М. ГРОМОВ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 1995
М. ГРОМОВ
*
АРХИТЕКТУРНЫЕ СИМВОЛЫ РОССИИ
Архитектура дает безошибочное представление о том, что действительно происходило в определенный период.
З. Гидион.
Кто хотя бы раз проплывал на теплоходе мимо древнего города Калязина в верхнем течении Волги, тот не мог не запомнить выразительный силуэт колокольни, стоящей посередине водной глади. Раньше ее изображение часто украшало рекламные плакаты и проспекты, призывающие совершить увлекательное путешествие по великой русской реке. Многим казался занятным, оригинальным, эффектным вид стройной звонницы, вздымающейся из вод. Возникали ассоциации с градом Китежем, Венецией, старинными преданиями об ушедших в глубины и чудесно вновь возникающих храмах. Доминировало поверхностно-романтическое восприятие уникального свидетельства былого, характерное для воспитанного в вопиющем незнании России массового сознания не только народа, но верхов общества, даже наиболее просвещенной его части. Мало кто доподлинно знал о великом культурном достоянии своей Отчизны, мало кто скорбел о невиданных, колоссальных его утратах.
Ныне сей символ поруганной родной истории, символ ушедшей в пучину старой России, символ безжалостной сути современной бездуховной технократической цивилизации, расползающейся по всему земному шару и одинаково беспощадно уничтожающей творения природы и творения культуры, вызывает самые скорбные чувства — ностальгию по прошлому и тревогу за будущее. Медленно разрушающаяся, с затопленным фундаментом и подтопленным первым ярусом, эта колокольня, некогда стоявшая на центральной площади Калязина, продолжает гибнуть на наших глазах, как гибнут многие десятки тысяч памятников отечественной истории и культуры, пока еще сохранившихся на обширных и изрядно опустошенных просторах великой страны…
Калязинскую колокольню сохранили в качестве естественного навигационного сооружения, обозначающего опасное для судоходства место затопленной центральной части города. Подобный утилитарный подход, при всех исходных варварских соображениях, объективно помог сберечь многие тысячи памятников культуры, но чаще всего в изуродованном, иногда до неузнаваемости, виде. Существовала особая программа по десакрализации архитектурного наследия не только путем массового сноса храмов, часовен, монастырей, но и приведения оставленных в “гражданский” или “светский” вид. Сносились колокольни, купола и главы, растесывались окна, прорубались двери, устраивались межэтажные перекрытия. Уцелевший обрубок здания покрывался примитивной крышей, красился самой дешевой краской и начинал влачить жалкое существование в грубых руках новых вандалов.
Кто, кроме специалиста по истории архитектуры или знатока старой Москвы, может найти храм пророка Ильи, давший название одной из самых старинных улиц в Китай-городе? Он дошел до нас в виде варварски обрубленной и выкрашенной в одинаковый с примыкающими к нему зданиями желтый цвет невыразительной полухозяйственной постройки. Многие ли, посещая Музей искусств народов Востока на Воронцовом поле (улица Обуха), узнавали в необычном по внешнему декору и сохранившимся элементам интерьера здании красивый Ильинский храм, стоявший над Яузой на одном из живописных холмов? Подобная участь постигла не только православные храмы, но культовые сооружения всех конфессий, равно ненавистные беспощадным богоборцам.
Множество мыслей, ассоциаций, раздумий может вызвать любой из давних архитектурных символов России. Такова природа каждого символа, выраженного вербальными или невербальными средствами, ибо он концентрирует в себе как все богатство содержания породившей его культуры, так и особую знаковую семантику, сохраняющую неповторимую историю его возникновения. Умение увидеть сквозь внешне очевидную эмпирическую данность внутренний сокровенный смысл реальности отличает все развитые цивилизации. Особенно утонченного состояния в рамках европейской традиции оно достигает в средние века, а у нас — в эпоху Древней Руси.
Насаждавшийся же в годы господства примитивного материалистического мировоззрения поверхностный эмпиризм и плоский рационализм вытравляли и умерщвляли некогда развитое символизирующее самосознание, столь характерное для национального менталитета и ныне возрождающееся не без содействия реабилитирующих его новейших течений семиотики и герменевтики.
