Повесть
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2015
1.
Дядя Вова
Я — клоун. Это правда.
С самого детства у меня только и
получалось, что ерничать, корчить рожицы и кривляться. Родители относились к
моим чудачествам добродушно, снисходительно предполагая, что эта детская непоседливость
— отражение острого ума — со временем пройдет. Так же, как подобный тип
чистого, не замутненного занудством восприятия проходит у большинства людей.
Особенностью моего таланта, однако же,
было замечать самые резкие и далеко не лучшие стороны характеров и положения
дел, представляя их напоказ выпукло и свежо.
Как-то, лет в шесть, на домашнем
новогоднем вечере я облачился в подушки и перья, помпезно проковыляв курицей в
центр зала, кудахча, якобы ища потерянное яйцо, и подергивая временами головой.
Собравшаяся родня покатывалась со смеху, а тетя Соня, одинокая худая женщина с
круглыми быстрыми глазами, длинной морщинистой шеей и широким низким тазом,
почему-то не выдержала общего веселья и вышла из комнаты.
В середине вечера папа отвел меня в сторону
и сказал, что мой поступок — очень-очень плохой и что я почему-то должен
извиниться перед тетей Соней. Но ведь любой говорил, когда ее не было
поблизости, про «эту стареющую одинокую курицу, которая даже яйца не снесет».
Почему тогда я не мог прокудахтать то, что все и так говорили друг другу
вслух?!
Именно тогда впервые было испытано мной
горячее и слезное сопротивление несправедливости того, что называется «двойными
стандартами». И как можно было извиняться за то, от чего дядя Семен смеялся
даже под столом?
Моя склонность к подражанию находила
отклик в голосе и умении удачно копировать интонации. Откуда что бралось,
неизвестно, потому что никто из всей родни никогда не пытался произнести ни
единого слова не своим голосом. Все были серьезны и шутить не умели.
Разве только дядя Вова.
Дядя Вова — самый веселый человек из
родни, по той причине, что «знал, когда надо вовремя выпить».
Говорят, меня назвали в честь него.
Когда я родился, он был молодым и работал в армии. Он не пил, был серьезным и
очень красивым, с военными усами. Теперь он не был серьезным, сбрил усы, и от
него пахло вином.
Именно дядя Вова, в одном из своих
своевременных и веселых состояний, однажды сформулировал запавшее мне в душу
высказывание, которое и стало моим невольным амплуа: «Ты, Вовчик, — клоун,
потому что рожа у тебя смешная и повадки, как у циркового медведя». Неизвестно,
какие повадки были у этого медведя, но все мое детское существо в тот момент
просияло, откликнувшись на зов, который вытрезвонил мою суть и назвал мое
сокровенное имя.
В школе я окончательно понял, что жизнь
скучна, потому что ей руководят взрослые, и решил никогда не взрослеть.
Единственное,
что меня тогда привлекало и что удавалось с удовольствием и радостью — участие
в театральном кружке, где я процветал и чувствовал себя некоронованным королем
шуток и фирменных словечек. Никто не мог так быстро, ловко и остро вставить
словцо в импровизированный диалог во время репетиций. Именно эти кружковские
вечера остались самым ярким и преприятнейшим воспоминанием из всего школьного
времени. Я постоянно что-нибудь сочинял на ходу и острил таким образом, что наш
режиссер, сидя в пустом зале на первом ряду в центре, смеялся так, что падал на
колени перед сценой и упирался лбом в пол. Более выразительной и искренней
зрительской благодарности мне сложно представить даже теперь, состоявшемуся
клоуну, в чьем Обязательном Трудовом Билете в графе «профессия» стоит
безликое и невыразительное — «цирковой артист».
Вслед за ним, Степаном Измайловичем,
профессиональным режиссером, работавшим когда-то в настоящих, а не школьных
театрах, меня и стали называть «дядя Вова».
Дядю Вову ожидали, однако, незавидные
карьерные перспективы.
Роста он был небольшого, телосложение
имел худое и обыкновенное, лицо — невыразительное, скучное, взгляд — сонный и
усталый. Веселый характер и умение надевать на глаза невидимые сатирические
очки, преображавшие дядю Вову, — единственное, что держало его на плаву, когда
корабли профессиональных надежд один за другим сбрасывали его за борт.
— Так, дядя Вова, — сказал мне Степан
Измайлович, когда я не без его помощи поступил в театральный, — а теперь ты
давай сам. Талант у тебя есть, ум и энергия — тоже. А вот тебе воля к
достижению успеха! — И он, плюнув себе на ладонь, крепко сжал мою.
2.
Августейшая хитрость
Время, в которое мне пришлось стать
клоуном, по историческим канонам обычно называют эпохой подъема национального
характера. В ходу монументальные герои, простодушные лозунги, тревожные
императивы и внимательно-протекторатское отношение ко всему историческому и
послабление к псевдоисторическому.
Ясно, что в такой обстановке уплотнения
в центре, спрессовывания в гранит, все мягкое, сомневающееся, рефлексирующее на
живом нерве, ректифицируется на периферию.
«У вас нет перспектив в вашем амплуа, а
у нас — вакансий для него». Примерно так формулировалось мое профессиональное
положение большинством работодателей.
За моей спиной уже был театральный
институт с массой мелких, но выразительных ролей, потом три года в антрепризах.
Постановки в основном сатирические, часто с сильным абсурдистским уклоном.
Политическая жизнь в стране менялась
очень странным образом.
В ней было не до юмора. То есть не то
чтобы все было так печально.
