предназначенном долженствовании, — все это Навна”. Демиург Яросвет вынужден изменить Навне, чтобы защитить ее же от чуждых темных разрушительных сил. Эти силы тоже названы Андреевым в “Ленинградском апокалипсисе”: “То ль звук, то ль слово: …уицраора! Я слышу явственно в их реве”. Уицрбор — демон государственности, хищный, агрессивный, беспощадный. Казалось бы, темный уицраор (востоковед Борис Чуков, сокамерник Даниила Андреева, понимает это имя как “светоненавистник”) должен противостоять светлому демиургу народа, но в истории это не так, вернее, не только так. Оказывается, демиург народа настолько нуждается в уицраоре, что сам порождает его: “Эти существа были порождены по воле демиургов как защитники сверхнародов от внешних врагов”. Так Яросвет вынужден родить своего уицраора, обрекая Навну на плен в глыбах грядущей государственности.
Трагедия России усугубляется тем, что, может быть, ни в одной культуре нет такого разлада между светлым демиургом и темным уицраором, но страшнее всего то, что демиург вынужден не только терпеть уицраора, но и сотрудничать с ним. Великим открытием Даниила Андреева было то, что одно без другого не существует, даже если такое сосуществование — грех: “Пусть луч руки благословляющей над уицраором России давно потух…” Ветерана Великой Отечественной войны удивит и, может быть, оскорбит обращение к некоему мифическому Яросвету, названному к тому же “вождем прекрасным”, но и тот вождь, которого не может забыть ветеран, присутствует в поэме:
Господь! неужто это чудище
С врагом боролось нашей ратью,
А вождь был только рукоятью
Его меча, слепой, как мы?..
Это едва ли не самое глубокое из того, что сказано о Сталине в русской поэзии. “Это чудище”, уицраор, ужасно, но без него Россия была бы поглощена уицраором Германии. Между светлым демиургом и темным демоном государственности существует союз, Даниил Андреев был пророком этого союза. Вот откуда магическое воздействие слова “союз”, определяющее российскую историю у нас на глазах. Святая Русь — царство Яросвета, Советский Союз — держава уицраора. Одно с другим несовместимо, но одно без другого не существует. Рев уицраора слышится в первых строках советского гимна: “Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки Великая Русь”, — и тут же вспоминаются стихи Тютчева, как бы относящиеся к этому вынужденному союзу ангела и демона, демиурга и уицраора:
Союз их кровный, не случайный,
И только в роковые дни
Своей неразрешимой тайной
Обворожают нас они.
Эту неразрешимую тайну русской истории если не разгадал, то высказал поэт Даниил Андреев, и потому без него, как (по словам Льва Толстого) без Тютчева, невозможно жить.
Станислав Джимбинов:
Может быть, впервые в России вышло собрание сочинений, где представлены и поэзия, и проза, и драматургия, и эссеистика, — и все это создано автором, ни одна строка которого не увидела света при жизни! Я пытался в истории русской литературы вспомнить еще такую фигуру — и не смог.
Постараемся понять, отчего это произошло, отчего ни строки из этих трех объемистых томов не могло быть напечатано при жизни. Тут нужно обратиться к хронологии. Даниил Леонидович родился в 1906 году. Понятие “серебряный век” в русской литературе очень размыто. Для меня, например, несомненно, что высшая точка, пик серебряного века — 1922 и 1923 годы. После этого началось стремительное снижение. Почему именно эти годы? Легко объяснить: бесчисленные берлинские издания, нэпмановские частные издательства за два-три года опубликовали то, что накапливалось годами, лежало в виде рукописей. К концу 20-х годов, и особенно решающими были такие страшные годы, как 1929-й и 1930-й, все уже закончилось: литература переходит на госзаказ. И вот именно в это время, в 1930 году, вступает в литературу двадцатичетырехлетний Даниил Андреев.