Следует сказать о многозначности символа и многоуровневом его характере. Символ представляет обозначаемый им объект в неисчерпаемом разнообразии связей, потому любой символ полисемантичен, имеет не один жестко заданный смысл, но бесконечное их множество, определяемое позицией наблюдателя или используемой им системой отсчета. Та же самая калязинская колокольня посреди вод может быть проинтерпретирована не только историком, но философом, искусствоведом, экологом, политиком, священнослужителем, моряком, крестьянином, людьми разных вер, языков, традиций.
Многоуровневый характер символа, иерархичность и вертикальная структура позволяют воспринимать его на самых разных стадиях мироощущения и мировосприятия. В этом плане он доступен всем — от ребенка до старца, от человека с самым приземленным сознанием до живущего в мире грез поэта. Первоначальный зрительный образ, его связь с ландшафтом, перекличка с соседними объектами, просматриваемая архитектоника и композиция, угадывание в нем почерка, стиля, влияния определенной школы, разнообразие визуальных отражений в меняющейся природной и урбанизированной среде, следы времени, запечатленные в камне, все большее всматривание и проникновение в него, поиск все новых нюансов — таков бесконечный процесс постижения символа от первого восприятия до глубокого осмысления сути.
Процесс приобщения к символу не проходит бесследно. Обогащаясь его воздействием, мы основательнее постигаем культуру, историю, социум, бытие в целом. Он играет роль ориентира, аргумента, свидетельства, конкретного носителя неуловимых идей, которые в нем локализуются, закрепляются и через него транслируются. Спустя некоторое время можно вновь к нему обратиться. Осознаем мы это или нет, символ уже вошел в наш интеллект, включился в тайную работу сознания и подсознания.
Отвлечемся, однако, от утомляющих читателя теоретических рассуждений и продолжим мысленно плавание по Волге.
Из Тверской области (так и хочется сказать — губернии) спускаемся ниже, в пределы Ярославской. И здесь нас встречает Углич, сказочно красивый древнерусский град, часть которого также затоплена хлябями водохранилища. Известный с X века, стоящий на пути из Варяг в Хозары, из моря Балтийского в море Каспийское, он многим славен в отечественной истории. Но главное событие, свершившееся здесь, — трагическая смерть малолетнего царевича Димитрия, ставшая не только конкретным эмпирическим фактом, но и глубоко врезавшимся в национальное самосознание событием историософского, метафизического, символического характера. В память о причисленном к лику святых, невинно убиенном отроке поставлена в 1692 году церковь царевича Димитрия “на крови”. Позднее он был изображен на гербе города.
Перед нами еще один архитектурный символ России. Не затопленный, не разрушенный, не изуродованный, сохранивший, к счастью, внутреннее убранство и внешнее благолепие. Багряной своей раскраской в стиле московского барокко конца XVII века церковь пламенеет на мысу, образовавшемся при впадении речки Каменки в Волгу. Небольшая по размерам, яркая по колориту, с блистающими позолоченными крестами над синими куполами, гораздо меньше величественного собора, монументальной колокольни и других построек кремля и нескольких близлежащих монастырей, она сразу притягивает внимание угадываемой знаковой доминантой обширной живописной панорамы града. Строители храма, несмотря на скромные его размеры, сумели придать этой постройке центральное значение, расположив ее на выигрышном месте — стрелке, которая в градостроительстве носит не только ландшафтный характер. Ведь это место соединения вод и тверди над потоком — особая точка пространства, которая играет доминирующую роль в визуальном и композиционном отношении.
Окраска храма напоминает запекшуюся густую кровь. Особенно впечатляюще она смотрится на фоне красок осени, над синью остывающих вод, под голубыми бездонными небесами. Все это придает храму значение не только русского исторического, но и вселенского, космического, общечеловеческого символа, в котором сошлось, сконцентрировалось, пластически выразилось много пересекающихся смыслов.
Власть и кровь, убийство и жертва, преступление и наказание, рок и судьба, смерть и жизнь, земная суета и горняя высь, временное и вечное, забвение одних и бессмертие других, свет гармонии и тьма хаоса, величие красоты и мерзость ее поругания, антитезы добра и зла, светлого и темного, божественного и дьявольского.
