Архангельский
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 1996
АЛЕКСАНДР АРХАНГЕЛЬСКИЙ * ПЕПЕЛ ОСТЫВШИХ ПОЛЕМИК
Конец 80-х был наэлектризован до предела. Энергия иных писательских споров грозила коротким замыканием; пересекать литературное пространство по центру приходилось пригибая голову — чтобы не попасть под обстрел. Спорщики были уверены, что отстаивают истину — на всех одну, поэтому противник должен быть вытеснен со своих — с наших! с общих! — позиций. На самом же деле шла спешная «приватизация» читателя, передел адресатов — в преддверии глобального сдвига культуры, когда исчезнет ощущение единого поля и каждый из лагерей (почвенный, западный, авангардный, постмодернистский) начнет действовать в замкнутых пределах своего сегмента, на территории своего «колхоза», «аула», «кибуца» — на чужую не претендуя и даже не обращая на нее особого внимания.
Первая половина 90-х как раз и прошла под знаком затишья. Критики-полемисты всех групп пережили мучительный кризис. Журналы в большинстве своем растерялись: что делать? кого печатать? о ком писать? Прошел слух о смерти Великой Русской Литературы; на поминках, во утешение живым, договорились считать, что смысл происходящего как раз и заключен в расползании по зимним квартирам; что так и должно быть впредь: у каждого направления свой «сегмент», своя самодостаточная «ниша», свой замкнутый «уровень». Будем теперь до скончания века копошитьс на собственных шести сотках. И — большинство занялось тем, чем всегда занимаются во время затишья: «канонизацией» вчерашних изгоев, превращением борцов с иерархией ценностей в часть иерархического истеблишмента. Почвенники поставили в красный угол лавку и рядом со страдающим певцом естественных основ русской жизни Валентином Распутиным усадили веселого певца естественных отправлений Лимонова. Западники повели себя плюралистичнее, делегировали права «канонизации» на места — так что постмодернисты без помех перевели литературного хулигана Владимира Сорокина на положение литературной барышни; шестидесятники продолжили «друг другом восхищаться», а неореалисты облекли Алексея Варламова в тогу нового Льва Толстого… И самое странное, что с этим не поспоришь. Сегмент, он и есть сегмент; не устраивает такой расклад — загляни в соседнюю студию, там все по-другому…
Движенья нет, сказал мудрец брадатый…
И тем не менее сдается мне, что расползание по зимним квартирам было не стратегической задачей завершившегося пятилетия, но всего лишь тактическим маневром, что под мишурой тусовок, под ее блестящим покровом все эти годы, вопреки брадатому мудрецу и в согласии с Александром Еременко, «шел процесс творенья хлорофилла»; то есть — вызревали новые смыслы, новые слова о бытии, которые неизбежно взорвут «сегментарное» деление культуры. Прогноз дело тонкое, почти как Восток, — и все-таки предположу, что скоро мы станем свидетелями очередного качественного сдвига ситуации. И выразитс он не только в окончательной (и, увы, бесповоротной) смене поколений во всех лагерях, во всех группах, включая авангард и постмодерн; не только в новой расстановке журнальных сил; не только в новой тактике издательств, самоотверженно печатающих нынешних прозаиков и поэтов. Но прежде всего в смене внутренних установок самих писателей.
Что я имею в виду? А вот что. Писатель — по крайней мере русский, по крайней мере современный, — при всей зацикленности на себе любимом, довольствуетс литературным одиночеством лишь в начальную пору формирования таланта. Войдя в силу и обретя уверенность, он начинает нуждаться в другом писателе ничуть не меньше, чем в читателе. Если не больше. Причем как в сочувственнике, так и в оппоненте. Двойная энергия притяжения и отталкивания заставляет писателя ревниво искать в чужих стилистиках то, что созвучно его художественным поискам, — и то, что контрастно оттеняет их; чтобы расти и развиваться, он должен одновременно сближаться с кем-то и противодействовать кому-то; естественно — на уровне форм и идей, не на уровне политических баталий.