Задумаемся, как вообще можно было реализовать себя в подобных условиях. А у Даниила Андреева была еще такая редкая, сугубо аристократическая черта: он хотел выразить себя одновременно и в поэзии, и в драматургии, и в прозе. В русской литературе это удалось только Пушкину, Лермонтову и А. К. Толстому. Может быть, еще Тургеневу, хотя поэт он сравнительно слабый. Даже Бунин, который был очень хорошим поэтом и великим прозаиком, драматургом не был. А Даниил Андреев смог, невзирая на историческую погоду, стоявшую за окном, творить в этом смысле по-пушкински, по-лермонтовски. Что потребовало полного отказа от выхода к читателю. Это был уход в какое-то странное существование, противоестественное для любого литератора. И тут мы подходим к феномену поэзии Даниила Леонидовича Андреева.
Я уже однажды каялся, что не сразу по-настоящему оценил ее. Попробую объяснить, почему. Мы до сих пор не понимаем, до какой степени все крупные поэты составляют часть какого-то большого целого. Даже не побоюсь сказать, часть какого-то “изма”, часть какого-то направления. Ну кто же не помнит, скажем, истоков Пастернака? Его Сергей Бобров вводил в литературу. Акмеистские истоки творчества Ахматовой, Мандельштама, Гумилева общеизвестны и т. д. И вот когда все было уже завершено, закончено и объявлено как бы вне закона, появляется Даниил Андреев. Воздух уже разучился резонировать, передавать поэзию, не было никакой переклички. Ему пришлось солировать, и поэтому голос, который создал себе Даниил Андреев, так необычен… Я даже скажу резко: какой-то ритмической тяги мне не хватает, сильного такого музыкального тока. И я понимаю, что слабость этой тяги оттого, что человек, по существу, опирался только на самого себя… Глухота воздуха, который вовсе не передает поэтического голоса. Посмотрите на даты. Под дивными стихотворениями стоят страшные даты — 1950 год, 1949 год. Что за воздух тогда был? Что за атмосфера? Я уж не говорю о том, что все это создавалось во Владимирской тюрьме. Впрочем, именно тюрьма-то и дала свободу.
Наконец — о его главной книге, “Розе Мира”. Есть такое понятие — “книга”. Слово “Библия” означает по-гречески “книги”, собрание книг. Это понятие чего-то всеобъемлющего, единого на потребу, охватывающего все: и ангелов, и торговлю. Так вот, Даниил Леонидович дерзнул создать и такое. И опять-таки, оглядывая русскую словесность, вспоминаешь такие классические книги, как “Столп и утверждение Истины” о. Павла Флоренского, или “Свет Невечерний” Сергея Булгакова, или “Смысл жизни” Евгения Трубецкого, но такой широты охвата материала — космического, исторического, культурного — нет даже в них. Ведь у Андреева дана достаточно подробно общая история России и история русской культуры. Там, правда, нет мировой истории, но зато есть поразительная характеристика затомисов, то есть высших слоев мировых культур, начиная с самых древних и кончая современными, — тридцать четыре культуры. Сразу вспоминаешь Данилевского, Шпенглера, Тойнби; это охват действительно вселенский. Но дело даже не в этом. Дело, конечно же, в тоне, в том, как все это написано. Это пафос религиозный, влюбленность в Россию, в русскую культуру, в русскую природу, и выражено все с такой силой, что вопроса о том, подлинно или неподлинно, “ересь” это или нет, просто не возникает.
Коснусь еще разделов о структуре Вселенной в первой половине книги. “Брамфатура”, “Шаданакар” — как к этому относиться? Это индивидуальный религиозный опыт. Мне приходилось читать страшные статьи о “Розе Мира”, где говорилось о сатанизме, демонизме, — я никогда не смогу в это поверить. Я просто прочту вам одно прелестное место из “Розы Мира”, где Даниил Леонидович пишет: “Чем больше любим плюшевый медвежонок, чем больше изливается на него из детской души нежности тепла, ласки… тем плотнее сосредоточивается в нем та тончайшая материя, из которой создается шельт… Существа эти поражают не красотой и тем более не величием, а той невыразимой трогательностью, какой размягчает наши души вид зайчонка или олененочка”. Потом они войдут в Хангвиллу — звериный рай. Понимаете, ребенок что-то изливает на плюшевого медвежонка, и эту реальность, которую мы все еще не научились ни улавливать приборами, ни даже чувствовать своей высохшей душой, — ее только Даниил Андреев смог с такой ясностью почувствовать и назвать.