Невольно вспоминается другой храм “на крови”: церковь Спаса на Екатерининском канале в Санкт-Петербурге, поставленная на месте убийства императора Александра II в 1881 году. Это убийство означало наступление периода революционного террора, который, то угасая, то вновь разгораясь, продолжает полыхать в России до сего дня.
Правда, прежние мечты о социалистическом рае уступили место новым грезам об изобильном царстве растущего потребления в условиях развитого рынка и всеобщей демократии. Но эйфория ожидания очередного чуда быстро прошла. Неизбежное отрезвление заставляет нас вместо увлечения новыми мифами объективно разобраться в ситуации нынешнего “смутного времени”, через опыт тысячелетнего развития постигнуть глубинные основания бытия нашего народа, вписать его интересы и чаяния в систему современных отношений как внутри страны, так и вне ее.
В несравненно более жестокое и трагичное время борьбы за независимость и самое бытие Руси наш народ осознал идею своего спасения, выживания и процветания через образ Святой Троицы, противостоящий “ненавистной розни мира сего”. Преподобный Сергий Радонежский потому и стал духовным наставником Руси, что через свое подвижническое служение глубже других осознал особую роль этого спасительного образа и символа для раздираемой междоусобицей страны, воздвигнув своими руками деревянный храм на Маковце, от которого и пошла Троице-Сергиева лавра, сакральный центр России.
Идея Троицы была известна издавна, древнейший собор в Пскове посвящен Живоначальной Троице со времен крещения Руси, но только со времени преподобного Сергия, причисленных ныне к лику святых Андрея Рублева и Дмитрия Донского началось становление России и единение ее земель под знаком Троицы.
Пришло время вспомнить и еще об одном архитектурном символе России — Ипатьевском, во имя Живоначальной Троицы воздвигнутом монастыре, который подобно многим важнейшим памятникам отечественной истории и культуры расположен на стрелке двух рек, при впадении Костромы в Волгу, на живописной окраине одного из древнейших русских городов. Правда, наши безумные преобразователи природы и здесь потрудились над тем, чтобы испортить удивительный ландшафт, уникальное средоточие исторической памяти России. Река Кострома, перегороженная плотиной, впадает теперь в обширное водохранилище севернее города, гордо называемое Костромским морем. Ипатьевский монастырь подтоплен подступившими к нему водами, он стоит на самой их кромке и обрамлен с одной стороны гигантскими мачтами линии электропередач, именно здесь перешагивающей через Волгу, да грубыми очертаниями фабрик и заводов промышленной части города — с другой.
Поразительно, но приходится невольно отметить, что, при гигантских просторах России, при нескученности ее городов, щедрой возможности сохранения неповторимых природных и исторических заповедных зон, у нас еще с дореволюционной, а особенно с послереволюционной поры вплоть до нашего времени проступает какое-то зловредное, прямо-таки садистское стремление испортить божественную красоту, сотворенную природой или людьми. Если строят автомагистраль, так по уникальной исторической застройке; если возводят целлюлозно-бумажный комбинат, так на берегу Байкала; если добывают строительный материал, то непременно из Жигулевских гор; если нужно поставить телевышку, то иного места, чем на Ярославовом дворище древнего Новгорода, ей найти нельзя; если нужно построить одну из самых больших в Европе гостиницу “Россия”, то надо снести заповедную часть Зарядья. Эти примеры можно бесконечно множить. И при внешней экономической, урбанистической, социальной и иной якобы оптимальной целесообразности чувствуется некий подтекст, злорадное ехидство врага рода человеческого, который через людей несет во вред людям же поругание прекрасного, светлого, радостного.
Помню, как меня некогда поразили слова архитектора Петра Дмитриевича Барановского (1892 — 1984). В ответ на недоуменный вопрос, почему в Москве и по всей России сносили такие прекрасные храмы, дворцы, палаты, усадьбы, он ответил, что они были слишком хороши и слепили негодяям очи. Так зло, в его космическом виде, стремится поругать, осквернить, изуродовать красоту природы, творения человеческих рук. Так садист жаждет не только насильно взять красоту женского тела, но искромсать ее кровавым ножом. Любая ненависть безобразного, низменного к прекрасному, высокому носит поистине вселенский характер. Но лишь изредка она становится частью государственной политики, когда нужно любыми средствами сломить непримиримого врага, когда дикость и хамство используются как сокрушительные тараны.
