СТИХИ: ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 1994
СТИХИ: ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
*
АЛЕКСАНДР РЕВИЧ
ПРИМОРСКАЯ ПОЭМА
Человек зовет человека с другого берега. Издалека.
Человек не кричит — молча зовет.
Глупо кричать, если между двумя берегами
не ручей, не река,
а Черное море
под курчавою кручей предгорий.Там над излучиной бухты
причерноморские сосны и пихты
хвойные лапы свои распластали,
как в Подмосковье,
и мальчишки в ластах,
как будто с двумя хвостами,
входят в царство морское,
как в заводь.Говоришь: “А ведь я не умею плавать”.
Говоришь: “Ну к чему мне хвосты из резины?”
(Довод поистине неотразимый).
Говоришь: “Что за глупый порядок —
эти пальмы и эти цитроны,
пересаженные из кадок,
и ревущие на открытой веранде тромбоны,
и кусты, обструганные под ежик,
и утрамбованный гравий дорожек,
и этот пенный накат на камень?”А иные думают: это счастье.
Черный пес, разомлев от купанья,
лежит, улыбается усатой пастью,
и безногий калека
на жестком топчане
ворочает розовый торс под лучами.А человек зовет человека…
Сходим в кофейню знакомого грека,
выпьем вина и кофе закажем.
Он крупный мастер по этой части,
вон его крыша — за этим пляжем,
за этим пляжем, за этим камнем,
за этим лиственным быстрым мельканьем.На камне женщина — острые плечи,
узкие бедра, орлиный профиль,
на камне женщина — зрачки как свечи,
крутые брови,
голос тревожный, острые плечи.
Женщина-мальчик низкоголосо
слова выдыхает,
слово за словом,
строка за строкой — как поезд с откоса.
А вот и закат,
и подернуты волны
лиловым.А ты, чудо-юдо мое морское
с глазами, как лист, пронизанный полднем.
Оставим женщину эту в покое,
стакан до самых краев наполним,
пусть красная влага в стекле искрится,
как этот закат на волне вечерней,
где белые крылья летящей птицы —
как иероглиф, прочерченный чернью.А человек зовет человека…
И красное пойло в стекле искрится.
Сюда подошла бы зеленая Рица
да еще отвесный грузинский замок
из самых замшелых, из древних, из самых
что ни на есть настоящих.Допишем
зурну, барабан, по кинжалу в зубы,
потом над зеленым затишьем
медные трубы.
А что, если здесь мы сегодня устроим
парад-алле: фанфары, корнеты,
и “шагом марш”, и “слава героям”,
мундиры, ментики, эполеты
и аксельбанты из оперетты?А человек зовет человека…
Медлительный грек запирает кофейню,
и руки дрожат почему-то у грека,
и вот он идет походкой усталой
за колдовской чертой карнавала,
быть может, подумал: что было — что стало?..
Картонные пальмы… веранда… аптека…А человек зовет человека…
Высокая женщина — острые плечи, —
тревожная женщина — зрачки как свечи —
встает, покидает прибрежный камень
и воздух соленый хватает глотками,
и больше ни фразы, ни слова, ни звука.
И береговая темнеет излука.А человек зовет человека…
Зовет, задыхаясь, из дальней дали,
зовет, как, бывает, зовут на вокзале,
на захолустном, безлюдном вокзале,
когда потеряли… когда не узнали…
когда… или некогда… или навеки…Прости, я не думал о том человеке,
в лицо его даже не видел ни разу,
и если бы выпало встретиться с глазу
на глаз, друг друга бы мы не узнали.Но он зовет, как зовут на вокзале,
зовет, как зовут на безлюдном перроне,
зовет, как зовут на полночном причале.
О чем он? Быть может, зовет он в печали
тебя, чья ладонь у меня на ладони,
чьи губы мне что-то сейчас прошептали.
О чем ты?
Давнишние счеты?
Ну что ты?
О чем?
О своем постоянстве?
Не надо.Бредет человек за чертой маскарада,
за колдовской чертой карнавала,
бредет моя тень за магическим кругом,
за этой чугунной узорной оградой,
где жесткий кустарник по скобку обструган.А человек зовет человека с другого берега. Издалека.
Словно Черное море — всего лишь река.
И огни теплохода уходят во тьму
к человеку тому.ЮРИЙ ВИНОГРАДОВ
НОЧНОЕ ОКНО
Сторож
Кому привычней голодать в пути
И слезы заедать краюхой снега,
Избави бог под старость забрести
Под теплый кров случайного ночлега.Прогонят — хорошо, а если нет
И по сердечной склонности оставят,
А там, того гляди, затеплят свет
И молоко и хлеб на стол поставят,А после скажут — на дворе темно,
И за метелью не слыхать собаки.