Вообще Андреев похож на библейского Адама, который дал наименования всей многослойной Вселенной. Эти наименования настолько органичны, настолько убедительны, что сами по себе представляют загадку. Я не знаю, явились они ему в видениях или во сне, но то, что в этих словах есть внутренняя логика, что они, говоря языком математики, внутренне непротиворечивы, — это факт. Сквозь них иногда просвечивают корни индоевропейских языков, а есть слова, в которых бесполезно искать какие-то корни известных нам романо-германских или славянских языков. Это тоже, конечно, явление поразительное, тоже доказательство подлинности мистического опыта.
Да, для Даниила Леонидовича должно быть найдено какое-то особое место в русской культуре. Могу лишь сказать, что он не противоречит ее христианскому православному пафосу, не противоречит вообще всему ее нравственному духовному характеру, — он непосредственно из этого пафоса вырос.
И еще Даниил Леонидович был художником-шрифтовиком — а что это значит? Он выписывал облик букв. А ведь через букву просвечивает Логос, мировой смысл. Буква имеет телесную форму. Мне кажется, что, даже когда он писал буквы как шрифтовик, он был связан с самым главным в своей жизни — с телесной оболочкой слова…
В заключение скажу, что Даниил Андреев — это наш Данте. Он не просто узрел, увидел, но и описал, и назвал и рай, и чистилище, и ад, и сделал это с такой органичностью, что люди будут постоянно к этому возвращаться. Думаю, что его значение будет возрастать. Сейчас чрезвычайно неблагоприятное время, хотя у нас вроде бы нет цензуры… Самое главное ведь — способность воздуха передавать, резонировать, чтобы люди были настроены на прием. А сейчас все расстроено, почти ничего не воспринимается, на нас вылили океан пошлости. Мы должны терпеливо переждать это время. Тысячелетние истоки России восторжествуют, и тогда услышат голос Даниила Андреева.
Светлана СЕМЕНОВА:
“Да, исполнятся предреченные духовидцем Письмена о преображении мировом”, — восклицает Даниил Андреев в Послесловии к “Железной мистерии”, где звучит неколебимая вера в пришествие Царствия Божьего, “нового космоса”, искупленного и претворенного, в окончательное возвращение к Богу для грандиозного созидания, распахнутого в вечность. Все творчество русского визионера, поэта и мыслителя стало раскрытием мистерии вселенского спасения и преображения, достигаемых через эпохи, эры и эоны драматической борьбы светлых и темных сил, и не только борьбы, но прежде всего просветляющего богосотворчества… Оставим в стороне то, что касается самуй многослойной структуры нашей планетарной системы, метаистории России, и обратимся к религиозно-философским основаниям его видения мира и задач человека в нем. Здесь в некоторых своих важнейших интуициях Андреев оказывается достаточно близок к мыслителям активно христианской ориентации, к представителям религиозной ветви русского космизма (Н. Федоров, Вл. Соловьев, Н. Бердяев, С. Булгаков, П. Флоренский…).
Первое и главное, с чего и надо бы начать, — общее им убеждение, что творение еще не завершено, да и религиозная эра в человечестве не закончена. “Под влиянием односторонне понятой семитической идеи о том, что после шести дней творения наступило упокоение Божественного творческого духа, даже вопрос о дальнейшем творчестве Самого Бога богословская мысль предпочитала обходить стороной, и речение Божества, запечатленное в Откровении Иоанна — “Се, творю все новое”, — осталось единичным взлетом, единичным прозрением. К человеческому же творчеству установилось и вовсе подозрительное отношение, как будто гордыня, в которую может впасть человек-творец, более опасна и гибельна, чем творческое бесплодие”, — писал Даниил Андреев в первой главе “Розы Мира”. Бердяев говорил о восьмом дне творения, что станет совместным богочеловеческим творчеством, а Андреев — о творческой эпохе просветления мира, духовного восхождения.