Красота была одним из столпов бытия Древней Руси еще с языческих времен. Христианство утвердилось в ней через красоту культа. В старой России, благодаря многовековым традициям, расцвету искусств и ремесел, поощрению художеств как государством, так и меценатами, сложились великолепные, уникальные, не повторяющие никакие иные ансамбли городов, монастырей, крепостей, усадеб, старинных сел, погостов. Их облик частично доносят старые картины, фотографии, словесные описания. Остается лишь позавидовать тем, кто мог видеть красоту старой России перед опустошительными ураганами нашего столетия…
Но вернемся к Ипатьевскому монастырю. Подобно белоснежному граду Китежу стоит он у края вод. Крепкие стены и башни укрывают его главную святыню — храм во имя Живоначальной Троицы. Стройно и величественно сияет он золотым пятиглавием, виден за многие версты, хотя и стоит невысоко, на низком пойменном берегу. Он воздвигнут в 1652 году на месте старого, разрушившегося от взрыва хранившегося в подклете пороха, и зримо запечатлел расцвет России середины XVII века, который она переживала после трагического периода Смутного времени начала того же столетия (гораздо более тяжелого в сравнении с нынешним состоянием посттоталитарного общества, которое иным наблюдателям, не знающим глубоко отечественной истории, кажется катастрофическим).
Древняя обитель, основанная, как полагают некоторые исследователи, еще в XIII веке, прославилась во времена Романовых и Годуновых. Именно отсюда в марте 1613 года уходил на царство юный Михаил, утвердивший новую правящую династию. Молившийся у образа Пресвятой Троицы, благословленный иконой Феодоровской Божией Матери, главной святыней града, сохранившейся доныне, он ушел в Москву на служение Отечеству. Ипатьевская обитель с Троицким собором и Феодоровская икона стали сакральными символами трехсотлетнего правления дома Романовых.
Кострома как колыбель дома Романовых пользовалась неизменным их благоволением. И до революции она представляла собой один из самых красивых и самобытных российских городов. Драматург Островский в словах, а художник Кустодиев в красках живописали этот город с большой любовью и пониманием его неповторимого облика. Видами старой Костромы можно любоваться по сохранившимся фотографиям, рисункам, полотнам художников. В читальном зале местного педагогического института, расположенного на набережной Волги, где раньше помещалась семинария, сохранилось живописное панно с изображением панорамы города, какой она некогда представала с заволжской стороны. Чарующий вид процветающего града с выразительными силуэтами храмов и стройных колоколен, поставленных на высоком берегу, невольно вызывает восхищение и желание подольше побыть, полюбоваться, запомнить ту Россию, “которую мы потеряли” и которую в основных, неотменяемых ценностях необходимо возрождать, как бы сильно ни были они разрушены, повреждены, искажены.
Есть и другая панорама города, в ином его месте — в здании железнодорожного вокзала, построенного вместе с мостом через Волгу в довоенные годы. Храмы на ней исчезли из вида новой Костромы, дымят трубы, громоздятся здания, индустриальный пафос 30-х годов доминирует в образе кипучего социалистического, кажущегося совсем не древним города. А в центре вместо кремля со старинным Успенским, грандиозным Богоявленским соборами и объединяющей все постройки удивительно красивой барочной колокольни конца XVIII века, воздвигнутой местным каменных дел мастером Степаном Воротиловым, над городом высится статуя Ленина на причудливом, странном постаменте. Как идол новой веры доминирует она над всеми живущими и работающими жителями. Необычна история этого постамента, удивляет он своим видом, несмотря на все усилия сгладить диссонанс между величественным, в древнерусском стиле воздвигнутым постаментом и кургузой, плотной, пролетарски примитивной фигурой, с характерным жестом непропорционально большой вытянутой руки, обращенной лицом к подразумеваемой внизу толпе народа и спиной к красавице Волге, что по неписаным канонам градостроительной эстетики волжских городов является пренебрежительным вызовом многовековой традиции.