До начала 90-х эта «сугубая» энерги (помимо и прежде всех внешних социальных причин) толкала писателей в группы «заединщиков», художественно, идейно, личностно противостоящих другим «заединщикам»: деревенщиков — горожанам, шестидесятников — семидесятникам, постмодернистов — реалистам… Но стоило исчезнуть «единству и тесноте» литературного ряда, распасться сквозному пространству культуры — как распалось и само заединство! Нынешний Астафьев (не только «идейно», но и стилистически) отстоит от сегодняшнего Белова еще дальше, чем от теперешнего Маканина; Тимур Кибиров «образца 1995 года» имеет больше общего с Олегом Чухонцевым, чем с Д. А. Приговым. Примеры можно множить бесконечно. И все это очень понятно: в сегменте, студии, тусовке отталкиваться не от кого и незачем, а стало быть, не с кем и сближаться; если же не с кем сближаться, то некуда и расти! Как хотелось верить, что приблатненный поток «сказового» многословия вынесет Зуфара Гареева на большие художественные просторы; что его мозаичная поэтика лишь начинает складываться. Но, судя по редчайшим публикациям Гареева последних двух лет, он начал с конца; выдал на-гора все лучшее — сразу и теперь пишет скорее по инерции, по обязанности, без интереса и страсти, как бы закиса в затхло-эротической компании авторов газеты «Еще». Сколько ожиданий было связано с мощно-неровным дебютом романиста Михаила Шишкина — но (пока) его стилизаторские возможности не обручились с силой и глубиной переживаний; и думаю, отчасти тут дело в его самопредоставленности, в невозможности взаимоупора. Губительная отъединенность может быть не только «тусовочной», но и пространственной; я вижу, как задыхается в отрыве от общероссийского контекста саратовец Валерий Володин; читая его вдохновенно самоизвергающуюся прозу, чувствую, как лава хочет — и в отсутствии естественных преград «родственно-чуждых» стилистик не может — застыть, принять внешнюю форму, организовав тем самым форму внутреннюю. Недаром ведь другой саратовец, Слаповский, сознательно прорывается за границы литературного региона, равно как Нина Горланова и Владимир Букур из Перми или екатеринбуржец Александр Верников. Дело тут не только в желании славы, обретаемом, увы, лишь через московское посредство; главное — в инстинкте самосохранения, толкающем их — и еще многих и многих — на поиск стилевых контактов со всей текущей русской прозой как неким условным целым… А думая о пронзительном даровании Александра Сегеня и с ужасом листая редактируемую им твердокаменную прозу «Нашего современника», наоборот, не могу избавиться от тревожных предчувствий, что его природная пластика сама готова окончательно отвердеть — ибо какое может быть развитие наедине с сочинениями Петра Алешкина?
И потому — не удивляюсь, замечая, как самые сильные и не желающие останавливаться в росте писатели вчерашних направлений незаметно снимаются с якорей и начинают медленный дрейф — куда? А туда, где с самого начала оказались литераторы, по-настоящему заявившие о себе лишь на рубеже 90-х: Олег Ермаков, Андрей Дмитриев (только что опубликовавший в «Знамени», No 8 за 1995 год, потрясающую по силе повесть «Поворот реки» — о драме земного отцовства и неутоляемой жажде отцовства небесного), энергично работающий Петр Алешковский (в осенних номерах «Дружбы народов» напечатан его новый роман «Владимир Чигринцев», заслуживающий самого серьезного обсуждения), Нина Садур, из новомирских — Михаил Кураев и Олег Павлов, из «знаменских» — Марина Палей и Виктор Пелевин… То есть — в нейтральные воды нового культурного пространства, ничейного и потому открытого для всех. В этих водах нет и не будет больших флотилий; здесь каждый поплывет в одиночку — самостоятельно решая, с кем ему по пути, а с кем предстоит разойтись, «как в море корабли».
Это не значит, что я благодушествую, рассуждая о зарождении новой множественности в пределах нового единства; о процессе собирани современной культуры из индивидуальных лоскутков; что надежды меня ослепляют. Нет; как говорила Маша медведю: «Высоко сижу, далеко гляжу» — и многие противоречия и сбои нового периода очевидны уже сейчас. Но происходит главное: ощущение полновесной жизни вновь возвращается в пределы русской словесности; ее реальность, разъятая на «пазли», готова сложиться в новую конфигурацию.
А это значит, нам снова есть что обсуждать, над чем посмеиваться, над чем — и с кем — спорить. Что же до угасших полемик времен перестройки… Их пепел — не пепел Клааса; он не стучит в мое сердце. Скорее уж это пепел из дачной печки; полностью перегоревший, распавшийся в прах, он хорошо удобрил взошедшие ныне посевы.