При этом активность человека в онтологических делах, в устроении более совершенного бытия определяется и у активно христианских мыслителей, и у Андреева самой человеческой природой, созданной по образу и подобию Божию. Человек призван уподобиться именно творческой, деятельной природе Бога. Как утверждал Андреев, “личность содержит единоприродные с Божеством способности творчества и любви”. Он отмечает, что дар творчества был недостаточно осмыслен до сих пор в религиях — ни онтологически, ни метафизически, ни мистически. Для него “всякое творчество, кроме демонического, совершаемого во имя свое и для себя, есть богосотворчество”, обужение собственного сердца и других. В новой западной истории труд и творчество развивались на безрелигиозной основе, подчеркивает Даниил Андреев, и здесь, действительно, возникала человекобожеская гордыня, то, что называется прометеизмом. Для Андреева “творчество — высшая, драгоценнейшая и священнейшая способность человека, проявление им божественной прерогативы его духа”, он включает творчество и труд в круг религиозного идеала обужения, преображения мира, онтологического восхождения.
Сближает его с русскими космистами и отношение к религии как к делу. Как и они, Андреев не принимает понимания христианства как религии лишь личного спасения, “индивидуального самоспасения”, как выражается он. Тут для него только “духовный эгоизм”, “жажда личного спасения при холодном безразличии к другим”. Но как только появляется необходимость общего соборного спасения, проницательно отмечал как-то Г. Федотов, так тут же возникает и проблема Общего Дела. И тогда отметается пассивное, рабское восчувствие и Бога, и роли человека в мире.
То, что русские космисты предполагали достигнуть на “новой Земле” в процессе все большего управления материи духом, прогресса в самой природе человека, Андреев часто выносит в свои видйния “восходящих преображений в духовных мирах”: тут и умение создавать себе необходимые новые органы, трансформировать их в зависимости от среды обитания, тут и способность “безграничного перемещения”, и новый тип питания, своего рода небесная автотрофность, и то творение новых жизненных форм вместо “слепого полового рождения”, о котором говорил автор “Философии общего дела”.
Кстати, представить высшие преображенные формы бытия, дать убедительно почувствовать их красоту и неизреченную радость, создав тем самым тягу к восхождению, к горнему миру, — задача необычайно трудная. Туда, горй, — уловить хотя бы блики другой, бессмертной небесной красоты — редко простирается прозрение художников и мыслителей, но даже когда это происходит, то краски, уловляющие эту чаемую реальность, вдруг тускнеют, образная выразительность гаснет, воцаряется атмосфера то ли добродетельной скуки, то ли бледной отвлеченности. А вот Андреев является удивительным поэтом все более восходящих, творчески трансцендирующих форм и способов бытия.
Впрочем, и вполне в рамках нашего трехмерного мира и существующего в нем человека Даниил Андреев, как и русские космисты, различает два пути развития: один, научно-технический, со всей бездушностью и ущербностью возникающей на его основе протезной цивилизации (человек остается все так же несовершенен и ограничен, а его возможности растут лишь за счет, как выражается Андреев, “приспособлений, сделанных из посторонней материи”, то есть внешних, искусственных “органов” — от микроскопов и телескопов до машин и самолетов), и другой — духовный, внутренне-биологический, расширяющий силу и мощь самого организма человека.
Андреев близок к соловьевским (и федоровским) идеям необходимости преображения того извращенного статуса материального бытия, в котором царит зло отдельности, непроницаемости, вытеснения и противоборства. “Наше перерождение неразрывно связано с перерождением вселенной, с преобразованием ее форм пространства и времени”, — писал Вл. Соловьев в “Смысле любви”. На этом же утвержден и Андреев, ставящий задачу “просветить” и “преобразить” мировые законы на всех уровнях, от социального до космического, что предполагает чувство нравственной ответственности человека за судьбу земли, “меньшой твари”, качественно иной уровень взаимоотношений человека и природы.
Как и для течения христианской мысли, к которому принадлежали Ориген, св. Григорий Нисский (с их учением о всеобщем апокатастасисе, то есть искуплении всех без исключения и преображенном их восстании к вечной обуженной жизни), а у нас — Н. Федоров, о. Сергий Булгаков, для Даниила Андреева тоже высшей задачей и целью является “спасение всех без исключения, кто сорвался, кто отстал, кто пал в глубину миров Возмездия, и преображение всего Шаданакара”.
В идее спасения всех до единого действует какой-то мощный метафизический демократизм, питаемый глубоким и чутким сердечным чувством: дать всем возможность максимального выправления уродств и искажений, возможность развития, преображения. Такая позиция требует своей логики. В ней важна установка на возможность обращения зла в добро, трансформации разрушительно направленных воль и энергий в благие и созидательные — без этого никакое творчество вселенского спасения невозможно. Чистилище, искупление зла и греха, оказывается физической и нравственной необходимостью для большинства.