Все эти контрасты, скрытая семантика памятника, его поистине символизирующее содержание и активное воздействие на окружающее пространство становятся ясными при изучении подлинной истории создания монумента. Здесь, рядом с величественным соборным ансамблем древнего кремля, над речным простором, было задумано возвести часовню-памятник в честь 300-летия дома Романовых. В результате проведенного конкурса лучшим был признан проект талантливого скульптора, академика А. Адамсона, которому принадлежит ряд известных творений, в том числе памятник-колонна погибшим кораблям, установленный в Севастополе.
То, что не удалось сделать в Москве, почти полностью уничтожив сакральные места старого российского града, — вознести над столицей колоссальное капище Дворца Советов со стометровой статуей вождя, было реализовано на областном уровне, в Костроме, в более скромном масштабе, с меньшей затратой казенных средств, с малым разрушением исторической застройки (гражданская архитектура в центре сохранилась довольно неплохо).
Памятник Ленину в Костроме, который раньше назойливо выпячивался во всех видах изобразительной продукции, теперь стыдливо прячется в современных рекламных изданиях, но это тоже архитектурно-скульптурный символ России. Это один из первых монументов вождю мирового пролетариата, воздвигнутый еще при его жизни, 1 мая 1923 года.
Сейчас одна из плодотворных, конструктивных, консолидирующих идей, хотя и не всеми признаваемая, — это идея постреволюционной, посттоталитарной, постперестроечной реставрации того ценного, нужного, основополагающего, что имела старая Россия.
Обратимся снова к многострадальной Костроме, почти ровеснице Москвы, насчитывающей около восьми веков своего существования. Из процветавшего некогда губернского города, пользовавшегося покровительством правящей династии (за что и была ненавидима антицарскими силами), она сначала была превращена в рядовой город, подчиненный соседнему Ярославлю. Но когда после неоднократных и оказавшихся бесплодными попыток перекроить карту России вернулись все-таки к выдержавшему испытание временем губернскому делению времен Екатерины II, Кострома стала областным городом советского типа с центральной Советской улицей и всеми подобающими атрибутами.
Однако тоска костромичей по утраченной красоте родного града стала постепенно изменять облик соцгорода, идеал которого — панно в здании железнодорожного вокзала. Когда над Красными торговыми рядами вновь возвели некогда разрушенную колокольню церкви Спаса, стоящую на оси центральной симметрии, то не только сами ряды, составляющие интересный ансамбль нескольких торговых сооружений, построенных в классическом стиле, не только центр Костромы, но и весь город обрел доминантную вертикаль. Памятник же Ленину не подходил для этой роли, ибо был слишком груб, приземист, антиэстетичен. Поднявшаяся колокольня напоминает обликом, градоформирующим воздействием, стилем широко известный вертикальный центральный объем Адмиралтейства в Санкт-Петербурге, столь важный в силуэте северной столицы.
Оказалось, что в Костроме, при всех утратах, сохранилось немало храмов, которые сейчас начинают возрождаться и вновь проступать в панораме застройки своим праздничным, возвышенным, необыденным обликом. Встает вопрос о реставрации снесенных при храмах колоколен, столь не соответствующих образу рядового социалистического города. Более того, начинают всерьез обсуждать идею восстановления полностью разрушенных храмовых комплексов, прежде всего соборного кремлевского ансамбля.
Концепция частичной и полной регенерации памятников архитектуры — одна из наиболее спорных. Допустимо ли по существу заново возводить некогда утраченное сооружение или основные его части? Здесь не может быть однозначного ответа на сложные вопросы, которые ставит жизнь. Нельзя, например, восстановить Парфенон. И не только потому, что он сделан из мрамора, а не из кирпича или дерева, которые быстро стареют и требуют в любом случае ремонта и замены, но главным образом потому, что он не может быть использован по своему назначению, как языческий храм, для музея же уместно использовать иные, хорошо сохранившиеся памятники архитектуры.
Но что, скажите, делать с зияющими пустотами в российских городах на месте некогда снесенных храмов? Оставлять подлинные пустоши как символы нашего варварства? Или строить нечто иное? Храм, даже снесенный, незримо витает на своем исконном месте, сакральная святыня не может быть пустой. Города задыхаются от бездуховности, от агрессивного натиска дисгармонизирующих сил, потому им и людям, жаждущим спасения, храмы нужны. Нужны не вообще и в любых местах, а на своих, от века данных. Традиция возобновления разрушенных храмов издавна существует на Руси и в других странах. На месте первого, как правило деревянного, утраченного после пожаров, войн, набегов, естественного старения, ставили второй, третий, четвертый, и до нас дошли последние из них.