В такие ночи лучше пить вино,
Чем за костлявой ковылять во мраке.Потом забрезжит утро — день один,
Тебе найдут нехитрую работу —
Хоть сторожем в колхозный магазин
С подменою во вторник и субботу.И ты заплачешь — господи, хвала
Тебе за то, что проявляешь милость!
Неизреченны добрые дела,
Сердца людские не остервенились.* * *
Пуста апрельская купальня.
Зеленоватая вода
Темна, недвижна и печальна
У кромки тающего льда.Лишь селезень на грустной глади,
Да тень аллеи на воде.
Все тихо, будто на ночь глядя,
Вокруг купальни и везде.Как будто никому не нужен
В ограду загнанный мирок,
Вот и молчит — не то простужен,
Не то на холоде продрог.Дорожки влажное топтанье,
Беседок холод и простор,
Паденье капель, щебетанье,
Закрытый деревом собор…Возможно, солнце и нарушит
Дремоту дня и немоту,
Свет истины и речь обрушит
В немыслимую пустоту.Но нет, и без того порядком
Сей замкнутый удел непрост —
Ведь кто-то ж потерял перчатку,
Когда взбирался на откос.Какой мечтатель или грешник
Без всяких видимых причин,
Гуляя, обломал орешник,
Через ручей перескочил?Заметил ли, что в полумраке,
Как бы выпытывая свет,
Угрюмо щерится собаки
Полуобглоданный скелет?Ни ей кормежки, ни погоста,
Ледок да утка на пруду…
И здесь не все, как видно, просто,
В академическом саду.Приезжий
Он ехал долго, ехал издалека.
Был плохо выбрит — значит, одинок.
О том, что жизнь была к нему жестока,
Сказал видавший виды пиджачок.В гостинице, полупустой на диво,
Он встречен был как просто человек.
Нашлась постель, вино, бутылка пива,
Не бог весть что — но все-таки ночлег.Каким бы ни был он усталым и голодным,
В том городке, что выбрал наугад,
Он чувствовал себя вполне свободным,
Когда смотрел, как догорал закат.Погасло небо. Сумерки упали.
Был слышен шелест молодой листвы.
— Ну ладно, — он сказал, — не на вокзале! —
И выбрился почти до синевы.Потом, попозже, сидя на кровати,
При свете лампы из-под потолка
Не то дневник, не то письмо некстати
Писал, пока не дрогнула рука.Потом он пил — не суетясь, достойно,
Курил нежадно и не торопясь.
Его душа уверенно, спокойно
С ночным окном установила связь.Наверно, что-то важное такое
Из-за окна почудилось ему,
Что он кому-то помахал рукою
И что-то говорил туда, во тьму.Какая там пригрезилась картина,
Когда сказал он будто не в уме:— Доколе мне мотаться, Катерина,
В слезах по горло, по уши в дерьме!…Закончилась полночная морока,
Его речей рассвет не услыхал.
Он спал на совесть — сладко и глубоко,
Как до сих пор, наверное, не спал.ИГОРЬ КАЛУГИН
* *
*
Эти поздние дружбы подобны скольженью по льду без коньков,
Эти поздние дружбы похожи на карточный домик.
Мне не верится в близость узнавших друг друга больных стариков —
Первый, скажем, хорунжий Краснова, второй — красный конник.Но не в этом и дело, не в том, что политика — яд:
Сколько веток попадало с дерева дружб многолетних!
И былые друзья, укоризненно глядя, молчат
За глухою стеной, ну а ты — их невольный наследник.Что бы ни было в жизни и сколько б ни грянуло бед —
Эти поздние дружбы надежду несут на былое…
И когда-нибудь сбудется: станешь ты сгорблен и сед
И молвою зарыт, как до Генриха Шлимана — Троя.ЭДУАРД БАБАЕВ
* * *
С пеньем свечи зажгите
В поминальном ряду.
Кто погиб в Сумгаите,
Тот рассудит беду.Отрываясь от праха,
Прозревает душа
Черный сад Карабаха,
Светлый город Шуша!Там, вдали, за горами,
Праотеческий дом.
Отпоют меня в храме
С полукруглым окном.Посох мой и дорога,
Мир, лежащий во зле!
Справедливость — у Бога,
Вещий сон — на земле.