Интересно, что у Даниила Андреева главной задачей “третьего эона” нашего бытия становится искупление и преображение самого Гагтунгра, Противобога (как в дальнем горизонте идеи христианского апокатастасиса и сатана прощается). Впрочем, “апокатастасис” Даниила Андреева настолько всеобъемлющ и трогательно-детски тотален, что не оставляет за кругом спасенной, преображенной вечности всего, к чему привязано человеческое сердце: от детских игрушек до дорогих и живых для нас персонажей литературы.
Даниила Андреева любят сравнивать с Данте: как же, два метагеографа, два провидца бездн — и низшей, и высшей, — два визионера и поэта.
Но сколь отличен по сокровенному духу наш русский Дант от великого собрата! Запад в лице своего гения расчислил, выстроил, утвердил нерушимое здание конечного разрешения судеб: вознес сферы последовательно четкого райского воздаяния, поправшие подземные круги безысходного ада. Все точно отмерено, торжествует симметрия, цифра, моральный циркуль — и никогда ничего изменить уже нельзя. А тут — конечная апофеоза блага, тотального спасения, воссоединение всех с Богом “для срадования и для со-творчества Ему в созидании вселенных и вселенных”; тут — всё рай и все — в раю бессмертной творческой жизни.
Василий МОРОВ:
Меня удручает, что нередко обсуждение творчества Даниила Андреева подменяется вопленным голошением “еретик!” либо возведением “Розы Мира” в достоинство своего рода оккультного “Писания”. Еретиком он не был уже потому, что никогда не навязывал Церкви своих воззрений в качестве догматического авторитета (за пределами догматических покушений у богослова, а тем более у поэта, остается право на заблуждения и ошибки). Еще менее повинен Андреев в попытках использовать его творчество, сполна им оплаченный мучительнейший мистический опыт для теософских забав советской интеллигенции (быть может, вслед за Солженицыным правильнее говорить — образованщины).
Наследие Андреева принципиально не удается сколько-нибудь убедительно связать с “литературным процессом” советской поры (впрочем, в те годы само понятие “литературного процесса” двоилось с гибельной определенностью, и с пыточно-следственной его стороной Андрееву пришлось столкнуться в полной мере). На веку поэта из его оригинальных творений не было напечатано ни единой строки. Этому “поразительному” в своей заурядности явлению не приходится “удивляться”. Даниил Андреев принадлежал к тем авторам, чье творчество по сути своей не поддается “делению”, вычленению цензурно приемлемых частей. Корпус созданных им произведений дает на редкость убедительное воплощение легендарной максимы “все во всем”. В каждом “осколке” содержится “целое”, светится в нем. Словом, писателю склада Даниила Андреева, органически не способному к разрушительной идейной мимикрии, рассчитывать на погрешности “классового чутья” советской цензуры не приходилось.
Но, сохраняя нечувствие к прельщениям в годы вавилонского пленения России, Андреев поразительным образом удержал преемственность с одним из, казалось бы, исчерпанных направлений русской культуры начала века. Признание символизма последним большим стилем, обнимавшим собой все стороны жизни, давно стало расхожей истиной. Столь же несомненно суждение о трагизме исторической судьбы символизма — у него было множество могильщиков и ни одного наследника. “Дерзания” же, претендовавшие на “продолжение” символизма, как правило, выпадали за пределы высокой культуры. Сказанное равным образом справедливо как для поэзии, прозы, театра, так и для философии. Русская софиология (от Владимира Соловьева до о. Сергия Булгакова) — это, если угодно, полноценное выражение символизма в богословии и философии, явление выдающегося размаха и значения. И тем не менее даже на философском поприще у символизма (софиологии) в истекающем столетии последователей почти не было. Поколение, рожденное на стыке веков, сторонилось не только софиологии, но и неуемного в своем платонизме богословия (кроме разве что А. Ф. Лосева). И если в советской России говорить о полноценной богословской и философской жизни вообще не приходилось, то в русском зарубежье наследие софиологии отторгли как умеренный христианский платоник В. Н. Лосский, так и его (частью младшие) современники, творцы неопаламитского синтеза.