Если бы россияне фетишизировали принцип сбережения подлинности памятников, то вся Москва, включая Кремль, как и другие города, состояла бы из руин. Город, как живой организм, требует регенерации недостающих ему частей, тем более самых значимых, самых ценных, самых благотворно воздействующих на его жителей.
Недавно на Красной площади вновь воскрес из мертвых Казанский собор. Можно называть его новоделом, макетом в натуральную величину, реализацией амбициозных планов неких расчетливых лиц. Он выдержит любую критику, все проявления недовольства и постепенно войдет в жизнь города, как и стоявший до него прототип.
Разумеется, старую Москву невозможно восстановить в ее подлинном виде, но максимально возродить наиболее значимые в историческом, культурном, эстетическом, сакральном отношении памятники необходимо. Это прежде всего относится к архитектурным творениям, ставшим символами российской столицы: храму Христа Спасителя и Сухаревой башне.
Первый, слава Богу, невзирая на все препятствия, начинает возрождаться, очередь второй рано или поздно придет. Против восстановления главного храма России ведется ожесточенная полемика, выдвигается масса внешне разумных доводов: не вовремя, дорого, отвлекаются средства, нет мастеров, расписывать некому, не такой уж это шедевр и т. д. Но пришло время собирания камней. Если Москва даст пример, то по всей России, где были разрушены главные соборные храмы, пойдет волна их восстановления. И чем дольше ждать, тем дороже будет восстанавливать. И средства при этом не распыляются, а концентрируются. Мастера же не рождаются сами по себе, а растут в процессе восстановления памятника, в практической реставрационной работе. И распишут его не хуже, чем после войны расписали полуразрушенные царские дворцы под Петербургом. Что же касается споров о чисто архитектурных и эстетических достоинствах храма Христа Спасителя, то мнений на этот счет может быть сколько угодно.
Некоторым россиянам не нравится мрачноватая готика, иным чужеземцам странен необычно многоцветный собор Василия Блаженного, многим слишком причудливым кажется стиль рококо, других же раздражают выкрутасы модерна или конструктивизма. Стилей может быть множество, они отражают полноту и разнообразие жизни. Пусть же они сосуществуют, дополняя, не подавляя, не перечеркивая друг друга.
Что же касается восстановления исторической среды и отдельных памятников, то это не российская доморощенная причуда. После второй мировой войны столица Польши лежала в руинах. И в голодное, трудное время поляки нашли волю, желание, время, средства для того, чтобы полностью восстановить исторический центр Варшавы — Старе място, с готическими костелами, ренессансными и барочными зданиями, с резиденцией правителей — Королевским замком. Были восстановлены не только каменные оболочки зданий, но и витражи, росписи, паркеты, гобелены — все, что требуется для воссоздания подлинного облика. И вот спросите поляков, что бы они хотели иметь: подлинные руины, безликий социалистический город или пусть и заново отстроенный, но в максимально приближенном виде к тому, что веками существовал на этом месте? Ответ будет ясен, хотя и у них было немало скептиков, прагматиков, наконец, просто равнодушных к своей истории людей.
Сейчас польская школа реставрации считается одной из лучших в мире, ее представители работают во многих странах, в том числе и у нас. Такие мастера могли вырасти только на живом деле, которого не нужно бояться и избегать, но нужно находить решения для его реализации. У нашей отечественной школы реставрации трудами ее подвижников есть немалые заслуги, но сейчас вместе со всем обществом она переживает трудные времена. И моральное оправдание труда реставраторов не менее важно, чем финансирование и обеспечение их материалами.
Обращаясь же к Казанскому собору, мы видим еще один символ России — символ новой посттоталитарной страны, возрождающей свое историческое наследие, перебрасывающей мост между современной эпохой и миром Древней Руси, когда закладывались основы нашей государственности, культуры, народного самосознания. Чем прочнее окажется эта связь, тем крепче будет держава. Сбережение святынь и традиций вовсе не лишает общество социального динамизма и обращенности в будущее. Пример процветающих стран Европы и Азии служит тому подтверждением…