Рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2016
Агнесса Васильевна, крупная, костистая
старуха с готическим затылком и тугим пучком на макушке, сошла с ума.
Шестьдесят семь — неуклюжая цифра,
никакой тебе гармонии. Не то что, к примеру, шестьдесят шесть или шестьдесят
девять. Даже шестьдесят три, на худой конец. Эти — благородно симметричные,
похожи на билибинский орнамент, радуют глаз
округлостью форм и изящной приветливостью тягучих линий — чисто узоры.
Агнессе Васильевне стукнуло шестьдесят
семь всего месяц назад, в сентябре. Хотя, если честно, после того как она сошла
с ума, возраст (как и прочие условные нелепости) перестал иметь какое бы то ни
было значение. В категорию нелепостей попало почти все, что называют неясным
словом «жизнь». Почти — потому что вчера еще оставалась одна зацепка, один, последний
повод для беспокойства и переживания, единственная нить от нее к реальности.
Сегодня порвалась и эта нить.
1
Агнесса Васильевна с неспешной
педантичностью перетягивала бечевкой коробку из-под ботинок. Обмотала еще раз
вдоль, перекрестье в центре, после — поперек. Прижав сухим пальцем узел, ловко
смастерила бантик, расправила петельки. Чикнула ножницами лишние концы, строго
оценила взглядом — порядок.
«Вот и порядок, — именно так и подумала
Агнесса Васильевна, — ну вот и все».
Поежилась, вздохнула. Погладила глянцевый
бок черной коробки — удачный цвет, вот ведь совпало как, подумала с рассеянной
умильностью, да, действительно удачно. Мыслей особых не было, было ощущение
безнаказанности и свободы. Она накинула шерстяной платок мрачных тонов с
кистями, мимоходом показав остренький язык мутному зеркалу в прихожей,
прихватила палку и, бережно прижав коробку, пошла вниз на улицу.
2
День брызнул ослепительным светом, засиял
разноцветным мусором мостовой: битое стекло и смятые жестянки из-под пива,
пестрые фантики. Жмурясь и моргая, тут же оступилась сослепу. Грубо, по-мужски,
ругнувшись вполголоса, Агнесса Васильевна подобралась и уверенно зашагала в
сторону набережной. В сторону конца света.
Это и вправду был конец света. Не в
смысле Апокалипсиса, нет, в географическом смысле. Край земли, конец суши,
материка. Дальше, если конечно верить картам, на целое полушарие простиралась
вода — Атлантический океан. Потом, где-то там, в немыслимо туманной дали, океан
якобы утыкался в Европу. Но это лишь в том случае, если карты не врут. У
Агнессы Васильевны недавно появились серьезные сомнения на их счет, но это
тоже, скорее всего, не так важно. А что же важно? Ну, для начала, хотя бы
сегодняшняя зыбкость горизонтальных поверхностей, просто-таки возмутительная
неустойчивость! — для нее, как для бывшего преподавателя начертательной
геометрии, это было почти личным оскорблением. Эпюр лимона, ортогональная
проекция облака, фронтоганальное сечение коробки
из-под ботинок — сплошная аксонометрия! Да, испорченная голова валяла дурака, играла с Агнессой Васильевной в прятки — кто не ш-шпрятался, я не виноват, — шепеляво гундело
в затылочной части испорченной головы и нежно позвякивало бубенцами. В то же
самое время деревянный настил набережной норовил коварно качнуться и втихаря уплыть вбок.
— Ну-ну, — усмехалась Агнесса Васильевна,
— знаю я ваши уловки, ну-ну… — И уверенно шагала параллельно океану, отбивая
ритм палкой и инквизиторскими каблуками своих допотопных
ботинок. Ботинкам этим было невозможное количество лет —
шутка ли — прошлое тысячелетие! — они прибыли вместе с Агнессой Васильевной
двадцать лет назад из почти мифической страны, чуть ли не Атлантиды (этой
страны, кстати, тоже теперь нет на карте), и были приобретены через каких-то
покойных ныне знакомых, приобретены с забавными хитростями, подробности коих
забыты и утрачены теперь уже окончательно. Хотя, это, впрочем, неважно
совсем.
3
Набережная широкая, прохожих — раз-два и
обчелся, да и те плетутся едва передвигая ноги. Низкое
солнце бесцеремонно режет глаза — чего уж теперь — все, лето отгуляли, на носу
зима. Тощие, долгие тени черны, как креп. «А что это — креп?» — мерно тукают
каблуки, тут же острой синкопой вплетается клюка, усложняя ритмический рисунок.
Агнесса Васильевна, улыбаясь, перемещается по набережной параллельно океану:
слева пустынный пляж — скука и мусор, дальше вода и мутный прибой, еще дальше —
стертый горизонт, нет, Европы не видать.
Справа и вовсе тоска — унылые рестораны в
тени навесов, кокетливые скатерти невозможных цветов, стайка сонно курящих
официанток — белый верх, черный низ. Красный рот. Неожиданно для самой себя
Агнесса Васильевна круто свернула и уселась за крайний столик. Резкая тень
пролегла точно по диагонали ядовито-лимонной скатерти. Агнесса Васильевна
поставила коробку в тень, откинула голову и зажмурилась.
— Покушать? — экономно поинтересовалась
официантка с профессиональным безразличием.
— М-да-а, —
задумчиво прошептала Агнесса Васильевна не разжимая
губ, — да. — А после громко: — И водки! — « Чего это я?» — испугом дернулась в
мозгу мелкая мысль, слабая, явно из прошлой жизни. Сегодняшняя Агнесса
Васильевна строго добавила: — Графин! — И на всякий случай стукнула палкой в
пол.