Тем удивительнее, что в середине XX столетия в лице Даниила Андреева на российском пепелище появляется поэт и писатель, глубинно связанный с заветами и наследием русского символизма. К тому времени в России сменились не только исторические декорации, но и сами основания жизни, исходные условия творчества. Символисты начала века, соотнося всякую вещь с трансцендентным бытием, грядущими судьбами мира, лишали ее самотождественности и, “срывая мир с петель”, находились в томлениях, предчувствиях, ожиданиях будущих катаклизмов. Культура упреждающего переживания светопреставления, превращение пророческого удела Кассандры в повседневное ремесло неотделимы от всего строя предреволюционной русской жизни. Привычный мир еще держался, “подгнившие” сваи стояли на своих местах, но душа, улавливающая знаки близящейся катастрофы, изнемогала, терзаемая духами разложения и мятежа.
К середине века исторический ландшафт неузнаваемо изменился. Только грезившийся в преддверии Первой мировой войны вселенский обвал совершился. И Даниилу Андрееву, которого занимали судьбы мира как целого, предстояло не столько оплакивать разметанное мироздание, сколько восстанавливать его. Творчество писателя, черпающее свое оправдание и глубинный смысл в обновлении и конечном спасении мира, обрело черты теургические и мистериальные. В стихах и прозе Андреева ощутимы столь несвойственные былому символизму деловитость, чуть ли не пафос строительной площадки. Если прежние символисты в основном томили в предчувствиях свои души, то происшедшая на веку Даниила Андреева катастрофа уязвила не только общество, но и саму природу, объемлющий человека космос. И для спасения мира, коль скоро оно мыслилось чем-то большим, чем титанической претензией художника, было жизненно важно не разойтись с замыслом Божиим о мире, постичь софийное измерение твари. Принципом единства мира, основанием его гармонии становится у Андреева нравственная норма, универсальное посредствующее звено — Роза Мира, удерживающая мироздание в высшем, морально оправданном согласии. Душа поэта раскрывается всем стихиям, измерениям и слоям космоса и, сочетая их, стремится гармонизировать космические начала. Под пером Андреева символический строй мира нисколько не изменяет изначальному значению символа — связывать, соединять. Слово поэта как бы восстанавливает софийный лик мироздания. Но ценой творческих усилий автора оказывается его жизнь. Ибо там, где заходит речь о спасении мира, норма и символ, взятые как таковые, онтологически несоразмерны с поставленной задачей. Читая и перечитывая “Розу Мира”, я не перестаю задаваться вопросом: не является ли эта проза косвенным доказательством того, что в XX веке человек обречен спасаться “как бы из огня”, полагая судьбы космического реквизита на волю Божию?
Алла АНДРЕЕВА:
Я не литературовед, не филолог, не философ и не поэт. По своему ремеслу я художник, а по жизни имела счастье быть спутницей и женой Даниила Андреева. Может быть, это дает мне право говорить о его творчестве и личности, и, может быть, мои слова будут для кого-то важны именно в силу их полной литературной непрофессиональности.
Мы живем в разделенном, раздробленном мире. Раздроблена наша жизнь, все понятия, и понятие профессии тоже. Иногда еще соединяются в одном лице поэт и прозаик, но чаще даже поэты пишут или лирические, или гражданские стихи, а талантливая шутка породила пародиста как профессию.
Но если бы мы отправились в глубокую древность, босиком или в грубых сандалиях прошли по выжженным солнцем, пыльным или каменистым дорогам давних стран, то неминуемо встретили бы на одной из таких дорог человека, который был бы странен только нам, но в те времена всем понятен.
Кто он? Вероятно, и в древности, как и позже, вдруг в самой обыкновенной семье рождался странный мальчик и вырастал необычным человеком. Он слышал, а часто и видел то, о чем окружавшим его людям было известно только умственно. Такова уж особенность душевной структуры человека, наделенного религиозным чувством. Такими были и поэты Древней Эллады, и ветхозаветные пророки, и средневековые миннезингеры — не авторы куртуазных любовных песен, а создатели “Парсифаля” и “Тангейзера”.
Люди этого строя воспринимали мир цельным, образным и слитым с миром иным. Для них религиозная, философская, поэтическая и музыкальная грани Вселенной представали в единстве, не поддавались расчленению, нашей теперешней раздробленности.