Наоборот, шутки ежедневно звучали с
телеэкранов, в театрах, на концертах, по радио, в газетах, даже из уст
политических руководителей.
Нельзя было шутить в основном на
некоторые темы, и главным образом не поощрялся смех сатирический.
Юмор не должен был подниматься очень
высоко, обычно не выше пояса, а до самых верхов юмор вообще не должен был
доходить.
Дядя Вова, собравший к тому времени
небольшую театральную труппу под одноименным названием, выступал на правах
частного бизнеса.
Материал использовался сугубо
внутренний. Мы ездили и выступали везде, где только могли найти аудиторию,
готовую интересоваться нашей программой и платить за нее.
Опять же — интернет. Но там — цензура:
за мониторами сидят благонадежные пузато-бородатые дяди и все слушают весьма
внимательно и не смеются, даже если шутка очень удачная.
После очередных гастролей нам позвонил
менеджер одной телекомпании и предложил сделать первую официальную видеозапись,
при условии, что мы смягчим темы и остроты материала:
«Вы отличные актеры, я видел ваши
выступления несколько раз, — сказал он весело и продолжил озабоченно: — Но ваш
материал — не смешной. Он серьезный. Вы понимаете? Может, вы закажете другие
номера или я сам подыщу?»
Мы договорились, что переработаем свои
под современные политические предпочтения.
— Итак, — сказал Юра на очередной
репетиции, — будем писать новый материал.
С нами сидел Август — театральный кот,
который меланхолично примазался к нашей труппе на одной из гастролей.
— Так, давай, дядя Вова, записывать,
что нам можно, а чего нельзя.
Я вздохнул и, поглаживая Августа,
раскрыл плотно сброшюрированную книжку карманного формата.
Юра Бережной был одновременно
продюсером, бухгалтером, водителем и руководителем отдела кадров нашей труппы.
Помимо обладания внешностью нью-йоркского танцора мюзиклов и практически
гениальными организаторскими способностями, ему удавалось играть трагические, а
иногда и женские роли. Но об этом — значительно позже.
Он расчертил альбомный лист пополам,
надписав над половинками: «Нельзя» и «Дозволено».
Добродушно посмотрел на Августа,
подмигнув одним глазом, и сердито — на меня, потянув подбородок вверх — мол,
давай, читай.
В книге, изданной под редакцией игумена
Августа Люберецкого, выдававшейся бесплатно представителю всякой творческой
профессии, оглашались очень важные вещи, которые в нашем государстве должен был
знать каждый, решивший ступить на стезю трудового совершеннолетия и творческой
самостоятельности.
Я встал, закинув голову вверх и высоко
подняв книгу, будто закрывался от дождя, и зачитал нараспев по-пономарски:
— Запрещается, рабу божьему такому-то,
при написании стихов, куплетов, сонетов, статей, эссеев, очерков, рассказов,
повестей, новелл, романов и прочего художественного содержания и литературного
по форме материала высмеивать и выставлять непотребно царя нашего земного
батюшку и подручных его, коим имя: легион.
Вся цитата, конечно, была выдумкой. Ни
о каком легионе речи не шло. Но смысл брошюры от этого не менялся.
— Ты понял? — спросил Юра, уставившись
на кота хитрыми, зеленоватыми в крапинку глазами, отчего Август с едва
скрываемой, кошачьей ухмылкой только отвернулся. — Этого всего ни нам, ни тебе,
друг мой, делать не дозволяется. А теперь прочти-ка, Вовчик, что нам, горемыкам
театральным, — на этом изгибе интонации Юра добавил в голос сладости и улыбки, —
делать позволено, и позволено всеавгустейше и даже поощряется.
И зыркнул на меня суровым сторожевым
кобелем.
—
Дозволяется, — звонко объявил я, — похвалять добрыми и всеблагими словами,
коими выгодно и славно зовутся наши руководители испокон веков, всех
начальствующих и руководящих лиц, а паче всего, не жалея таланта и живота
своего — нашего единоначальствующего Верхооо-внооо-гоо.
Да пребудет…
— Эээ, — пропел Юра, вставая со стула и
подходя к столу, — отставить.
Как следовало из книжицы, весь наш
методологический подход к написанию программ теперь годился только в качестве
иллюстрации истории театра, так как был полностью неактуален и строился на
точно противоположных посылках.
— Слушай, Юрчик, ну так не пойдет. Эти
требования нас буквально кастрируют.
— Я скажу более того, Вовчик: эти
требования к тому же лишают нас еще и языка и голоса. Потому как если кастраты
еще могут петь, то мы уже — только мычать. Ну, так ведь?
Я развел руками.
— Тогда я продолжу, — сказал Юра,
театрально взвив указательный палец и повернувшись на пятках, — мы не позволим
себя кастрировать, мы сменим, так сказать, пол.
— Да лан, Юр, — тут я уже серьезно
посмотрел на своего продюсера, бухгалтера, менеджера и все остальное, что о нем
было сказано выше.
— Да-да. Это будет работа непростая,
мучительная, но, с другой стороны, творческая.
Шумно вздохнув, я шлепнул рукой по
дивану, отчего Август посмотрел на меня неодобрительно.
— Шутки шутками, но что делать-то
будем?
— Вов, а мы будем не рассказывать
сатиру или пародию, мы будем ее показывать. Молча. Как наш всеавгустейший
Август. — И он нежно погладил кота меж ушей.
Полностью текст можно
прочитать на сайте журнала «Новая Юность»