Официантка Черный-верх-белый-низ
вздрогнула и, взяв старуху в фокус старательно отретушированных глаз, выдохнула
интимным контральто:
— Грамм сто — сто пятьдесят?
— Сто? Да, сто пятьдесят. Для начала. Да.
И сарделек! Сардельки есть?
4
Агнесса Васильевна щурясь прямо в нахальное солнце — ему тоже было нечего терять, — опустила
ладонь на скатерть и осторожно вползла рукой в тень, коснулась пальцами
коробки, провела ногтем по бечевке вверх, тронула безукоризненный бантик узла.
Усмехнулась уголком тонких губ:
— И как это вся твоя жизнь уместилась в
картонку из-под ботинок, а? Те проворные мысли, те сладкие слезы счастья?
Мечты?
Она выпила рюмку водки задумчиво, мелкими
глотками, как микстуру.
— Как же это все нелепо, вот ведь
недоразумение, — прошептала она, — и как же это все нелепо сложилось… И что я
такое? Я — просто древний ископаемый ящер, господи…
Агнесса Васильевна, древняя, как
ископаемый ящер, сильно зажмурилась: неожиданно остро ощутив шершавость плотной
бумаги в детской руке, восторг ажурной вязи слова «приглашение», красиво
нарисованный кремль с красной звездой в ночи, дед мороз и тисненые золотом
цифры 1955. Прошлый век. Но как же живо ощушение этой шершавой бумаги, живо в пальцах, живо в душе!
Я и говорю — словно вчера… И вот уже ползет из утренней кухни и растекается
по сонным комнатам дух запеченного гуся, наливающегося сочной антоновкой. Новый
год… Какой? А ведь шутка ли, только представить — никто тогда не знал, кто
такой Гагарин и где притаился некий населенный пункт Чернобыль — как забавно? —
Агнесса Васильевна даже улыбнулась. Из небытия долетел всхлип пионерской трубы
и мерное уханье умирающего марша, дальнее эхо донесло «.ить, учиться, бороться как
завеща…», а после — все, конец, и лишь бегущие
пятна солнечных бликов и липкая горечь отчаянно зеленых тополей апрельского
Лефортова, Немецкое кладбище над Яузой, да исцелованные до немоты губы… Нет, погоди, что-то еще, что-то в зеркале, может, глаза, чуть
раскосые — по лисьи, зеленоватые, когда злилась, теплая шелковистость шеи и
наглая вера в личное бессмертие. Как полуденный сон на летней веранде,
пленительно томный и сладкий до муки.
Как же ускользнуло все? И куда… Агнесса
Васильевна с сердечной истомой выплыла оттуда, из небытия, вяло подалась
вперед, вытянув по скатерти руки пустыми ладонями к небу, вздохнула:
— Вот ведь недоразумение.
5
Сардельки оказались восхитительными, чуть
подкопченые — с дымком, сочно трескались
весело брызжа во все стороны под ножом и вилкой. Они тоже явно получали
неслыханное удовольствие от участия в обеде. Агнессе Васильевне жутко хотелось
оставить церемонии и впиться в сардельки зубами, да так, чтоб горячий сок тек
по подбородку и кистям рук, щекотно забираясь под манжеты и дальше до самых
локтей. Но она продолжала кромсать их тупым мельхиором, усердно макала в злющую, до слез, горчицу, заедая тушеной капустой и черным
хлебом.
Захмелев с непривычки быстро и
основательно, Агнесса Васильевна разомлела, блаженно подставив улыбающееся лицо
теплым лучам. От водки бубенцы в голове оживились и теперь позванивали задорно
и переливчато — как те лефортовские трамваи, что
резво скользили тогда вдоль Яузы — вот ведь веселый транспорт — ухохочешься! Она вспомнила, как однажды перед окнами ее
кабинета (кабинет № 17 — «Черчение и начертательная геометрия», — но это
неважно, особенно номер), новенький, яркий как желток трамвай переехал какого-то
бедолагу, пьяньчужку, —
«зарезал», как уточнил усатый майор-артиллерист из толпы, разглядывая
стоптанный ботинок рядом с рельсом. Именно зарезал — очень верно подмечено.
Разумеется, студенты тут же загалдели и сорвались, высыпали на улицу. Вышла и она.
Была ранняя весна, один из этих
пронзительных мартовских дней с нервно летящими облаками, когда вокруг так
беспокойно и светло от журчанья и искристого сиянья остатков тающего снега.
Плюс воздух — безошибочно весенний, насквозь прошит птичьим щебетом и
стеклянными лучами, и было совершенно непостижимо, как это можно умереть в
такой восхитительный день, да еще таким нелепым манером. А вот сейчас в
хмельной истоме Агнессе Васильевне вдруг подумалось, что умирать лучше всего
именно вот в такой день — звонкий и веселый. Как тот далекий мартовский. Или
как сегодняшний — октябрьский.
По гипотенузе от нее под лавкой, в
полосатой фиолетовой тени дремал пегий пес, накрыв мохнатую морду
лапой. Агнесса Васильевна умилилась — под старость она стала так сентиментальна,
что запросто могла пустить слезу от любой чепухи. Вот и сейчас в этом собачьем
жесте ей почудилось что-то щемящее, стариковское, человеческое, столь созвучное
ее собственной душевной тоске, с этим проклятым бездонным одиночеством, от которого и жить-то уже не хочется. Она заморгала влажными,
сразу же покрасневшими глазами, слепая и вялая, выцедила остатки водки в рюмку,
вздохнула и выпила.
Полностью
текст можно прочитать на сайте журнала «Новая Юность»