Господней волей в семье значительного русского писателя родился и в семье московского врача вырос в нашем трагическом XX веке такой вот поэт, какие бывали в древности, — Даниил Андреев.
Еще одна черта роднит его с поэтами древности: его искусство не было самовыражением, проявлением самости поэта, но всегда было исполнением долга, завещанного Богом. Я была с ним до последнего мгновения его жизни и свидетельствую: он писал то, что слышал — духовным слухом, — и боялся только не успеть или плохо расслышать.
Думаю, именно этот строй личности Даниила Андреева послужил причиной странного факта — молчания, которым встречено серьезное явление русской культуры: выход в свет полного собрания его сочинений. Молчат те, кто, казалось бы, молчать не должен. А говорят те, кто уж лучше бы молчал: бестолковые и безграмотные горе-оккультисты, бестолково и безграмотно цепляющие к своим бредням одно из произведений поэта — “Розу Мира”.
Вероятно, стоит оговориться: я не приравниваю Даниила Андреева к Гомеру или к древним пророкам. Считаю, что распределение подвижников искусства по порядковым номерам — на спортивный лад — порочно по существу. Однако он — Даниил — из той же семьи, что и многие музыканты, которые записывали то, что слышали с небес.
Дорога музыки чище, она не засорена логикой. Поэт же имеет дело со словом, которым одним только и может передать услышанное. И здесь, конечно, невольно проявляются человеческие неточности и ошибки.
Каждый творческий человек работает в тех условиях, в которые поставлен судьбой. Они неминуемо накладывают отпечаток на его творчество. Так на все написанное Даниилом наложили отпечаток десятилетия коммунистического террора в России и страшная сталинская тюрьма, в которой созданы основные его произведения. Главное содержание жизни и творчества Даниила — преодоление окружающей тьмы. Преодоление во имя Божие — единственный путь преодоления зла.
Таким образом, встает вопрос о форме религиозности Даниила Андреева. Он был православным с рождения и до последнего дыхания, но был лишен той сектантской злобной узости, которая находит себе место где угодно. Творчество Даниила Андреева едино. Не только основные его произведения — “Русские боги”, “Железная мистерия” и “Роза Мира”, — но и целый ряд поэтических сборников и отдельных стихотворений говорят об одном и том же: о структуре Вселенной, о борьбе сил Света и Тьмы (отнюдь не в манихейском смысле), о грядущем всечеловеческом братстве. Именно эта последняя страстная мечта приводит к самой еретической идее автора — крайне неудачно сформулированному им понятию “интеррелигия”. У Даниила Андреева, однако, содержание этого понятия кардинальным образом отличается от того смысла, который вкладывают в него адепты теософии или антропософии. Он говорит не об общей вере, но о со-верчестве — совместном неантагонистическом сосуществовании традиционных вер и конфессий “правой руки”.
Никакой единой для всего человечества религии не будет и быть не может до той вершины нашей общей жизни, которая в христианстве называется Вторым пришествием Христа, или Последним Судом.
Но всегда, во все времена были люди, обладавшие особым свойством: они слышали не земное, а Божье время. Такими были первые христиане, ожидавшие немедленного пришествия Христа, такими были обезумевшие от страха перед близящейся кончиной мира последователи Аввакума и Савонаролы. Такими бывают поэты, и таким был Даниил Андреев в своей мечте о братстве и единении перед Богом всех живущих на земле. Он слышал Божью правду и Божье время, порой смешивая его с земным.
Самое страшное, с чем вступает человечество в третье тысячелетие, — это обезбожение мира, отречение от Церкви, потеря понятий греха и ответственности. Одним из путей возврата к Богу может стать искусство поэта такого масштаба, горения и такой направленности, каким явился перед читателем Даниил Андреев. На помощь здесь может прийти восприятие поэтом мира в его цельности, его сотворенности Богом, его сложности — от бездн миров Возмездия до светлых миров Восходящего Ряда. И не случайно такое восприятие Вселенной и такая торжественность поэтического звучания, родившись в лоне одухотворенной Православием русской культуры, явились в самый, вероятно, страшный период жизни России.
Запись беседы и подготовка текста ТАТЬЯНЫ АНТОНЯН.